Бумажный Джек ничего никому не читал — он просто давал бумажку вам в руки, а сам заталкивал предсказатель обратно в карман пиджака, откуда вынул его перед этим. Сам я никогда не ходил к нему за предсказанием будущего, зато Джилли делала это раз сто, не меньше.
— Предсказания всегда разные, — сказала она мне однажды. — Как-то я сидела у него за спиной, пока он предсказывал будущее одной клиентке, и через его плечо прочитала, что было написано в ее бумажке. Когда она заплатила и ушла, я попросила погадать мне. Я специально выбрала тот же самый номер, который был у нее, но предсказание оказалось совсем другое.
— Просто у него в кармане не один предсказатель, — ответил я, но она только покачала головой.
— Но он не успел убрать его, — сказала она. — Предсказатель был тот же, номер тот же, но за секунды, которые прошли от одного гадания до другого, надпись изменилась.
Логических объяснений этому случаю могло существовать сколько угодно, и самое простое из них — элементарная ловкость рук, но я давным-давно поставил крест на спорах с Джилли во всем, что касалось подобных таинственных совпадений.
Так что же, Бумажный Джек — волшебник? Только не в моей истории, по крайней мере не в том смысле, в каком понимала волшебство Джилли. И все же у него была своя магия, такая, которая окружает всякого талантливого артиста, каким был Джек. А еще он всегда поднимал мне настроение. Рядом с ним даже самый хмурый день не казался таким уж мрачным, а солнечный становился еще светлее. Джек просто источал радость, и всякий хочешь не хочешь, а заражался ею. Так что в каком-то смысле волшебником он все же был.
А еще я часто спрашивал себя, интересно, откуда он взялся и как оказался на улице. Люди, которые кормятся на улице, примерно поровну делятся на тех, у кого нет другого выбора, и тех, кто сам выбрал такую жизнь, как я например. Но со мной не все так просто. У меня есть небольшая квартирка недалеко от того места, где живет Джилли. Да и работы я никогда не чурался, особенно зимой, когда игрой на улице много не заработаешь и концертов мало.
Не у всякого бродяги есть такой выбор, но мне казалось, что Бумажный Джек как раз может быть одним из них.
— Он такой интересный мужик, — продолжала Джилли.
Я кивнул.
— Но я за него беспокоюсь, — добавила она.
— Как так?
Джилли нахмурилась, ее лоб пошел морщинами.
— По-моему, он похудел, да и ходить ему труднее стало, чем раньше. Тебя здесь не было, когда он приходил сегодня, — он так шел, как будто земля его к себе вдвое сильнее тянула, чем других людей.
— Да ведь он старый, Джилли.
— В том-то и дело. Где он живет? Есть у него кто-нибудь, кто бы за ним приглядывал?
В этом вся Джилли. Сердце у нее большое, как город, в нем есть место для всех и всего. Она вечно собирает подкидышей, будь то собаки, кошки или люди.
Когда-то и я был одним из ее подкидышей, но это время прошло.
Может, взять да и спросить у него самого, — предложил я.
— Он же говорить не умеет, — напомнила Джилли.
— А может, просто не хочет.
Джилли покачала головой:
— Я уже миллион раз пробовала. Он слышит все, что я ему говорю, и всегда ухитряется ответить — то улыбнется, то бровь этак поднимет или еще что-нибудь, — но никогда не говорит ни слова. — Морщинки на ее лбу залегли так глубоко, что мне даже захотелось протянуть руку и их разгладить. — А в последнее время, — добавила она, — вид у него стал такой, точно он призрака увидел.
Скажи эти слова кто-нибудь другой, я бы решил, что у Бумажного Джека что-то неладно. В устах Джилли они обретали буквальный смысл.
— Так речь пойдет о призраках? — спросил я.
Я постарался, чтобы мой голос прозвучал как можно менее скептически, но по разочарованию, которое мелькнуло в глазах Джилли, я понял, что не слишком преуспел.
— Ох, Джорди, — вздохнула она. — Ну почему ты не веришь в то, что с нами случилось?
Вот версия происшествия, имевшего место года три тому назад, на которую ссылается в данном случае Джилли.
Мы встретили призрака. В дождливую ночь он вышел из прошлого и похитил женщину, которую я любил. По крайней мере, это именно то, что я помню. И Джилли тоже, но больше никто.
Ее звали Саманта Рей. Она работала в «Джипси рекордз» и снимала квартиру на Стэнтон-стрит, но после того как прошлое ворвалось в настоящее и похитило ее у меня, все в «Джипси рекордз» о ней забыли, и даже хозяйка квартиры со Стэнтон-стрит не могла ее вспомнить. Призрак похитил не только ее саму, но и стер всякую память о ее существовании.
Старая фотография, которую мы с Джилли купили немного погодя в антикварном магазине Мура, — вот и все, что мне от нее осталось. На обороте дата, написанная рукой фотографа: 1912 год. На фотографии была Сэм, Сэм в окружении незнакомцев стояла на крыльце какого-то старого дома.
Я ее помню, но ее никогда не было. Вот во что мне пришлось научиться верить. Потому что все остальное не имело смысла. Я помнил о ней столько всякого, но, наверное, все это было, как говорит мой брат, jamais vu. Это то же самое, что deja vu , только вместо ощущения, что ты уже бывал где-то, помнишь то, чего на самом деле не было. Я никогда раньше такого выражения не слышал, — брат подцепил его в триллере Дэвида Моррелла, который как раз читал тогда, — но мне показалось, что оно отражает суть дела.
Jamais vu.
Но Джилли тоже помнит Сэм.
Стоило мне подумать о Сэм, и грудь точно обручем сдавливало; от попыток понять, что же тогда случилось, начинала болеть голова. Мне казалось, я предаю Сэм, пытаясь убедить себя в том, что ее никогда не было на свете, но я не мог иначе, ведь поверить в то, что произошло на самом деле, было еще страшнее. Как жить в мире, где может произойти все, что угодно?
— Привыкнешь, — говорила мне Джилли. — Где-то рядом, бок о бок с нашим, существует еще один мир, невидимый. Загляни в него хотя бы одним глазком, и щелочка никогда уже не закроется. Ты всегда будешь помнить, что он есть.
— Но я не хочу, — сказал я.
Она только покачала головой.
— Думаешь, это тебе решать? — сказала она.
Человек всегда решает сам — по крайней мере, я в это верю. И я решил, что ловушка какого-то там невидимого мира привидений, духов и еще бог знает кого не для меня. Но Сэм продолжала сниться мне по ночам, как будто никуда не исчезала. И я все еще носил ее фотографию в футляре для скрипки.
Я и сейчас чувствую ее, она словно мерцает через кожу, шепотом говорит со мной.
Не забывай меня...
Да я бы и не смог. Jamais vu. Но хотел.
Джилли пододвинулась ко мне поближе и положила руку мне на колено.
— Чем упорнее ты настаиваешь на том, что ничего не было, тем хуже тебе становится, — сказала она, продолжая наш застарелый спор, которому, наверное, никогда не будет конца. — Пока ты не смиришься с тем, что все было, как было, память будет преследовать тебя, точно призрак, не давая тебе стать самим собой.
— А у Бумажного Джека такой же призрак? — спросил я, чтобы перевести разговор в более привычное русло или по крайней мере отвлечь ее внимание от моей персоны к чему-нибудь другому. — С ним тоже что-то в этом роде случилось?
Джилли вздохнула:
— Воспоминания иногда бывают хуже призраков.
Мне ли не знать.
Я бросил взгляд на нижние ступени лестницы, где еще недавно сидел Бумажный Джек, но его уже и след простыл, только парочка голубей вперевалку бродила на его месте. Принесенная ветром обертка от шоколадного батончика прилипла к подъему ступеньки. Я положил ладонь на руку Джилли и пожал ее, потом подхватил свой футляр и поднялся.
— Мне надо идти, — сказал я ей.
— Я не хотела тебя расстраивать...
— Знаю. Просто хочу пройтись немного, подумать.
Она не предложила пойти со мной, и за это я был ей благодарен. Джилли — мой лучший друг, но в ту минуту мне просто необходимо было побыть одному.
Я отправился бродить; шел, куда ноги несли, к югу от собора, вниз по Баттерсфилд-роуд, к пирсу, похлопывая себя футляром со скрипкой по бедру, У озера, там, где мол встречается с пляжем, есть ограждение из нетесаного камня, я подошел и прислонился к нему. Оттуда мне хорошо были видны рыбаки, которые сидели с удочками выше по берегу. В небе кружили чайки и орали так, будто их уже месяц не кормили. На пляже оживленно о чем-то спорила парочка, но они были слишком далеко, и я не разобрал, о чем у них шла речь. Они напоминали актеров немого кино; карикатуры на людей, каждое движение естественнее, чем это возможно в жизни.
О чем я думал, не знаю; скорее всего пытался не думать вовсе, но получалось не очень хорошо. Вид ссорящейся пары меня угнетал.
Цените, что имеете, хотелось мне крикнуть им, но это было не мое дело. Я уже подумывал, а не двинуть ли мне через весь город в парк Фитцгенри, — там есть один уголок, называется Сады Силена, в нем полно каменных скамей и разных фигур, и мне там всегда на душе легчает, — как вдруг заметил у реки, к западу от пирса, знакомый силуэт: Бумажный Джек.
О чем я думал, не знаю; скорее всего пытался не думать вовсе, но получалось не очень хорошо. Вид ссорящейся пары меня угнетал.
Цените, что имеете, хотелось мне крикнуть им, но это было не мое дело. Я уже подумывал, а не двинуть ли мне через весь город в парк Фитцгенри, — там есть один уголок, называется Сады Силена, в нем полно каменных скамей и разных фигур, и мне там всегда на душе легчает, — как вдруг заметил у реки, к западу от пирса, знакомый силуэт: Бумажный Джек.
Река Кикаха получила свое название от имени индейского племени группы алгонкинов, которое обитало здесь задолго до того, как белый человек пришел и отнял у них эту землю. Все, что им осталось, это резервация к северу от города да имя реки. Начиналась она за резервацией, еще дальше на север, и у впадения в озеро пересекала город. Здесь, у самого берега, она отделяла деловые кварталы города и порт от пляжа, где жили люди с деньгами.
На пляже есть такие особняки, рядом с которыми величественные старинные здания Нижнего Кроуси кажутся всего лишь многоквартирными домами, только с берега их не увидишь. Когда смотришь на запад, видишь сплошную зелень — сначала вылизанные газоны Городского Совета по обе стороны реки, потом поросшие деревьями холмы, среди которых и прячутся от нас, простых смертных, дома богачей. На берегу расположились пара клубов и частные пляжи по-настоящему богатых людей, чьи поместья спускаются к самой воде.
Бумажный Джек сидел по эту сторону реки и занимался не знаю чем. Мне со своего места не было видно. По-моему, просто сидел на берегу и смотрел, как медленно катит свои воды река. Сперва я тоже посмотрел на него, потом подхватил футляр со скрипкой, который прислонил перед этим к стене, и побрел к пляжу. Когда я поравнялся с Бумажным Джеком, он поднял голову и улыбнулся мне так светло и приветливо, точно ждал моего появления.
Джилли наверняка сказала бы, что встретить Джека сразу после того, как мы о нем говорили, — это судьба. Я предпочитаю называть это совпадением. Город, конечно, велик, но не настолько.
Бумажный Джек жестом показал, чтобы я присаживался рядом с ним на газон. Я поколебался — позднее я понял, что, откажись я тогда от его приглашения, и все могло бы пойти по-другому. Но я сделал выбор и сел.
Там был такой низенький заборчик, он тянулся прямо вдоль кромки воды, а за ним росли камыш и водяные лилии. Среди них плавали утки — мамаша с выводком, — за ними и наблюдал Бумажный Джек. В руках у него был пустой полиэтиленовый мешок, по крошкам, которые остались на дне, я понял, что он скормил уткам весь свой хлеб.
Его рука снова зашевелилась, он сначала коснулся мешка, потом показал на уток.
Я покачал головой.
— Я не собирался сюда идти, — сказал я, — поэтому ничего для них не принес.
Он кивнул, понял.
Мы еще посидели молча. Утки в конце концов разочаровались в нас и поплыли вверх по реке в поисках корма. Едва они исчезли, Бумажный Джек снова повернулся ко мне. Приложил руку к сердцу, вопросительно поднял брови.
Глядя на его узкую черную ладонь с тонкими длинными пальцами, лежавшую на лацкане темного пиджака, я в который уже раз подивился ее густой, концентрированной смуглоте. Сам я рядом с ним выглядел бледным как полотно, даром что загорел, играя все лето на улицах. Потом поднял взгляд и посмотрел ему в глаза. Если до сих пор мне казалось, что его кожа поглощает солнечный свет, то теперь я понял, куда он уходит: в сияние глаз. Они были темны, так темны, что с трудом можно было различить, где кончается зрачок и начинается окружающая его радужка; но из сердца этой тьмы исходило пламя — сверкание, от которого что-то встрепенулось у меня в груди, как бывает, когда я играю бешеный шотландский рил в ля-миноре и, не умолкая, гудит басовая струна моей скрипки.
Наверное, это странно — описывать то, что видишь глазами, в музыкальных терминах, но тогда, в тот самый миг, я услышал, как поет у меня внутри сияние его глаз. И сразу понял, что он хотел сказать своим жестом.
— Да, — сказал я. — Мне сейчас немного грустно.
Он снова приложил руку к груди, но на этот раз жест получился иной, какой-то легкий. Но и он тоже был мне понятен.
— Нет, ты не поможешь, да и никто не поможет, — ответил я.
Кроме Сэм. Если бы она вернулась. Или если бы я мог убедиться, что она была на самом деле... Но эта мысль потянула за собой череду других, а я не был уверен, что снова хочу погружаться в них. Я хотел, чтобы она была на самом деле, хотел, чтобы она вернулась, но признать это означало признать существование призраков и того, что прошлое может прокрасться в настоящее и похитить живого человека, унести его в давно минувшие времена.
Джек вытащил бумажный предсказатель из нагрудного кармана пиджака и вопросительно посмотрел на меня. Я хотел было отказаться, но не успел сообразить, что происходит, как у меня с языка сорвалось: «А почему бы и нет, черт возьми», — и я решил, что пусть идет как идет.
Я выбрал синий цвет, потому что он ближе всего подходил к моим тогдашним чувствам; ведь нет таких цветов, которые обозначали бы глупость, недоумение или растерянность. Я следил за его пальцами, пока они заставляли цветок выговаривать слово, потом выбрал цифру четыре — по числу струн на моей скрипке. Когда его пальцы замерли вновь, я выбрал семерку, без всякой на то причины.
Он отогнул бумажный уголок и дал мне прочесть предсказание. Там было написано вот что: «Проглоти свое прошлое».
Сначала я не врубился. Думал, увижу что-нибудь вроде «Don't worry be happy», как поет Бобби Макферрин. Поэтому то, что там было написано, показалось мне какой-то бессмыслицей.
— Не понимаю, — сказал я Джеку. — Что это, по-твоему, значит?
Он только пожал плечами. Свернул предсказатель, положил его в карман.
Проглоти свое прошлое. Значит ли это, что я должен все забыть? Или... «проглотить» ведь может означать поверить или принять. Что же он пытается мне сказать? Неужели повторяет слова Джилли?
Я вспомнил о фотографии в футляре, и тут меня осенило. Даже не знаю, почему мне раньше такое в голову не пришло. Схватив скрипку, я поднялся.
— Я... — Мне хотелось поблагодарить его, но все слова куда-то вдруг пропали. Вышло только: — Мне надо бежать.
И все же я видел, что моя благодарность ему понятна. Я не был тогда уверен, чем именно он мне помог, разве что записочка в его предсказателе натолкнула меня на мысль, которая никогда прежде меня не посещала.
Судьба, как сказала бы Джилли.
Бумажный Джек улыбнулся и помахал мне вслед.
Так случайное стечение обстоятельств привело меня с берега реки, где сидел Бумажный Джек, по Баттерсфилд-роуд в Нижний Кроуси, в публичную библиотеку города Ньюфорда.
Время не только точит речные берега и снашивает горы, превращая их в усталые холмы. Оно притупляет остроту воспоминаний, окутывая все события прошлого легкой пеленой, так что постепенно грани между ними стираются. То, что происходило на самом деле, мы начинаем путать со своими несбывшимися надеждами, мечтами и сожалениями о том, что все вышло именно так, а не иначе. Знаете, как бывает, когда встретишь человека, с которым в одну школу ходил — не друга, а так, на уроках вместе сидели или в коридоре парой слов перекинулись, — а он вдруг кидается вам на шею, как будто вы с ним не разлей вода были, и все потому, что ему что-то запомнилось? Вот и думаешь тогда, черт его знает, может, мы и впрямь корешами были, и это я все позабыл...
Когда я всерьез занялся расследованием того, что случилось с Сэм, в голове у меня прояснилось и воспоминания о ней обрели четкость. О призраках из прошлого, которые прокрадываются в настоящее и похищают людей, я больше не думал, все мои мысли вращались только вокруг Сэм и возможности найти ее; если не ту Сэм, которую знал я, то, по крайней мере, ту женщину, какой она стала в прошлом.
В библиотеке работает моя знакомая, Эми Скаллан. Это высокая, угловатая женщина с волосами цвета ржавчины и длинными пальцами, для клавишных в самый раз. Но она предпочитает ирландскую волынку, на которой играет в группе под названием «Попрыгунчик Джонни». Я тоже играю в этом ансамбле, который то собирается, то распускается снова, а все из-за третьего участника, Мэтта Кейси.
Мэтт изумительно играет на бузуки и гитаре, просто сказочно поет, ко вот строить отношения с людьми он не мастер, да и чересчур циничен на мой вкус. А поскольку мы с ним не очень-то ладим, репетиции иногда проходят несколько напряженно. С другой стороны, мне очень нравится играть с Эми. Она из той породы музыкантов, которым игра доставляет такое удовольствие, что, находясь рядом, просто невозможно не заразиться их настроением. Стоит мне подумать об Эми, и я так и вижу, как она стоит, обернувшись всем своим угловатым телом вокруг волынки, правый локоть ходит вверх-вниз, накачивая мехи под ее левой рукой, длиннющие пальцы пляшут по клапанам, нога притопывает, голова покачивается в такт, а на лице улыбка от уха до уха.