– А давайте, – задорно подхватила я.
– Что у вас было сегодня на завтрак?
«Интересное» начало.
Отвечаю честно:
– Чай. Я пила ромашковый чай.
– С чем?
– С ложечкой меда.
– И все?
– Позднее ела салат и красную рыбу.
– Какая вы правильная девушка, Александра, – восхитился Григорий. Очевидно, мой завтрак соответствовал его представлениям. Каким он должен быть. У правильных девушек.
– Это не я, – отчего-то смутилась я и тут же пояснила: – Это организм у меня правильный: чего просит – тем и питаю.
Наверное, он решит теперь, что я так завтракаю ежедневно.
Ответила я на самом деле честно: после праздника оставался кусочек горбуши. Не в тончайшей дорогой нарезке из супермаркета, а из крупной размороженной тушки с оптового рынка. Засоленной по старинному бабушкиному рецепту: две столовые ложки соли, две чайные ложки сахара, десертная ложка коньяка.
Я только уточнять этого не стала. Пусть думает, что каждое мое утро начинается с грамотного чая и дорогой деликатесной рыбы – его право, пускай считает, как ему нравится.
Во всяком случае, положительный балл себе заработала сразу, безо всяких усилий.
– А что вы обычно едите на завтрак, Григорий? – поддержала я беседу.
– Сразу после пробуждения я никогда не завтракаю, даю возможность организму проснуться, разве что иногда позволяю себе съесть яблоко. Ну и кофе, разумеется.
– Вы предпочитаете кофе сразу после сна?
– Я его пью всегда и в гигантских количествах.
– Разве это правильно? – Тьфу, опять забыла заветы сестры. – Простите!
– Вопрос закономерный. Отвечаю: конечно, неправильно. Но в Америке я научился пить кофе без кофеина. Он вполне безопасен. Для нервной системы.
Интересно, что может быть хорошего в таком кофе? Смысл-то весь – в тонизирующих свойствах! Но не спорю, на всякий случай.
– Я не отрываю вас от работы, Григорий? Мы беседуем уже полчаса!
– Что именно вас волнует? Вы устали беседовать со мной, Александра? – В голосе возникает жесткость. Надо срочно как-то смягчить ее.
– Волнуюсь исключительно за вас, Григорий. Не хочу быть причиной затрат.
– Это похвально, Александра, но прошу вас не беспокоиться: я могу позволить себе любые траты, какие пожелаю. Не так уж часто я звоню в Россию. Мне даже приятно подольше поговорить по-русски. Ну, спрашивайте меня, спрашивайте, вас же наверняка распирает от вопросов.
Я пропускаю мимо ушей беглое хамство формулировки. Тем более в данном случае оно вполне справедливо. Меня и правда распирает. Не знаю только, с чего начать и что не пропустить…
– Скажите, Григорий, а ваша фамилия всегда звучала так или вы ее как-то изменили, когда перебрались в Америку?
– Вопрос мне нравится. Это родовая фамилия, и в Союзе порой приходилось с ней непросто, больно уж попахивала она иностранщиной для комитетчиков и бюрократов. Но для западных коллег моя фамилия оказалась вполне благозвучной. Правда, при транслитерации переводчики решили зачем-то вместо «i» поставить английский диграф «ее».
– Какой-какой граф? – не поняла я.
– Существуют общепринятые системы транслитерации фамилий, – терпеливо пояснил Григорий, – и при переводе на письменный английский фамилия Стил должна была бы писаться так – Still. Что это означает, вам понятно?
– Да-да, – закивала я в трубку, – конечно, понятно. Still означает тишину, безмолвие или… неподвижность.
– Верно. А теперь «благодаря» переводчикам моя фамилия пишется Steel, с двумя «е».
– Выходит, после такой транслитерации вы автоматически стали стальным, – хохотнула я, – ведь steel – это «сталь»! Был Григорий Тихий, а стал Григорий Стальной!
– Точно так, – довольно подтвердил он. – Do you speak English?
– Ну, в общем, yes, I do, – замялась я, – хотя и немного. А little bit! – добавила зачем-то в подтверждение.
Следующим вечером Григорий Стил позвонил вновь. Его уже интересовало все о моей текущей (или утекающей) жизни: где работаю и чем занимаюсь в свободное время, в какой школе учится мой сын и чем он увлекается. Ни одного вопроса о личной жизни, к чести признать. О себе, в ответ – немного, сдержанно, избирательно:
– Моя мама говорила: ты будешь очень умным, очень сильным и добьешься в жизни грандиозных успехов. Она верила в меня еще тогда, когда я был нескладным парнишкой. Мама отдала меня в математическую школу и отвела на бокс, хоть никаких предпосылок не было. И оказалась дальновиднее моих учителей. В классе я быстро завоевал лидирующие позиции. Неизменно побеждал на всех математических олимпиадах. В шестнадцать лет без труда поступил в институт. В двадцать четыре года защитил кандидатскую диссертацию, в двадцать семь – докторскую. В двадцать восемь лет уже единовластно руководил огромным предприятием, мне подчинялись люди вдвое, втрое старше меня. Ну, а благодаря боксу я физически укрепился, развил мощную грудную клетку и бицепсы, но главное – рано научился стратегически мыслить. У мамы было безошибочное чутье.
«Он очень любит маму, – подумала я. – Ссылается на нее при каждом удобном случае, цитирует с упоением».
– Мама знала ответы на любые вопросы. Была при этом бескомпромиссна и точна. Помню, однажды в детстве я попросил: «Расскажи мне, мама, про Ленина! Нас учат, что благодаря этому человеку мы живем в счастливой стране, победившей капитализм! От тебя почему-то я ничего такого не слышал».
«Ленин? – нахмурившись, переспросила мама и безапелляционно изрекла: – Я бы его задушила в колыбели!»
Мать Григория воспитывала сына одна. Самоотверженно, но жестко, где-то даже сурово. Она была военным хирургом и, видимо, потому нежностями никогда не злоупотребляла. Григорий восхищался матерью, верил ей безоговорочно. Он был ее надеждой.
Ни разу ни словом не обмолвился об отце, как будто того не существовало в их жизни.
Перед моим мысленным взором постепенно вырисовался образ Григория – человека с богатым жизненным опытом, сильной волей и недюжинными познаниями. Образ ученого с очень непростым характером, привыкшего руководить (чтоб не сказать – повелевать). Он многого самостоятельно добился в жизни, первая половина которой прошла на юго-востоке Советского Союза, где сформировалась его склонность к науке и бойцовские качества.
Побывал в браке. От брака две дочки имеются. Уже шесть лет как один. Отчего – не распространяется. Слишком завышены требования, я полагаю. Но в его устах, однако, звучит это так: «Устал от одиночества. От бесплодных поисков родственной души. Захотелось стабильных отношений и глубокого взаимопонимания».
В Америке с этим сложно, видать, поэтому и обернул свой пытливый взгляд к России.
Но почему я? Как я умудрилась попасть в его поле зрения? Привлечь к себе заинтересованность, ничего особенного для этого не предпринимая? И главное, удержаться… в этом его поле…
Глава 3. О себе… в ретроспективе…
Вначале я ощущала себя мальчиком. С самого рождения и до последних классов школы. Настолько тощей, угловатой, вечно всклокоченной была. Не зря, выходит, родители назвали меня таким, производным от мужского именем! Ждали-то они, судя по всему, сына Сашу, а получилась я.
Девочкой в нашей семье была сестра. Настоящей девочкой, с большой буквы девочкой. Не просто девочкой. Барышней, юной леди, мадемуазель, сеньоритой. Она была правильной, очаровательной, послушной.
Умницей-красавицей-отличницей. В глубинной глубине сумбурной души мне даже хотелось походить на нее. Иногда. Увы! Не могла я дотянуться до демонстрируемых ею достоинств, хоть на цыпочки встань. Слишком гладенькой, сладенькой и всегда адекватной была Лиза.
Я же дралась и шкодила как пацаненок, искренне полагая, что так надо. Только так. Надо было отстаивать себя, свою личность, свое право на существование в этом мире, на любовь, в конце концов! Даже на родительскую любовь. Потому что точно знала, что я талантлива и самобытна. Отчего же чаще всего у самых близких людей я вызываю чувство раздражения?
В детстве я представляла собой странную смесь из андерсеновской Маленькой разбойницы и Мальчика Наоборот – был такой персонаж у Агнии Барто, который назло всем ходил спиной вперед. А ещё как-то раз мне подарили книгу малоизвестной немецкой писательницы Ирмагард Койн, и название сего произведения подходило тогдашней мне как нельзя лучше – «Девочка, с которой детям не разрешали водиться».
Я находилась в состоянии непрерывной внутренней и внешней борьбы. Мне хотелось ежеминутного признания и восхищения. Кому-то это доставалось легко, безо всяких видимых усилий. Сестре, к примеру, ничего не надо было делать, чтоб расположить к себе любого. Стоило ей произнести первую вводную фразу или просто улыбнуться, обозначив кокетливые ямочки, как все окружающие млели и таяли, попадая под ее очарование. Мне же оставалось довольствоваться отсветом ее сияния. Обычно меня просто выставляли вон, когда я пыталась обратить на себя внимание. А я упрямо сопротивлялась.
Впервые в три с половиной года я самостоятельно вскарабкалась на сцену ЦДРИ во время детского утренника, едва конферансье кинул клич в зал: «Кто знает стишок про волка, про зайца или про лису?»
Я охотно и с выражением принялась декламировать стихотворение Маршака:
Мне торжественно вручили бумажную маску зайца. Ублаготворенно сообщила, что знаю еще стишок.
– Какого автора?
– Агнеябарто, – выпалила я, – называется «Милочка-копилочка». – И, не сходя с места, звонко затараторила:
Красный тряпочный флажок мне понравился даже больше маски зайца. Всю жизнь мечтала о таком!
В тот день со сцены увести меня больше не смог никто. Я ее попросту оккупировала. Стихов и песен я знала столько, что призы должны были неизбежно закончиться на мне. Дети плакали, устроители праздника метались за кулисами, но выставить меня не представлялось возможным.
– Я знаю еще один стих! – перекрикивая общий гул, надрывалась я осипшим голосом. В опасении, что меня (как обычно) изгонят, громко и взахлеб читала «Федорино горе» Корнея Чуковского. Целиком! Нас хорошо образовывали в семье.
Иногда летом родители вывозили нас с сестрой в Коктебель. Там, на территории Дома творчества писателей, имелась масса укромных тенистых уголков, где я обожала прятаться от всех. Отсиживаясь под пышным платаном, с нетерпением ждала раскатистого воззвания по репродуктору к поискам девочки со всеми моими анкетными данными. Тогда множество взрослых людей, переполошившись, были вынуждены искать меня – худенькую, рыжеволосую девочку Алю. И впоследствии целых двадцать четыре дня меня узнавали абсолютно все. Это было признание! И где-то даже успех…
Обычно, когда Лизу отправляли со мной на прогулку, она использовала эту ненавистную повинность в собственных педагогических целях: ну, чтоб лишний раз поучить непутевую сестренку жизни, наставить, так сказать, на путь истинный. Стоило немалых сил и хитрости выудить руку из ее твердой клешни. А уж вырвавшись, пронестись вдоль дороги с диким воплем. Чтоб прохожие останавливались, сочувственно смотрели мне вслед и качали головами, порицая Лизу: «Как не стыдно обижать маленьких»!
Мне нравилось, внезапно остановив свой бег, резко упасть навзничь. Раскинуть руки. И, собрав вокруг толпу людей, притвориться мертвой.
Даже если подобные выходки грозили мне трепкой, я шла на это. Отчаянно и дерзко. Так бывает в жизни: у одних родителей рождаются абсолютно разные по внешности и темпераменту дети, иногда просто антиподы. Всё лучшее, что природа могла создать из синтеза двух людей, было воплощено в Лизе. Всё самое бессмысленное: сучковатое, сипатое, шумное – было сосредоточено во мне. Лиза являла собой сплошное совершенство: русая коса, шелковистая кожа, аккуратный носик, выразительные глазки, правильное поведение.
написал ей как-то юный поэт, в которого на самом-то деле влюблена была я. Но ни я сама, ни мои прекрасные глаза не вдохновляли его на поэтические признания. Я была для него приятелем. А Лиза – музой. Как умоляла я сестру не очаровывать хотя бы его! Но для этого мне не следовало вообще допускать их знакомства. Зачем я привела его домой? Лиза считала своим долгом знакомиться со всеми моими друзьями, чтобы уберечь «от самого дурного». Она полагала (в общем, вполне справедливо), что я совершенно не чую опасности и лечу ей навстречу, как мотылек на огонь. И потому Лиза опекала меня всюду – в детском саду, в школе, в пионерском лагере. Она была у меня вожатой в классе, она принимала меня в октябрята и в пионеры, она распутывала сложные взаимоотношения с моими товарищами, которые сначала провозглашали меня главарем, но через очень короткое время сами же свергали с пьедестала. Почему – не понимаю до сих пор. Я так отчаянно хотела быть первой в играх, так жаждала собирать вокруг себя самых незаурядных мальчишек и девчонок, рулить ими, стоя «у штурвала»! Как только видела восхищение в глазах, меня несло: для завоевания авторитета я начинала судорожно приближать к себе одних и отвергать других, объединяться против третьих – тех, кого я для себя обозначала недругами. Но никогда мне не позволялось развернуться в полную мощь. Обязательно находились более хитрые, более сильные, более интриганские личности, не согласные с моими оригинальными идеями. Меня постепенно начинали притеснять, уличая в стратегических просчетах, тактических промашках, и изгоняли из лидеров. Тогда я с ревом неслась к Лизе за поддержкой. Когда она находилась неподалеку, я была уверена в том, что старшая сестра обязательно придет на помощь, утешит и разрешит любой конфликт.
Однажды она не поехала со мной в летний лагерь. И мне пришлось полсмены провести в изоляторе, притворяясь больной. Я пряталась там от возмездия. Ну, подумаешь, слопала все общественные конфеты, когда меня одну заперли в корпусе, чтоб проучить. Мне было обидно до чертиков, вот я и съела все, что нашла. А потом я подбила самую тихую и прежде не охваченную мной девочку посередине лагерной смены пойти мазать мальчишек пастой «Ягодка». Традиционно это делалось в ночь перед отъездом, но дождаться этой ночи терпежу не было. Один мальчик, Дима Орлов, жутко мне нравился, прямо до зубной боли! Но взаимностью он не отвечал. Я была для него «своим парнем» – товарищем по лазанью, ползанью и другим спортивным играм на прочность и выносливость. Но добивалась-то я совсем другой заинтересованности! Вот и захотелось привлечь к себе внимание таким своеобразным способом.
Однако наш вояж резонанса не вызвал. Димка довольно спокойно отреагировал на то, что проснулся весь перемазанный засохшей пастой, а на меня даже не взглянул. Такая досада! Следующей ночью мы вновь отправились в палату к мальчишкам, уже без пасты, зато вооружившись железной кружкой и наполнив бутыль из-под лимонада «Буратино» водопроводной водой. Я где-то слышала, что в больницах людям с затрудненным мочеиспусканием намеренно включают воду, чтоб журчанием вызвать соответствующий рефлекс. Вот мы и решили попробовать этот действенный способ на практике. Минут десять переливали воду над головой нашей жертвы, но реакции не последовало. Димка спал, как младенец, – не шелохнувшись, лежа на боку. Его ухо оттопыривалось прямо как крупная розовая ракушка. Рассердившись на безрезультатность нашего эксперимента, я тонкой струйкой вылила воду из бутылки прямо в это самое торчащее ухо.
Его вопль перебудил весь корпус. А мы улепетывали, роняя по дороге тапочки и падая вместе с ними от хохота. Смех-то нас и выдал. Мы не успели спрятаться в своей палате, были пойманы с поличным. Тихая девочка тут же меня «сдала», и ее, покаянную, отпустили. А мне грозило административное наказание, с одной стороны, а с другой… страшно было представить, что грозило с другой…
Добрый доктор отнесся тогда к моим всхлипываниям с сочувствием и окончательно сжалился надо мной после душераздирающего рассказа о надвигающейся неизбежной «темной». Я прожила в изоляторе до конца смены. Никто меня не навещал, и я целыми днями рисовала сказочные бои и себя, возвышающуюся над нарисованными и неизменно поверженными врагами. А еще я сочиняла стихи.
Кто придумал, что детство – самая счастливая пора в жизни каждого?
Какой-то писатель-фантаст, наверное.
В семье мне отводилась роль вредного заморыша. Меня или жалели, или лупили. Точнее будет так: лупили и жалели. «Чирышек», – называла меня бабушка. Она бывала со мной строга и часто действовала с опережением, когда чуяла замышляемую мной очередную вредность. Но при этом она единственная искренне сочувствовала мне. Бабушка ловко заговаривала мои печали, уверяя, что в один прекрасный день я вдруг похорошею до неузнаваемости: расцвету, засияю, заискрюсь сказочно!
– А правда, когда я вырасту, буду красивее Лизки? – заглядывала я в глаза нашим гостям, ища подтверждение бабушкиных слов. Мама от стыда пунцовела, папа хмурился, а Лиза украдкой кивала и подмигивала тем, кого спрашивали, великодушно дозволяя пожалеть дурнушку. Ей-то можно было являть собой воплощение благородства.
Как я ее ненавидела… в такие моменты.
– Деточка, с твоим больным самолюбием нечего делать в творческой профессии, – говорил непререкаемый авторитет – папа. – Ну, подумай сама, если ты сбегаешь из пионерлагеря после первой неудачи, даже не попытавшись отстоять свое детище – выстраданный, придуманный тобой танцевальный номер, о чем можно говорить?