Каждый день она проповедовала ненависть, и мне приходилось выслушивать бесконечный поток недовольства и злобы. Она обычно говорила без остановки, монотонным ворчащим голосом, и в этой монотонности мне чудилась какая-то ужасающая безысходность. Это был даже не яд – это было больше похоже на бесконечный поток липкого гноя, который просачивался в уши, мозг, душу и душил каждую клетку моего организма. Так шли дни, месяцы и годы, а этот поток всё лился и лился, без остановки…
Я могу с достаточной уверенностью предположить, что только из-за любви к своему сыну бабушка взвалила на себя ношу моего воспитания. Она пожертвовала собой ради его карьеры, но теперь это самопожертвование явно оказалось для неё непосильной ношей, которую она продолжала нести, несмотря ни на что, наказывая меня за тяжесть этой ноши и заставляя слушать ее громкие стенания. Много позже я поняла – щедрый подарок любви предназначался совсем не мне…
Это была суровая, холодная женщина, не испытывающая сострадания ни к одному живому существу. В детстве я очень любила животных, и однажды принесла в дом бездомного котёнка. Бабушка разрешила мне оставить его в квартире, но при условии, что он не будет переступать порог нашей комнаты. Когда Мурка подросла, она стала частенько приносить котят, которых бабушка с такой же регулярностью топила в ведре с водой. Меня поражало, с какой бессердечностью она проделывала эту жестокую процедуру, и даже посмеивалась, когда один из котят не хотел захлёбываться и цеплялся за жизнь. Она потом рассказывала своим монотонным голосом, что она «помогла» ему веником или палкой, как будто речь шла о засолке огурцов или капусты. Бедная Мурка потом долго еще бродила в полной растерянности по квартире, в поиске своих котят, и эхо её бесконечного «Мяу» еще долго отдавалось в моих ушах.
Муркины котята были не единственными жертвами бабушки. Дело в том, что бабушка любила побаловать свою семью свежей курятиной, и поэтому частенько покупала на базаре живых кур. Притащив домой очередную клушу, она без промедления, прямо у меня на глазах, перерезала ей горло ножом в кухонной раковине, при этом тоже посмеиваясь, если та сопротивлялась и пыталась избежать своей кровавой участи. Но от бабушки убежать было невозможно! Куриные котлеты были несомненно очень вкусными, но душераздирающие крики бедных кур и вид крови тоже преследовали меня долгое время. Обезглавленные куры попадали не только на наш стол. Еще она резала кур для соседей – никто в доме не мог это сделать лучше неё.
Бабушка не была верующей, никогда не ходила в церковь, не знала ни одной молитвы и слыхом не слыхала о щедрости Господней, которая учит доброте и прощению. Она вспоминала о Боге только в контексте наказания ближних за их смертные грехи, и на этом её религиозность заканчивалась. Наша комнатка превратилась в пуританскую келью, полностью позабытую Господом Богом, где от меня требовалось только одно – полное послушание. Бабушка воспитывала меня в большой строгости и любила поговаривать: «Тебя надо держать в ежовых рукавицах».
Именно «ежовые рукавицы» были главным инструментом её любви. Мне не разрешалось стричь волосы, и каждый день она заплетала мне длинные тугие косы, которые я просто ненавидела. Ее грубые неласковые руки делали мне больно, и у меня было ощущение, что на меня надевают смирительную рубашку. Моя одежда полностью состояла из перешитых старых тряпок, оставленных ей соседями, или из старых папиных вещей. Еда подавалась на стол более чем скромная, никаких излишеств – это было привилегией папы и его поэтов-собратьев. Чаще всего она варила какую-то бурду, напоминающую русские щи, и заставляла меня кушать их каждый день с большим количеством хлеба, на который впоследствии у меня была обнаружена аллергия.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, бабушка начала запрещать мне выходить на улицу и встречаться со сверстниками. Пуританская келья превратилась в настоящую тюрьму, где я чувствовала себя в глубоком заточении – теперь мне разрешалось ходить только в школу. Мне позволялось выходить на улицу только в редких случаях, но за это нужно было дорого платить – бабушка приказывала мне встать на колени и просить разрешения. Я все еще была послушной и тихой девочкой и поэтому безоговорочно подчинялась – я опускалась на колени и со слезами на глазах умоляла её отпустить меня на улицу, или дать мелочь на каток, кино или мороженое.
В какой-то момент я уже не представляла, как можно выйти на улицу или получить карманные деньги просто так, без всяких усилий и унижений. Иногда я делала это недостаточно усердно, и тогда бабушка осыпала меня упреками: «Упрямая! Вся в мать!». Идеальным примером мог служить только её сын: «Вот он всегда становился на колени и вымаливал у меня прощения, и всегда целовал мне руки». Мой самый страшный грех состоял в том, что я не похожа была на её любимого сына, а больше напоминала ненавистную невестку. Для меня так и осталось непонятным, какие внутренние мотивы могли заставить эту женщину ставить беззащитного, осиротевшего и обделённого ребенка на колени и обвинятьего в неблагодарности! Это был мой первый урок, полученный от бабушки – если хочешь получить что-то в жизни, ползай и умоляй…
«Неблагодарная» стало моим вторым именем. Бабушка всё делала по дому сама, и когда я проявляла инициативу, пытаясь ей помочь, она всегда отмахивалась: «Иди и делай уроки! Я сама!». Она не позволяла мне ничего делать, ревниво оберегая свои домашние дела, как будто я могла отнять у нее очередную возможность обвинить меня в неблагодарности. Ведь если я буду делать всё сама, как она сможет поддерживать моё чувство вины?
Мы жили в квартире без горячей воды, и раз в неделю бабушка водила меня в общественную баню. Там она снимала банный номер, где мы обычно вместе мылись. Я ненавидела эти походы, хотя баня была не так далеко – всего в десяти минутах от дома. Причиной этой ненависти был обжигающий мои внутренности стыд – мне было стыдно идти с бабушкой по улице. Я испытывала острую душевную пытку от одной только мысли, что кто-нибудь из знакомых или одноклассников увидит нас вместе! А вдруг люди догадаются о жестком контроле и о том, что она заставляет меня становиться на колени? А вдруг они заметят, что мы живем в нищете? А я стыдилась этой нищеты, как символа своего рабства.
Две самые главные женщины в моей жизни учили меня совершенно противоположному, показав мне не самый лучший пример проявления истинного женского начала, и тем самым полностью сбив меня с толку. Они были как два противоположных полюса – южный и северный. Мама была горячей, страстной, открытой до наивности женщиной, любящей всех и вся. Она любила мужчин, друзей, свои многочисленные хобби, путешествия и многое другое. Но в её любви было столько чувственности и жадности к удовольствиям, что она отдавалась этим удовольствиям без всякого стыда и укоров совести, начисто позабыв о близких людях. В её любви было столько эгоизма, что, в сущности, ничего весомого не досталось ни одному человеку – она распылила её на миллион частей, от которых, подобно крохотным каплям дождя, высушенным солнцем, не осталось даже и следа…
Бабушка была полной противоположностью. Это была ледяная, холодная женщина, окружившая себя забором ненависти. Остатки её доброты и нежности, похороненные на дне огрубевшей души, достались только одному человеку – ее единственному, ненаглядному сыну. Она тихо и молча провозгласила эту любовь, пожертвовав собой и посвятив свою жизнь только этому одному человеку. Она готова была платить за эту любовь страданиями и унижениями, и нести свою ношу мужественно, с чувством долга и даже гордости, не позволяя себе никаких удовольствий или излишеств. Её истинное «Я» стало символом и выражением полного самопожертвования.
Одна женщина учила меня, как безответственно любить, другая – как с чувством долга ненавидеть. Это было мое наследие, моё жизненное пособие, которое в будущем должно было определить мою женскую судьбу.
В лагере папы и бабушки давно уже пахло жареным. Папа хотел забыть прошлое, как страшный сон, а бабушке всё еще хотелось поддерживать пламя холодной войны. Ведь она всегда была его верным союзником – во время войны и голодовки, во время домашней войны – сначала с тетей Леной, а затем с моей мамой. Эти войны и связанные с ними трудности были единственными вехами их совместного пути, единственной ниточкой, которая их связывала. А теперь он начал новую жизнь, стал большим человеком. А что досталось ей? Жизнь в чужом городе, в квартире с бывшей невесткой и внучкой на руках. Во время папиных приездов бабушка продолжала жаловаться на мою маму, пытаясь вызвать в нём жалость к ее незавидной участи – жалость сына и была той благодарностью, которую она так ждала. Она нажимала все возможные кнопки, но они почему-то больше не работали – папа отчаянно сопротивлялся и не желал ничего слышать. Бабушка не сдавалась и чем больше она настаивала, тем папа всё больше раздражался. Постепенно его раздражение начало переходить в бурный гнев – с битьём посуды и стёкол в серванте. Он кричал и оскорблял свою мать, бегал по комнате как разъярённое животное, попавшее в клетку, а мне только оставалось тихо сидеть и смотреть на него испуганными глазами.
Такова была сыновья благодарность за всю её многолетнюю заботу! А что хуже всего – он больше не хотел быть её верным союзником. Он принимал позу «Как ты посмела нарушить мое счастье и покой?», никогда не извинялся за свою грубость, потом уезжал в Москву совершенно обиженный, каждый раз при этом сообщая, что больше никогда не приедет, и денег давать не будет. Его мать молчала в ответ, и когда он уезжал, она, убитая горем, вымещала всё своё невысказанное возмущение на мне. Ей хотелось разделить свою тяжкую ношу со мной, и даже сделать меня ответственной за эту ношу. Каждый день она третировала меня своим недовольством, которое походило на китайскую пытку, и эта пытка сводила меня с ума – капля за каплей, каждый день. Затем дни превращались в долгие месяцы, а месяцы – в долгие годы.
Теперь мир был не только жестоким и бездушным местом, он также стал длинной дорогой, по которой ты бредешь, еле передвигая ноги, потому что твоя ноша слишком тяжела. Я несла ношу вины за свою воспитательницу – за все ее чувства и страдания, за ее здоровье и благополучие, и даже за ее место жительства – ведь это из-за меня она приехала в Киев, оставив родную Россию.
Апогеем бабушкиного недовольства стал день, когда папа со своей новой московской женой Юлей решили произвести чистку в бабушкиных шкафах. Я уверена, что папа никогда не додумался бы до этого сам – ведь все его мысли были посвящены только поэзии. Но Юля невзначай упомянула, что, мол, у матери слишком много хлама и тряпок, и пора вынести это всё на помойку. Бабушка была в это время на даче у знакомых, как всегда ухаживая за чьими-то детьми. К своему несчастью я была совершенно свободна в тот день, и когда папа с Юлей попросили меня помочь, я без раздумий согласилась – мне самой не нравились эти забитые тряпками затхлые шкафы. Если честно, то в глубине души я их даже ненавидела – ведь бабушка шила мне из этих тряпок одежду. После нескольких часов усердного труда и насмешек над старой женщиной содержимое двух шкафов было успешно вынесено на помойку.
По возвращении бабушка получила самую большую душевную травму в своей жизни. Все её «богатства», включая закройки для знакомых, которым она пообещала что-то пошить, исчезли в одно мгновение ока. Сразу после ее возвращения папа с Юлей укатили обратно в Москву, и всё возмущение, прорывающееся из ран оскорблённой души, досталось только мне одной. Бабушка говорила об этом, по крайней мере, месяцев шесть – каждый день, изо дня в день, с утра до вечера. Ее сокрушению не было предела, и, конечно же, я опять была самым неблагодарным существом на этой планете. К моему блюду, которое и так становилось несъедобным, был добавлен еще один ингредиент – вина за предательство.
Наверно, именно тогда в уголках её подсознания возник смутный коварный план. Её любимый сын и союзник во всех жизненных передрягах теперь ускользал от нее – у него была отличная карьера и новая женщина, которую он любил, слушал и обожал. А ей, его родной матери, приходилось терпеть его гнев, крики и оскорбления, а теперь вот еще и выброшенные вещи. Ей нельзя было даже пожаловаться на бывшую невестку!
Только отчаяние убитой горем матери могло подсказать ей такое черствое и по своей сути жестокое решение. Решение всех ее проблем с сыном было более чем очевидным, это решение сидело прямо перед ней – в виде тихой, невинной внучки, которая так всем напоминала свою мать… Эту девочку легко поставить на колени, ею легко манипулировать. Пришла ее очередьпринять эстафету своей матери, которую так все ненавидели. В этот момент женщина, которая пыталась заменить мне мать, вдруг отреклась от этой роли навсегда, отправив меня на мучительное заклание. В ее глазах, несколько минут сыновней благодарности с лихвой окупало любое жертвоприношение.
Итак, после нескольких лет затишья началась новая война – на этот раз против меня. Мама, представлявшая бывший оппозиционный лагерь, давно сложила оружие и жила своей жизнью. Ей и в голову не приходило, что настанет день, когда ее дочери придется расплачиваться за все её грехи и ошибки, и она ничего не предпримет, чтобы уберечь или защитить меня. Вместо этого она будет злорадно повторять: «Надеюсь, ты убедилась, что это за люди. Теперь ты понимаешь, как я с ними намучалась?».
После двух кругов Ада – Ненужностии Вины, мне предстояла новая война и новый круг испытаний. Но на этот раз война была только моей – я была маленьким одиноким воином, безоружным оловянным солдатиком, сражавшимся в долгой тени своей матери! И эту войну я сокрушительно проиграла…
Глава 3. Стыд
Какая упорная повторяемость линий судьбы! Мои мама и бабушка потеряли своих отцов в возрасте 7-8 лет. Мой отец не умер, но мне тоже было суждено его потерять, когда мне исполнилось семь лет. Он уехал и оставил меня в этой ненавистной коммунальной квартире с двумя женщинами, которые были непримиримыми врагами и совершенно неподходящими воспитателями. Теперь он стал навещающим отцом, и приезжал к нам пару раз в год. Обычно это были командировки или отпуск, когда он оставался на пару дней, чтобы потом ухать в Крым.
Я не помню день, когда папа переехал в Москву. Моя память не сохранила воспоминаний, как будто это было чем-то обычным и незначительным, не вызвавшим даже поверхностных эмоций. Я бы наверняка заметила, если бы родители вынесли мою раскладушку – по крайней мере, она выполняла для меня какую-то важную функцию! Но я не заметила, как уехал мой папа… Возможно, это было истинным отражением наших отношений, и поэтому мы не могли потерять то, что никогда не имели.
Он уехал в Москву, женился на москвичке, переводчице французского языка, Ирине, и у них родилась девочка Ксюша. Постепенно папины книги начали публиковать, и его жизнь стала налаживаться. Он даже пригласил нас с бабушкой на целое лето к себе в Москву, а затем повез меня в Крым, взяв путевки в Дом Творчества Писателей в Коктебеле. Это был мой первый и единственный отпуск с отцом. Мне было одиннадцать лет, и я была переполнена тихой радостью – ведь я ехала с папой на море! Наверно, бабушка с рождения привила мне эту гордость – какой у меня умный и талантливый папа, настоящий писатель!
Мы провели в Коктебеле целый месяц, наслаждаясь теплым морем, ярким крымским солнцем и солёным воздухом. Я отъедалась в столовой Дома Творчества писателей – еду можно было заказывать по меню, как в ресторане, и подавали такие вкусные вещи, что просто объедение! В перерыве между завтраком и обедом мы лежали на горячей гальке пляжа, плавали в тёплом, бирюзового цвета море, или прогуливались по набережной до возвышающейся над Коктебелем горы Карадаг. По дороге папа рассказывал мне всевозможные истории из книг или увиденных фильмов, и я могла его слушать часами, как завороженная. После обеда я играла с детьми на тенистых аллеях между домиками, или наблюдала, как отец играет в бильярд с отдыхающими. Вечером, как правило, мы ходили в летний кинотеатр при Доме творчества, где всегда крутили самые интересные фильмы. Я была в совершенном восторге оттого, что мы вместе – только вдвоем. Ведь он был единственным членом семьи, к которому я еще не испытывала чувства ненависти или разочарования…
Неожиданно в один из дней в Доме Творчества появилась мама – по совершенной случайности она отдыхала в соседнем пансионате. Я скорее удивилась, чем обрадовалась её появлению, как будто меня навестила обыкновенная соседка. Поболтав с ней немного, я убежала играть с детьми и тут же забыла о ней, – для меня больше ничего не существовало, кроме папы и моря. Родители больше не спорили и вели себя довольно цивилизованно.
Иногда во время прогулок я приносила в наш домик букеты диких цветови заботливо ставила их в вазы. Аранжировка была довольно простой – как можно больше различных видов и цветов. Это были простые полевые растения, выросшие сами по себе, и каким-то удивительным образом притягивающие меня к себе – я видела в них себя. Как и они, я росла на почве, которую никто не удобрял и не поливал. Никто не вырывал бурьян вокруг меня – скорее я сама чувствовала себя диким бурьяном. Как и им, иногда мне светило яркое солнце, но чаще всего оно обжигало меня беспощадными лучами и высушивало мою душу. Иногда мне перепадали дожди, но вместе с ними в мою душу врывались ветер, холод и вьюга одиночества, от которых меня тоже никто не укрывал.
По крайней мере, тогда мне давали расти. Как мало я знала, что скоро на меня будут действительно смотреть как на бурьян, который нужно беспощадно вырывать с корнем. Что очень скоро я буду чувствовать, будто меня лишили всякой почвы и бросили увядать под палящими лучами ненависти. Мне также не дано было знать, что маленький кусочек корня всё же останется в земле, и пройдёт много лет, прежде чем погода станет более благоприятной, и этот кусочек крохотного чуда начнёт опять прорастать…
А пока я ни о чем не подозревала. Я возвращалась домой в Киев, счастливая и окрылённая незатейливой мыслью, что всё в моей маленькой жизни не так уж и плохо. Я была отличницей в школе и подавала надежды по многим предметам, особенно в математике и английском. Уже тогда у меня была мечта выучить английский язык и стать переводчиком. Бабушка и папа заботились обо мне как могли, мама мне не очень мешала, и я еще не осознавала, до какой степени бедность и обделённость повлияют на мою жизнь.