И-четыре!
Нанося еще один удар, запрещенный, круговой, обеими локтями — он вдруг почувствовал, как холодом обожгло бок. Недоумевая, он отпрыгнул, встал в защитную стойку, чувствуя, как постепенно, волнами начинает нахлестывать боль.
— В-вы что?! Вы что творите, паразиты!?
Кричал трудовик, появившийся со стороны школы. Павел Павлович, русский, старый, но еще крепкий дед. Он уже был на пенсии, но преподавал труд, потому что другого трудовика на такую зарплату никак не могли найти. А Павел Павлович, у которого уже выросли внуки, прошедший пацаном войну ветеран — ему и в радость было повозиться с неразумными, хулиганистыми пацанами, наставляя их на истинный путь. Сумгаит был не слишком-то законопослушным городом, здесь отбывали наказание в виде исправительных работ десять тысяч человек, осужденных всеми судами Закавказья, сюда же часто приезжали арестанты после отбытия наказания. Потому местные пацаны, с детства набравшись во дворах блатной романтики, и сами часто вступали на скользкую, ведущую в пропасть дорожку: были семьи, где отсидели все, прадед, дед, отец. Но удивительным образом поучалось так, что Павлу Павловичу удавалось вытаскивать некоторых: так, когда несколько пацанов из школы собрались и начали обсуждать, как им лучше подломить автомат по продаже газированной воды, к ним подошел Павел Павлович — оказалось, что он все слышал. Ветеран достал из кармана мятую десятирублевку, протянул ее пацанам и сказал: если нужны деньги — берите. Но не воруйте.
Деньги они не взяли. И автомат подламывать не пошли.
— Вы…
Договорить ветеран не успел — тот же Али-Муха, верткая мразь, которую Гагик так и не достал своей коронкой, скользнул к ветерану, сжимая что-то в кулаке.
— Пал Палыч! — выкрикнул Гагик, но было уже поздно. Болезненно охнув, учитель стал оседать на землю…
И тогда Гагик побежал. Он потом много раз проклинал себя за этот поступок — но тогда он и сам не понял, как это у него получилось. Словно что-то бросило его с места: миг — и он уже бежит к забору школы, бросив у стены портфель. Гулко стучит сердце, мозг до сих пор отказывается поверить в увиденное. А сзади, крича что-то на враз ставшим чужим языком, языком врага азербайджанском мчится, стараясь догнать, не упустить подраненную жертву, пацанская стая.
На улице в тот день еще не было такого, что творилось сейчас, поэтому — никто его не остановил, азербайджанцы отстали, и ему удалось добежать до дома. Он нашел в себе силы позвонить в дверь только через полчаса — а до этого он сидел под дверью, зажимая рукой исходящую болью рану на боку и не в силах поверить, что это происходит здесь, сейчас и с ним.
Самодельное лезвие скользнуло по ребрам, больно но ничего страшного. В городе был завод арматуры, и потом самодельных пик и заточек изымут много. Потом, даже следователи обратят внимание, что у всех изъятых арматурин — будет одинаковая длина и заводская заточка.
Гагик смотрел на улицу. Безлюдную, пустынную, улицу, оживлявшуюся только тогда, когда по ней проходила разъяренная толпа этих, с криво намалеванными лозунгами на транспарантах и организаторами с мегафонами. Вчера Гагик успел увидеть, как перед толпой вели раздетую и избитую девушку — он не знал, что с ней было потом, отец запретил смотреть. Но он знал, что было в их дворе: вчера он рискнул попытаться выти на улицу и сходить за хлебом. Он знал, что вчера по подъездам вечером ходили банды, ломились в квартиры — отец всю ночь спал на матраце у хлипкой двери, вооружившись топором. Утром Гагик настоял на том, чтобы сходить за хлебом — он понимал, что случись что и ускользнуть, убежать от разъяренной толпы будет проще ему, не отцу. Отец, скрепя сердце согласился. Булочные открывались в девять утра, он выскользнул из дома без пятнадцати девять, чтобы не задерживаться на улице, купить продуктов и обратно — и не узнал свой двор.
Изъезженные машинами, истоптанные людьми грядки — их каждую весну обихаживала тетя Эмма, сажала цветы, кое-какую зелень — и если кому не хватало зелени, нужно было просто выйти во двор и нарвать. Грядки были огорожены палисадником, который смастерил дядя Вахтанг, во дворе они считались святым местом и даже хулиганистые пацаны не осмеливались их вытоптать — а сейчас палисадник был сломан, а размокшие от зимней сырости грядки были растоптаны и разъезжены сотнями ног и колес. Чуть в стороне стоял старенький белый Москвич, непонятно чей, вроде целый — но никому не нужный, в нем не было ни единого целого стекла. А в дальнем углу двора, у полуразваленного деревянного сарая дотлевало что-то. Какая-то черная куча, большая, похожая на мусорную — но незаметно отличающаяся, страшная. Несмотря на то, что надо было идти за хлебом для семьи — он не знал, что магазин вчера разграбили и сожгли — он как завороженный подошел к этой тлеющей, исходящей черным дымком куче. Тронул ее ногой, осторожно пошерудил, пытаясь понять, что это…
И стремглав бросился домой…
— Папа… — в семье они разговаривали по-русски, мама была наполовину русская наполовину грузинка, папа армянин — папа, там…
Отец обхватил его своими ручищами, стараясь защитить от внезапно обезумевшего, сошедшего с рельсов привычной жизни и стремительно мчащегося под откос мира.
— Не надо, Гагик ты же мужчина… Успокойся.
Заплакала сестренка
— Папа, там людей сожгли.
Сдавленно охнула, держась за кухонный косяк, мать.
— Гагик! Гагик, иди сюда! Дверь закрой!
Время уходить. Время покидать дом, где Гагик родился и вырос. Днем, на семейном совете они все решили. Надо прорываться к своим. В Армению. У отца в Ереване жили дальние родственники, на первых порах пристроят. Потом будет проще — люди не без рук, не без головы — найдут, куда приткнуться.
Потом начали собираться — Гагик, чтобы не видеть всего этого и выполз на балкон. Он не брал в дорогу ничего из своего, мальчишеского. Потому что же — понимал. Все-все понимал. Мать пыталась что-то собирать, запихивала в хлипкие сумки какую то утварь, никому не нужное постельное из шкафа, отец силой вырвал у нее все это и бросил в туалет, заперев дверь. И тогда мама села рядом с разгромленным шифьонером и заплакала, Лейла села и заплакала рядом с ней, а отец со всей силы шарахнул кулаком в стену, там что пыль посыпалась и вышел в соседнюю комнату.
Беженцы. Тогда этого слова не было в советском лексиконе. Беженцы. Люди, вынужденные бежать, бросая все. Люди, которых война лишила всего, лишила самой жизни, обрекая на нищее, голодное существование. Беженцы…
— Значит так. Я бегу первым, постараюсь завести Москвич. Ты говоришь, что он на колесах?
Гагик не сразу понял, что обращаются к нему.
— Да… вчера на колесах был, папа.
— Тогда ты, мама и Лейла остаетесь в подъезде, пока я не подъеду. Как подъеду — выбегайте из подъезда и сразу в машину. Гагик, ты охраняешь мать и сестренку, понял?
— Да.
— Если не заведется — пробираемся из города. По дворам, не выходя на улицы. Если что со мной — Гагик, ты должен увести мать и сестру
— Армен!
— Заткнись!
Гагик впервые слышал, чтобы отец сказал матери это слово.
— Гагик, ты понял меня? Ты должен увести мать и сестру, чтобы ни случилось. Ты уже мужчина я надеюсь на тебя.
— Я понял, папа
— Что бы ни случилось. Бегите в Армению, там помогут.
— Армен… — всхлипнула мать.
Не отвечая, отец приоткрыл дверь. Потом выскользнул, держа наготове топор, в сгустившийся сумрак. Лампочки в подъезде не горели — все были перебиты.
Темнота накрыла город. Темнота накрыла подъезд. Темнота накрыла квартиру. Темнота поселилась в душах людей, по-хозяйски обосновываясь там.
Отсчитав до ста, Гагик выскользнул за дверь, позвал мать. Торопливо, стараясь не нашуметь, начали спускаться вниз. Подъезд после погромы был тоже незнакомым и страшным — исстроганные топором и арматурой двери, темные пятна на стенах, на полу, острые, режущие осколки выбитых стекол под ногами. На втором одна из дверей была выбита, темное пятно дверного проема пугало, исходило запахом горелого.
За окном взревел мотор Москвича
— Папа… — пискнула Лейла
— Тихо!
Мать прижала сестренку к себе
— Я сейчас.
Гагик выглянул в дверь удивительно, но ее не снесли с петель во время погрома. Как раз для того, чтобы увидеть, как отец, сумевший завести без ключа Москвич, развернувшись на грядках тети Эммы, без сигнала подрулил к подъезду.
— Мама, беги…
Бегом, ожидая каждую минуту появления этих, суетно и бестолково погрузились в машину, бывшую когда то чей-то, а сейчас ставшую ничей. На сидениях похрустывало выбитое ударами арматуры автомобильное стекло. Последним, в машину, на переднее сидение рядом с отцом, ввалился Гагик.
Отец рванул с места, вырулил со двора в проулок…
Отец рванул с места, вырулил со двора в проулок…
— Гагик, смотри по сторонам… Бак полный…
Полный бак — это удивительно. Должны были слить — для бутылок с коктейлем Молотова и просто — для поджогов. Видимо, за кем-то погнались, кто ехал в этой машине — и забыли про саму машину.
Проулок. Еще один. Отец избегал основных улиц, они примерно знали, в каких кварталах могли быть погромщики, и ехали сейчас в противоположную сторону. Мертво щерясь темными провалами окон, город провожал их, бегущих от беды…
Не удалось…
Толпа была сразу за поворотом — за ревом мотора отец вовремя не услышал их. Человек сто, некоторые с факелами, все — с арматурой. Факелы давали слабый, неверный, неспособный разогнать сгустившуюся тьму свет — и в качающихся отблесках пламени можно было разглядеть поистине страшные вещи.
Опьяневшие от анаши и крови бесы развлекались как хотели. Чуть в стороне уткнулась бампером в ствол дерева разбитая белая Волга, на капоте ее, под одобрительные крики сородичей один из бесов терзал женщину. Вторая группа скопилась около кювета — там, несколько бесов, окружив лежащих на асфальте людей — видимо остальных, кто не сумел проехать, и был вытащен из Волги — с размаха тыкали в лежащих людей лезвиями штыковых лопат. От выпитого, от анаши, от крови их колыхало, они что-то орали, матерились на своем языке, сильных ударов не получалось — но они били и били, сменяя один другого, медленно и мучительно добивая тех, кто еще несколько дней назад жил бок о бок с ними. И все это действо, инфернальное по сути своей — качающийся свет факелов, мелькающие тени бесов, их звериный танец с лопатами, исполненный ненависти и нечеловеческой, звериной злобы регот, терзаемая женщина на капоте Волги, запах гари — было ни чем иным, как вырвавшимся наружу и мгновенно воцарившимся на земле и в людских душах адом.
Проехать не удалось — истошный крик рванул в переулке подобно брошенной в толпу осколочной гранате.
— Армяне едут!
Небритые, озлобленные хари сунулись к машине, открыли бы двери, если бы отец не заставил всех опустить блокировочные шпеньки.
— Выходи, армян! Разбираться будем!
— Погоди! — кто-то протолкался к двери, растолкав остальных, видимо один из организаторов — ты армян?
— Русский! — грубо ответив отец, добавив матерным — не видишь что ли!
— Армян он!
— Вуруб эз![7]
Грязные, жадные руки сунулись в салон машины к сжавшейся в комок на заднем сидении шестилетней Лейле, мать с визгом оттолкнула их. Нелюди, через разбитые стекла лезли в салон.
— Скажи «фынды»!
— Фынды! — повторил отец. Они говорили в доме по-русски, и поэтому он мог легко выговорить это слово, которое армянин не смог бы произнести
— Еще раз!
— Фынды!!! — заорал отец
— Да врет он!
— Харэ, это русский!
— Значит так, Иван — организатор коротким тычком под ребра отогнал кого-то, он был трезв как стеклышко — мы русских не трогаем, мы только армян убиваем. Если увидишь кого из наших — дай три гудка и тихонечко подъезжай. Тогда не тронут тебя. Давай, езжай отсюда, русский.
А рядом, от машины — рукой подать — в неверном свете факелов бесы продолжали свой кровавый танец.
Потом скажут, что в городе были Внутренние войска все это время. Да, они были. Но — не вмешивались. Непонятно почему.
Тихонько плакали на заднем сидении: плакала Лейла, всхлипывала мать — и Москвич уносил их дальне во тьму. В городе больше не было власти — пустые улицы, затаившиеся в страхе дома. Те, кто мог бежать отсюда, бежать от наступающей на город тьмы — уже сделал это. Они были одними из последних.
Милицейский блок-пост они встретили на самой окраине города, он не перекрывал дороге — просто две машины, ГАИшная юркая канарейка Жигули 2102 и солидный, угловатый УАЗ. Несколько милиционеров стояли рядом с машинами, кто-то в милицейской форме, двое — в форме внутренних войск, они выделялись белыми, хорошо видимыми в темноте касками, похожими на пожарные. Один из них, увидев катящийся навстречу Москвич, в котором не было ни единого целого стекла, шагнул вперед, махнул светящейся палкой жезла.
И отец свернул на обочину. Он просто не мог поступить иначе, ведь это были представители власти, представители порядка, представители государства.
Один из милиционеров, не тот что махнул жезлом, не спеша, вразвалочку направился к остановившейся машине.
— Документы — не представляясь, потребовал он
— Товарищ милиционер, это не наша машина, мы от погрома бежим… — сорвавшись от волнения на армянский, зачастил отец и вдруг, в жутком проблеске осознания своей ошибки изо всех сил толкнул сидящего рядом с ним Гагика в бок.
— Беги!!!
Гагика спасло только то, что он играл тем самым шпеньком, что блокирует дверь — и в этот момент шпенек оказался открытым. Охнув, ничего не понимающий Гагик вывалился на обочину за долю секунды до того, как длинная автоматная очередь по салону перерезала пополам отца.
— Держи пацана!
Перепрыгнув кювет, Гагик маханул в темноту. Над самой головой, обдавая своим смертоносным дыханием прошла пущенная веером с дороги автоматная очередь, потом еще одна врезалась в землю левее, заставив мигом осиротевшего армянского пацана скакнуть вправо как зайца. Менты не пошли искать его — темно, да и на дороге есть другие, более интересные дела. А тот, кто когда то был сумгаитским пацаном Гагиком, пионером и боксером, слепо бежал напролом через темноту, не зная, кто он, куда он бежит и зачем. Единственно, чего он смертельно боялся сейчас — смерти он уже не боялся — это оглянуться. Оглядываться назад было нельзя.
За ночь и начало следующего дня он пробежал без остановки, без дороги больше пятидесяти километров, прежде чем вышел к своим, к армянам. Семья по фамилии Бабаян приютила его — потом, когда пришла пора получать документы, он назвал эту фамилию, и стал Гагиком Бабаяном, жителем Нагорно-Карабахской, никем не признанной и уже находившейся в огне необъявленной войны республики.
Потом, много лет спустя, уже будучи офицером Министерства национальной безопасности[8] Армении, полковник Бабаян узнал, что стало с его семьей. Вошедшие в город на усмирение солдаты воздушно-десантных войск при прочесывании местности нашли на окраине Сумгаита простреленный, с залитым кровью салоном, небрежно спихнутый в кювет старенький Москвич. Чуть в стороне, в канаве, нашли большую, воняющую горелым мясом кучу. Это не было человеческими останками, это было именно кучей, когда непонятно, кому принадлежат эти останки и даже сколько людей нашли здесь свою смерть. Желая преуменьшить масштабы трагедии, руководство Азербайджанской ССР приказывало развозить найденные трупы по всем моргам республики, там регистрировать их как неопознанные и, если в течение нескольких дней труп никто не опознавал и не востребовал — его так и хоронили в общей могиле, как неопознанного — тихо и быстро. Даже по самым скромным подсчетам тогда, в Сумгаите за три дня убили более сотни армян, некоторые семьи вырезали подчистую. Погибло бы еще больше — если бы не сохранившие человеческий облик азербайджанцы, прячущие в своих квартирах армянские семьи от озверевших от крови и анаши сородичей. Среди погибших была и родная семья Гагика Бабаяна — отец Армен, мать Нина и сестра Лейла.
Но тогда же, полковник Бабаян обрел свою цель. Для него это было очень нужно — понять, для чего существовать. Не жить, существовать, он умер в горящем пламенем кровавой междоусобицы Сумгаите, в прошитом навылет автоматными очередями чужом, с разбитыми стеклами Москвиче. Он понял. И обрел.
Полковник Гагик Бабаян существовал для того, чтобы никогда больше армянским детям не пришлось убегать из дома, оставив за своей спиной расстрелянных, растерзанных озверевшими нелюдями родных. Ради того, чтобы это больше никогда не повторилось — он был готов на все.
Ближняя ретроспектива 11 июня 2013 года Анкара, Турция Капитан спецназа Генерального штаба ВС Турции Абдалла Гуль Серые Волки
Есть очень хорошая поговорка. Государство может существовать только до тех пор, пока найдется хоть один человек, готовый отдать жизнь за существование этого государства. Если это так — то Турция будет существовать вечно.
Капитан спецназа Генерального штаба ВС Турции Абдалла Гуль, правнук Эргена Гуля отдавшего свою жизнь в жестоком бою с британскими собаками в Галлиполи, сын полковника Орхана Гуля, старшего офицера турецкой разведки MIT и сподвижника генерала Кенана Эврена, последнего президента Турции, который заслуживал уважения, припарковал свой автомобиль на стоянке, рядом с корпусом штаба специальных операций. Капитан Гуль много времени проводил в рейдах в горах, на полигонах — а потому ему нужна была простая, неприхотливая и дешевая машина, которая отвезла бы его до квартиры, которую он снимал, привезла его на службу и довезла до какой-нибудь точки в горах. Кроме того — она должна была быть неприхотливой, не слишком много пожирать топлива, простой в ремонте — и при этом обязательно полноприводной, потому что капитану Гулю часто приходилось ездить по бездорожью, добираясь до тех или иных воинских частей. С этой целью он купил простую и дешевую подержанную русскую Ниву, отдав за нее всего-то полтора своих месячных жалования — и был весьма доволен своим приобретением. За такую цену он мог купить только какое-нибудь китайское ведро с болтами, которое постоянно ломалось бы. Русская же машинка была хоть и примитивной — но неприхотливой и крепкой. Кроме того — такие машины почти никогда не угоняли.