- А чего? Ты думал, мы без тебя ничего и сделать не можем? Ещё как можем. У нас тоже есть чем соображать. У нас, если хочешь увериться, знаешь какие умельцы? Мы тут по быстрому такое приспособление придумали...
- Уж не ты ли придумала? - вставило ехидно Радио.
- И я подсказала! - гордо вздёрнув клювик, заявила Кукушка. - Так вот: всё гениальное - просто. Для того, чтобы вытащить, нечего было тащить ухват за ручку, и волочить за ним по всему дому Домового. Надо было придумать ещё проще!
- И ты придумала? - недоверчиво спросил Фомич.
- И я придумала! - гордо ответила Кукушка, и клювик её задрался ещё выше. - Я им подсказала, как вытащить ухват! Балагула зажал Домовому дверями голову, а все остальные ухватились за ухват, кто как смог, да кааак - дёрнут!
- И вытащили?
- И вытащили!
- Ты, Фомич, спроси её, пускай она расскажет, как они этот ухват вытащили, - посоветовало Радио.
- Как, как. Как надо, так и вытащили... - отвернулась Кукушка, потерявшая всяческий интерес к разговору.
- И всё же? - поинтересовался Фомич.
- Да чего такого?! - пожала плечиком Кукушка. - Подумаешь, ухо! Пришили ему это его ухо обратно... Потом...
- Какое ухо? - заинтересовался Фомич.
- Обыкновенное ухо, которое на ухвате осталось...
- Ну и дела вы здесь от безделья вытворяете! Посмотрите только, во что дом превратился! А они уши отрывают. Дом кто должен соблюдать?
- А кто его, без Живых, блюсти-обихоживать будет? Домашние, они для чего? Они должны помогать людям, а заменять людей они не могут. Сам как будто не знаешь...
- Я-то знаю, да кроме правил и совесть должна быть...
- А я так и вообще не при чем. Моё дело - откуковала, объявила полночь, и сиди себе... Поглядывай.
- Да, как же - наблюдательница! - вмешалось Радио. - В этом доме не было ещё случая такого, в котором ты бы не поучаствовала!
- Поклёп! - возмутила Кукушка. - Как я могу хоть в чём-то участвовать, когда меня к этой палочке дурацкой припаяли?!
- Всё! Хватит, в самом деле, препираться! - остановил её Фомич. - За столько лет впервые Живой в нашу глухомань забрёл, и то не дадут поговорить... Ты своё откуковала?
- Ухожу, ухожу... - обиженно сказала Кукушка, непочтительно поворачиваясь задом, и вызывающе вертя куцым хвостиком, ушла в темноту, ожидавшую её за крохотной дверцей в домике на ходиках.
- Давно пора! - обрадовалось Радио.
- А ты само не слишком много отсебятины болтать стало? - охладил эту радость Фомич. - Твоё дело какое? Передавать то, что другие говорят. А ты?
- А что - я? Почему всегда так? Всякую ерунду слушают, уши развесив, а там такое болтают, что даже повторять не хочется. Чем они умнее и интереснее меня? А меня не слушают, - Радио тяжко вздохнуло. - Вот умру, все сразу начнут ахать: ах, как мало мы знали это замечательное Радио!
- Да ты пока умрёшь - само кого угодно на тот свет отправишь... Ты либо рассказывай что положено: новости там всякие, или ещё что, либо молчи.
Радио пронзительно засвистело высокими частотами, забулькало коротковолновым треском и писком, а потом, фыркнув, сказало сурово:
- Ещё рано...
После этого в нём что-то щёлкнуло, и зеленый глазок погас.
- Ну вот, теперь хотя бы поговорим спокойно, - вздохнул хозяин. Только свечи раздобудем... А ты что кашу не ешь? Остынет.
- Рано ещё, только-только на огонь поставили...
- Рано? - удивился Фомич. - Кушать только поздно бывает. И зачем еду на огне держать? Поставил - и снимай.
Я неуверенно подошел к печке, сунул ложку в котелок, помешать крупу, да тут же и выдернул: каша была готова! Да ещё и тушёнкой заправлена, и какими-то специями, которых в моих запасах и в помине не было.
- Ты не сомневайся, - это травки. Они для здоровья очень полезны, и вкус дают необыкновенный. Ты кушай. Домашние во вред Живому ничего сделать не могут. Наозорничать - это сколько угодно, но здоровью навредить никогда. Мы чай твой не стали заваривать, мы тебе зверобой приготовили. Травка она всегда и везде полезна.
- Всё Живому полезно, что в рот полезло, а бедной птичке даже маленького зёрнышка никто не даёт... - раздался голос Кукушки, которая высунула голову с хитрыми, живыми глазками из дверцы.
- Какое тебе зёрнышко, ты же механическая? - приподнялся Фомич. - И опять ты вылезла!
- Я, возможно, и механическая, но внутри у меня живая и трепетная душа! - гордо возразила Кукушка.
Под этот шумок я накладывал в миску кашу.
- А ты будешь? - спросил у Фомича.
- Я? - он удивился. - Нет. Я это... Я вприглядку. Сыт я.
И он отвернулся к стене.
Пожав плечами, я не стал настаивать, присел за стол, и наворачивал ложкой горячую кашу, жадно вздыхая ноздрями необыкновенно вкусный запах.
Фомич удовлетворённо покивал, глядя на то, как я уплетаю эту чудо-кашу:
- Ты кушай, кушай. Тебе в пути-дороге силы понадобятся... Много сил, - задумчиво повторил он.
Тогда я опять-таки не придал значения его словам, и весь их скрытый смысл стал мне понятен значительно позже. А пока...
- А пока мы добавим света, - потянулся Фомич. - Эй, Кондрат! Покажись, не таись. Знаю, что всё ты слышишь, не притворяйся! Вылезай, да свечи неси. Ты и так весь дом в подвал перетаскал, так теперь ещё и за свечи взялся. Давай быстро, старый безобразник. А если не выйдешь и свечи не отдашь, я приятеля твоего, дружка разлюбезного Балагулу, выгоню в лес, на Улицу. Там его место. Пускай живёт в дупле, да тебя за это благодарит...
Именно в этот момент со скрипом открылась крышка погреба, и оттуда выбралось, пыхтя и отдуваясь, забавное существо.
Глава седьмая
Кондрат и Балагула
У этого существа оказались совсем коротенькие ножки без коленок, с большими, почти огромными ступнями, с длиннющими ногтями на пальцах, которые загибались вниз и постукивали при ходьбе по полу, словно подковки цокали.
Руки были тонкие и длинные, с широкими, как две сковородки, ладонями. На пальцах рук ногти были ещё длиннее, чем на ногах. Но только сильно потёртые при ходьбе. Нет, существо не ходило на руках, просто ногти на руках были такие длинные, что с противным визгом скребли по полу и оставляли на половицах борозды.
Плечи существо имело узенькие-узенькие, над ними едва-едва возвышалась острая макушка, с реденьким пучком волос на самой маковке. Уши, треугольные и волосатые, торчали вверх.
Остальная часть головы находилась значительно ниже плеч, почти полностью закрывая грудь, а возможно и заменяя её.
В этой своей части голова имела чудовищно огромные щёки, отчего напоминала грушу, но больше всего впечатлял рот, особенно нижняя челюсть, похожая на ковш мощного экскаватора, только с выпяченной губой.
Всё это сложное сооружение покоилось на животе, тоже очень толстом, с задиристо выставленным вперёд пупком.
Существо развернулось пупком к Фомичу, и отмерив взглядом расстояние, процокало на середину комнаты...
Всё это время крышка погреба оставалась чуть-чуть приоткрытой, и оттуда за происходящим наблюдали два пронзительных глаза из-под лохматых бровей.
Существо же, выйдя на середину избы, старательно откашлялось, со звонким шлепком приложило руку к груди, вскинуло вверх другую, и...
И моя миска, вырвавшаяся из рук, точнее, выбитая этим могучим размахом, к моему великому сожалению полетела в угол.
Существо же, с оглушительным грохотом уронило на живот челюсть, словно замахнулось ковшом экскаватора, и из недр этой гигантской лопаты молнией вылетел невероятно длинный язык и метнулся вслед за миской...
Щёлк!
Миска прилипла дном к широкой присоске на конце языка. Зафиксировав миску, существо запрокинуло голову, выпростало содержимое в бездонную пасть гигантского ковша, после чего была возвращена на стол. Её можно было не мыть, она и так блестела.
Существо облизнулось, отцокнуло назад на два шага, опять приложило левую руку к груди и стремительно выбросило вперёд правую.
Убедившись в том, что на этот раз ничего не задето, существо заговорило неожиданно высоким фальцетом:
- Мы, с любезным сердцу моему другом, сидели в глубоком, сыром и мрачном подвале и слушали несправедливые речи, и всяческие несправедливые обвинения, обращенные к нам, и особенно ко мне...
На этих словах существо поклонилось, размахнув рукой, как маятником, отчего по полу пролегли очередные глубокие борозды.
После этого, осмотрев ногти и покачав головой, существо опять вскинуло руку вперёд, на этот раз почему-то в мою сторону, отчего я поневоле отшатнулся, поскольку ноготки этого прелестного создания чуть не отхватили мне нос.
Существо, не заметив моего испуга, продолжило свою пламенную речь:
- Итак, мы сидели и слушали, и на наших душах было так же сыро и мрачно, как в подвале, в котором мы сидели, о чём я уже говорил выше. И когда я услышал, что такое нежное существо, каковым, безусловно, являюсь я, некоторые злые, жестокие и абсолютно бессердечные и безжалостные особи и особы, собираются выгонять в лес, в дупло, я не сдержался и заплакал. И я рыдал, не переставая, и горячие слёзы текли ручьями, обжигая мне нежную кожу моего прекрасного во всех отношениях лица, и я глотал их, чтобы не ошпарить моего единственного друга, моего дорогого и уважаемого Кондрата...
Чем дольше говорило существо, тем выше звенел его фальцет. Звенело стекло в окошке от этого звука. А на последних словах голос его прервался, и он действительно заплакал, и по морде его потекли, нет, не ручейки, а потоки слез.
Тогда существо, не прерывая судорожных рыданий, выдвинуло вперед челюсть, отчего образовался огромный ковш, в который и стекали сами собой судорожно сглатываемые потоки слёз. При этом из ковша валил густой пар, а горячие слёзы, попадая на язык, страшно шипели, настолько были горячи.
- Ты бы поаккуратней, - подал голос Фомич. - Смотри, обваришь язык, как будешь речи произносить?
Но это не остановило извержение слез:
- Конечно, бедного крошку-Балагулу всякий может обидеть! - Почти визжало существо.
И тут из погреба, не выдержав этих звуков, вылезло ещё одно существо. Ростом примерно с Балагулу.
Всё лицо его густо покрывала борода, которая росла пучками. Шевелюра, давно не стриженная, торчала во все стороны. Одет он был в длиннополый армяк, подпоясанный малиновым шарфом, и в овчинную безрукавку, на ногах огромные сапоги с загибающимися кверху носами. В общем, ничего особенного, мужичок как мужичок, только огненно рыжий, конопатый, и уши как у собаки - острые и длинные. Одно из ушей было пришито белыми нитками. По этой примете я догадался, что это и есть тот самый Домовой по имени Кондрат, который ворует свечи, и у которого вытаскивали из уха ухват.
Громко бухая по полу спадающими на ходу сапогами, он подошёл к столу и начал демонстративно выкладывать перед Фомичом из рукавов и карманов свечи.
И откуда он их только набрал в таком количестве? Никогда, ни в одном доме я не встречал таких запасов свечей.
А Кондрат всё доставал и доставал: из-за пазухи, из висевшей у него на боку торбочки, ещё откуда-то.
Вскоре на столе перед удивлённым Фомичом возвышалась настоящая гора свечей, которая вполне могла составить дневную выработку свечного заводика средней мощности.
Мрачный Кондрат сурово осмотрел эту кучу, снял с ноги сапог и вытряхнул оттуда сверху, на вершину созданной на столе горы, ещё несколько свечей.
- Вот, алчный ты Воин, возьми. Тебе только бедных Домовых обижать. Ты не плачь, Балагуленька, не плачь, мой маленький. Я ему всё отдам, этому скупердяю, только чтобы он тебя не обидел. И не буду я больше пустой дом стеречь-оберегать. Уйдём мы с тобой в тёмные леса и будем жить там в дупле...
- Да! - взвизгнул Балагула. - Будем жить в дупле! И ночью злые мыши отгрызут мне пупок, и развяжется мой прекрасный животик... И случится страшное!!!
Тут он остановился. Прижал обе руки к груди и закатил глаза. Потом, не отрывая взгляда от потолка, выставил вперёд правую ногу, поднял вверх руку и запел пронзительным своим фальцетом, от которого опять задребезжало стекло в оконце:
Как умру я, умру яааа, похоронять меняаааа...
К нему подошёл, бухая по полу спадающими сапогами, Кондрат, обнял его за плечи правой рукой, поднял вверх левую, и густым басом подтянул приятелю:
И никто не узнаааает, хде махилкаааа мааааяааа...
Дальше они продолжили хором, на два голоса:
И никто не узнает, и никто не придёть,
толькаааа ранней весноюууу
салавей прапаааааёть!
Тут они, от избытка чувств, задохнулись от рыданий на плече один у другого. Потом Балагула щёлкнул ковшом и объявил:
- Ещё песня. Про соловья...
Кондрат, не дожидаясь приятеля, тут же рявкнул, маршируя на месте, отчаянно молотя сапогами по прогибающимся половицам:
- Соловей, соловей, пташечкаааа...
- Дурак! - остановил его Балагула. - Не про этого. Про другого соловья.
Кондрат с готовностью встал на цыпочки, закатил глаза и завёл дурным голосом:
- Саааааалавееееей мой...
- Да про другого! - сердито топнул Балагула.
- Соловьиии, соловьиии...
Не дожидаясь пояснений, пел Кондрат.
- Ты лучше замолчи хотя бы на минутку! - обозлился Балагула. Подожди, пока я сам начну. Слушай:
На углу, на Греческой,
у моих ворот,
песней человеческой
соловей поет...
Тут с чувством вступил Кондрат:
А когда умрёт он
от пенья своего
много птичек будут
хоронить его!
На этом месте парочка захлюпала носами, но героически продолжила:
Много птичек певчих
про него споют,
на его могилку
перышко стряхнут...
Не выдержав, они всё же разрыдались, и закончили, захлёбываясь в этих горьких рыданиях, размахивая руками, один левой, другой правой, и отчаянно топая по полу ногами, тоже левой и правой, отчего изба пошла ходуном:
А моя могилка
пропадёт в снегу,
У!
Потому что в жизни
петь я не могуууу!... *
- Всё, всё! - бесцеремонно оборвал их Фомич. - Концерт окончен. Ты мне скажи, мил друг Кондрат, где это ты столько свечей... приватизировал?
Фомич показал на заваленный свечами стол.
- Где, где, - обиженно заговорил Кондрат, размазывая по физиономии слёзы. - Я их из каждой щёлочки выковыривал, по всем, самым тёмным закуточкам выискивал, я весь дом на четвереньках облазил... Эти свечи десятки лет терялись, да закатывались. А я вот взял и собрал бережно всё, что лежало...
- Всё, что плохо лежало, - поправил его Фомич.
- Ну и что? А пускай хорошо ложут! - обиделся Домовой.
- И когда ты, лодырь, говорить по-человечески будешь? Сколько времени бок о бок с людьми прожил, а ни читать, ни писать, ни даже говорить, правильно не научился.
- А чего я неправильно сказал?! Чего?! - запетушился Кондрат.
- Ну вот опять! - вздохнул Фомич. - "Ложут", "чего"...
- А чего там неправильно? - обиделся Кондрат. - Что я свечи беру? Так я и говорю, что пускай хорошо ложут, тогда искать не будут...
- Всё! - махнул рукой Фомич. - Иди отсюда. Забирай своего дружка плаксивого, и убирайтесь в свой погреб.
- А свечи? - деловито осведомился Домовой.
- А что - свечи? - не понял вопроса Фомич.
- Свечи все у тебя останутся?
- А зачем они тебе, полуночному?
- Так это... Мы там с Балагулой сидим... Читать учимся...
Кондрат отвел взгляд в сторону.
- Как же! Читать они учатся! - раздался сверху голос непоседы Кукушки, опять вылезшей из избушки. - Они колоду карт отыскали, и теперь с утра до вечера дуются в дурака на шелобаны... Только звон стоит по всей избе...
- Врёшь ты всё! - надулся Домовой.
- Вру?! - попыталась подскочить от удивления Кукушка. - Это я вру?! Откинь волосы со лба! Ага! Слабо?!
Фомич подошел к Кондрату, отвёл у него со лба волосы и присвистнул: на лбу переливалась всеми цветами радуги здоровенная шишка.
- Конечно, - пробасил Домовой. - У Балагулы вон какие ногти...
- Да?! Ногти?! - возмутился Балагула. - А кто меня сапогом по лбу треснул, когда я проиграл? Я думал, ты по честному, пальцами щёлкать будешь, глаза закрыл, а ты сапогом...
- Ага, пальцами. Ты ногтями щёлкаешь, как я сапогом...
И он начал боком подступать к Балагуле, закатывая зачем-то рукава.
- А ты... А ты... - только и нашёл что ответить на такую несправедливость его дружок, и пошёл-пошёл петушком на Домового, выставив перед собой руки с ногтями, и угрожающе щёлкая челюстью, как экскаваторным ковшом.
Даже мне не по себе стало.
- Вот только этого не хватало! - рассердился Фомич. - Тоже мне, поединщики. Марш в погреб... А может, действительно, отправить Балагулу в дупло?
- Самого бы тебя в дупло, - тихо проворчал Кондрат под нос.
- Ладно, берите пару свечек, и марш на место, да чтобы тихо там, без драк!
- Как же, как же... Умеют они без драк! Они для того и подружились, что им подраться не с кем. А так всегда всё под руками: и случай, и предмет, - вставила Кукушка. - Весь дом от них ходуном ходит.
- Будут шуметь, я их взаправду в дупло обоих отправлю, - ещё раз пригрозил Фомич.
- В дупло, в дупло... - заворчал Балагула.
Но тут Кондрат, стянув незаметно со стола горсть свечек, быстро запихнул их за щеку, и заторопил приятеля в погреб, прячась у него за спиной, и дёргая его за одежду.
- Ты что там мычишь? - спросил его, что-то заподозрив, Фомич.
Кондрат вытаращил глаза, фальшиво заулыбался, замахал руками, показывая на погреб, мол, ухожу, ухожу... Замычал и ещё сильнее потянул за руку приятеля.
- Да что с тобой такое? - спросил Фомич, направляясь к Домовому. Ты что - язык проглотил?
Кондрат метнулся к погребу, но Фомич успел поймать его за руку, стараясь развернуть лицом к себе.
Домовой испуганно задёргался, судорожно глотнул, и... проглотил то, что держал за щекой.
- Что с тобой? - спросил Фомич, заглядывая ему в посиневшее лицо.
- Я того... - с трудом шевеля языком, ответил Кондрат. - Я ничего... Иду в погреб... Вот, взял две свечи...
Он показал две зажатые в кулак свечи. Хотел что-то добавить, но на него напала неодолимая икота.
- Ладно, идите с глаз долой оба, - махнул рукой Фомич.
Приятели полезли в погреб одновременно, отталкивая, и отпихивая друг друга.
- А тебя что, тоже в погреб отправить? - спросил Фомич у Кукушки.
- Как же можно в доме без часов? - забеспокоилась оловянная птичка.