Рунгерд снова постучала в дверь.
— Иди прочь ради великого Хедина, будь он неладен. Прочь, кто бы ты ни был, — отозвалась старуха и загремела мисками.
— Пусти, бабушка, это я, лекарка, — как можно жалостливее позвала Руни, стараясь вспомнить, как это делал дед. Он всегда умел найти кров и пищу. Умел и прикрикнуть, и разжалобить.
— Пошла прочь, — рявкнула старуха. — Мне лекарей не надобно.
Руни в изнеможении уселась на крыльцо и закрыла лицо руками. Так и сидела, раздумывая, куда идти дальше.
— Неча плакать, — забубнил кто-то у нее над ухом, — нос покраснеет, никто замуж не возьмет, так и будешь побираться.
Казалось, старуха говорила не с ней. Она лишь прошла мимо, медленно и тяжело спустилась с крыльца, загнала козу на двор и прошаркала обратно, оставив дверь открытой.
— Ну, что примерзла, — прикрикнула бабка. — Избу выстудишь.
Руни вошла. И осталась до весны.
Элга, или, как называли ее в Бастеровой дебри, «старая Элга», ворчливая и неприветливая, оказалась сердобольнее тех, кто ни разу не прикрикнул на Рунгерд, но так и не пустил на порог. Старуха брюзжала по целым дням, проклиная Богов, былых и новых. Бранила свою старость, дырявый курятник и деревенских баб. Но никогда, ни единым словом не попрекнула Руни за то, что та всю долгую зиму ела ее хлеб и согревалась у ее очага.
Рунгерд понемногу заслужила доверие селян. Лечила их от простуд и прострелов, рвала больные зубы, благодаря природу за крепкие руки. И отдавала невеликий заработок старухе, которая прятала съестное в погреб, а медяки — в печную горнушку.
Короткие зимние дни летели быстро, а ночи, черные и холодные, с порывами ледяного ветра и далеким воем ошалелых от стужи волков, текли медленно и тягуче. Скупясь, Элга не зажигала ни свечи, ни даже лучины, и Руни оставалось тихо лежать в темноте на лавке, покрытой старой вытертой кацавейкой, и думать. Об отце, о братьях, о Великом Хедине, которого ежечасно проклинала старуха-хозяйка, о прекрасном черноволосом Повелителе Тьмы и о дедушке. И в какой-то момент молитва складывалась сама. Руни молилась, чтобы старый Ансельм попал туда, где будет хорошо его лишенной плоти, измучившейся за долгий век душе, чтобы Милостивый Хедин, Познавший Тьму, простил богохульства Элги и не сердился на старуху и ее жиличку. И поскорее вспомнил о том, что обещал. В деревне многие ждали этого. Многие юноши и мужчины из этих краев подались на службу к тану Хагену. Вернулись единицы. Но осталась вера. И эта вера поддерживала тех, кто ждал.
Старуха, заслышав в тишине ее молитвенный шепот, ярилась и раз или два даже выставляла Рунгерд за порог, покуда не пройдет блажь. И Руни потерянно брела вдоль полей к деревне, думая, отчего Элга так ненавидит Новых Богов. Сама старуха в ответ на ее вопросы только ругалась и плевалась так, будто проглотила жука.
В вечер второй ссоры с Элгой Рунгерд и познакомилась с Эйви. Женщина просто открыла дверь, вышла на порог и окликнула бредущую по колено в снегу девочку.
Они сдружились быстро, насколько можно было назвать дружбой общую беду. Руни тосковала по отцу и братьям, Эйви ждала возвращения сыновей. В ее доме можно было молиться, не таясь, и Руни, с молчаливого согласия старухи, начала под любым предлогом уходить по вечерам и просиживать за полночь в доме Эйви, слушая ее рассказы и разделяя ее мечты.
Так прошел остаток зимы. И Рунгерд уже готовилась покинуть темный и неприветливый дом старой Элги и перебраться к новой подруге, ставшей ей второй матерью. Но этому не суждено было случиться.
Мальчик прибежал ранним утром, когда рассвет едва теплился над дальним лесом.
— С матушкой Эйви плохое сделалось, — пробормотал он. — Мамка сказала до вас бечь. Сказала, лекарку зови.
Мальчишка прищурился, ожидая награды за свою услугу. Руни спешно набросила на плечи плащ и растерянно оглядела комнату в поисках того, что можно было бы дать мальчишке.
— На, дармоедово племя. — Старая Элга держала в руке одну из тех монет, что хранились в горнушке, завернутые в старую шерстяную рукавицу. — Чего встала, — прикрикнула она на Руни, шаркая к двери. — Сказано тебе, лекаря надо.
Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Эйви обречена. Руни не знала этой болезни, не знала средства остановить ее. Еще вчера здоровая и полная сил и надежд женщина за считаные часы превратилась в собственную тень. Нутро ее не принимало ничего: ни воды, ни пищи. Элга, бранясь, поила больную с ложки, но несчастную тотчас сгибало пополам приступом тошноты.
— Матушка Элга, зажги лучинку, — жалобно попросила лежавшая на постели женщина, совсем не похожая сейчас на Эйви: восковая бледность покрыла ее скулы и заострившийся нос, губы побелели и едва двигались. — Зажги. Темно. Холодно.
— Отходит, — пробормотала Элга, положив морщинистую темную руку на меловой лоб женщины.
— Слышишь, идет кто-то, — вдруг встрепенулась та в который раз за последний час. — Руни, дочка, погляди, нет ли кого?
— Да откуда взяться? — продолжала бубнить старуха. — Хлябь одна. Дороги нет.
Рунгерд вскочила и выглянула за дверь.
Рыхлый снег, плававший косматыми комьями в талой воде, подобрался под самый порог. Дорога скрылась под ним, и всюду, куда ни глянь, было лишь бесконечное сероватое снеговое месиво, да кое-где торчал среди ледяной воды тощий голый куст.
— Нет, матушка Эйви, никого, — отозвалась Рунгерд. И больная, тяжело вздохнув, опустилась на постель.
— Не дождусь я сыночков, — горько проговорила она. — Вот ведь как век-то людской короток оказался. Думала, погожу, и вернутся. А уж теперь кто их в родном доме встретит? Придется, видимо, самим как-нибудь управляться. Только нашелся бы кто, чтобы дорогу на могилку мою им указать…
Эйви хотела отвернуться к стене, но не нашла сил. Лишь склонила голову набок, дав возможность слезам вылиться из запавших темных глазниц. И Рунгерд знакомым, неясным, таящимся где-то в глубине чувством уловила перемену. В комнате, где до того не было никого, кроме трех женщин, появился четвертый. У изголовья Эйви стояла Смерть.
— Нет, — крикнула Рунгерд, надеясь отогнать наваждение. — Идут.
— Кто? — Эйви уже не могла поднять голову, но в потускневших глазах женщины вспыхнул последний огонек жизни.
— Они. Твои дети. Милостивый Хедин держит слово, Эйви! Он возвратил их, слышишь? Они идут прямо с небес!
— Какие они теперь? — шепнула умирающая.
— Они высокие и прекрасные, как эльфы, — срывающимся голосом выкрикнула Руни, — и их волосы окутывает золотое сияние. И в руках у них радужные мечи. Все как мы думали с тобой, Эйви. Все так. Все…
— Все, — сухо оборвала ее старуха, отпуская мертвую руку женщины. — Оставим ее бабам. Омоют, приготовят на костер. А нам с тобой здесь делать нечего.
Они долго брели по ледяной воде, так что Руни почти перестала чувствовать замерзшие ноги. В избе старуха тотчас усадила ее к огню и, не переставая вполголоса браниться, принялась растирать ступни салом.
— Не хватало еще, чтобы ты у меня слегла, — бубнила она. — Кто будет тогда мне спать мешать, молясь своему Хедину, чтоб его Создатель поперек хребта палкой выучил? Уж тебе-то грех братьев и отца не дождаться. Сколько тебе нынче, говоришь? Тринадцать?
— Осенью будет, — ответила Руни, выбивая зубами дробь.
— Тем более, — проворчала старуха. — Глядишь, поживешь еще. И вспомнят о твоих братьях Новые Боги. А то, чем лихая не шутит, найдешь себе парня покрепче, детишек нарожаешь. Я вот не родила. Кого прогневила, не знаю. Только осталась одна. Без детей, без мужа. Упаси Боги тебя от того, кто о чужом благе печется.
— Почему? Ведь так нам закон человеческий велит, о другом думать, как о себе? — попыталась запротестовать Рунгерд, но голос показался каким-то чужим и слабым.
— Потому как у того, кто всего себя людям чужим отдает, на свою семью сил не остается, — с непривычным жаром ответила старуха. — Вот мой хозяин, Бран, не бывал дома трех дней подряд. Все дела у него в Лесу находились. Словно в двух местах одновременно хотел оказаться. То одному помочь надо, то другому. Калечный, рука у него была одна сухая, полумертвая, и то не мог дома усидеть. А уж как я его просила, бранила даже. Думала, остепенится. Возьмем подкидыша какого, раз своих детей судьба не дает. Воспитаем. Но нет. «Земля и люди!» — вот о чем он пекся, о чем у него душа болела. И до любви, до жизни моей ему, знать, дела не было. Вот и оставил одну на старости, без защиты, без утешения. Ведь он, девонька, против самого тана Хагена пошел. Сермяжный мужик с сухой рукой. А сам того же тана через Лесной коридор водил. Проклятого тана, ученика Хедина, которому ты так молишься. Вот, — старуха прошаркала к печи, долго возилась, наконец извлекла из-под тряпья чудесную серебряную брошь и бросила ее на колени Рунгерд. — Вот… чем он купил мое согласие. Тан Хаген. Я отпустила Брана. А если бы не отпустила, может, и был бы он сейчас здесь со мной.
Руни почувствовала, как тяжелеют веки. Лицо горело, губы казались кусками сосновой коры.
— Бабушка, — начала она, пытаясь подняться со скамеечки у очага и перебраться на свою лежанку. Серебряная брошка покатилась по полу.
— Эх ты, напасть какая, — досадливо пробормотала старуха, подхватывая ее под руки, и почти волоком потащила к постели. — Сейчас натопим, прогреем тебя, девка. Дождешься отца и братьев, никуда не денется твой Великий Хедин. Может, он и погубил моего Брана, а лгать бы, верно, не стал.
Эти слова, проникшие в медленно затягивающееся туманом сознание Рунгерд, эхом стократно отразились от зеркальных граней навалившегося беспамятства:
— Лгать бы не стал, не стал…
— Не стал бы, — сама себе ответила Руни, — И, возможно, выполнит свое обещание. Когда будет подходящее время. Когда до смешных чаяний и надежд смертных дойдут божественные руки Познавшего Тьму. Того, для кого эоны равняются часам. Для кого человеческий век — всего лишь мгновение. Может быть, он найдет способ вытащить героев из царства теней. Но кто будет их ждать? Хватит ли жизни смертной матери, чтобы дождаться сына? Хватит ли жизни маленького сына, чтобы на излете глубокой старости увидеть возвратившегося отца? Хватит ли ее жизни, жизни Рунгерд, чтобы снова обнять братьев? Или ее унесет весенняя лихоманка? Или убьет одним движением рук какой-нибудь Маг, которому она в недобрый час попадется на пути?
Сознание возвращалось медленно, и вместе с ним пришла и прочно засела в голове Рунгерд единственная мысль: нет времени ждать милости от богов. Что такое человек, слабый, лишенный магии, в сравнении с целыми мирами, о судьбах которых должны думать Хедин и Ракот? И что такое крошечный угасший огонек людской веры перед всепожирающими кострами Великих битв? Земля и люди — об этом запамятовали в своей божественной суете нынешние владыки Упорядоченного. И кто напомнит им, если не человек? Песчинка. Но такая, что, забившись в сандалию, до слез измучает странника.
У Руни оставалось наследство деда. Не то, что он скопил в кожаном кошельке, а то, что оставил в ее памяти. То, о чем молчал годами он сам и о чем не смела говорить Рунгерд.
Полная решимости воплотить задуманное, Руни отчаянно боролась с недугом. Старая Элга ухаживала за ней. Казалось, завеса молчания и брани, которой она отгородилась от всех после ухода мужа, наконец пала. И Элга говорила теперь, почти не переставая. Рассказывала о муже и их жизни. О том дне, когда пришел за Браном тан Хаген.
О том дне, когда воины Хагена едва не погубили деревню и Бран начал собирать свое смехотворное воинство для похода на Хединсей. Она проклинала день и час, когда отдала сердце и руку этому лесному бродяге, погубившему ее жизнь.
— Зачем ругать мертвых? — наконец не выдержала потока ее брани Рунгерд. — Он был вам хорошим мужем. И был хорошим человеком… И не стоит тревожить его такими словами. Ведь вы, бабушка, любили его…
— Любила? — Элга грозно свела брови, прищурившись, глянула в глаза Руни. — Не любила, девочка, до сих пор люблю. И сердцем, вот здесь, — старуха положила морщинистый кулак на грудь, — каждый час по нему тоскую. И браню его, проклятого, за то, что оставил меня.
— Он умер, — уговаривала Руни, — иначе не оставил бы. Вернулся б непременно.
— Он не умер, — отозвалась старуха резко, — Бран жив.
Рунгерд хотела утешить несчастную, сказать ей, что это так. Что все, кого мы потеряли, живы в нашем сердце. Так говорили деревенские бабы, когда она плакала возле погребального костра деда. Но старуха продолжила:
— Он жив. Вот тому доказательство. — Она положила на стол перед Рунгерд великолепный складной нож превосходной гномьей работы. Резную рукоять украшал прихотливый орнамент, на лезвии виднелись полустертые, высохшие следы чего-то, похожего на кровь. — Бьюсь об заклад, это не кровь моего Брана, — горячо проговорила старуха. — Я как увидела этот нож на пороге, так сразу узнала Хрофтов подарок, сразу поняла, что Бран сказать хотел. Что жив. Но вернуться не может. И чтобы я боролась, как он всегда боролся. Пока кровь врага не напитает клинка. Но я не сумела. Я всего лишь старуха, простолюдинка. У него была сила, какой у меня отродясь не было.
Горькое раскаяние прозвучало в словах Элги, и Руни не удержалась и обняла старуху за плечи.
— Как бы хотела я вонзить этот ножик в того, кто отнял у меня моего мужа, — воскликнула она, сжимая в дряблой темной руке нож, но тотчас невесело усмехнулась собственным словам, — только куда мне, старой кляче. Возьми ты. Может, тебе он послужит лучше. Продай и купи себе теплый плащ.
Руни отстранила руку старухи, но глаза ее так и впились в чудесное изделие подгорных мастеров.
— А отчего ты сама не продашь его? — тихо спросила она, изо всех сил борясь с желанием принять драгоценный дар хозяйки.
— Разве не достаточно я уже предавала моего мужа? — горько отозвалась старуха. — Может, тебе приведется встретить на пути тана Хагена. И тогда ты вернешь ему этот нож. В горло или в сердце.
Она быстро вложила свой подарок в руку девочки, поднялась и принялась хлопотать у печи, давая понять, что не желает больше говорить об этом. Руни торопливо спрятала нож в сумку и решила, что не сегодня завтра скажет Элге о том, что уходит.
— Куда? — возмущенно воспротивилась старуха, едва поняла, о чем толкует Руни. — Соплей перешибить можно! Воительница! Да остроухие только посмеются над тобой да взашей выгонят. Они не всякого мага слушать станут.
— Не переживай за меня, бабушка, — ответила Руни, стараясь держаться как можно спокойнее и вызывая в памяти зеленые глаза красавца альва, звавшего ее с собой по дороге на Хединсей, — у меня дедово наследство есть. Нам с тобой оно без надобности, а в Альвланде найдутся те, кто за это наследство меня всему выучит. А там, глядишь, как наберусь силы, встану на ноги…
Старуха, казалось, не слышала ее слов. Она крепко притиснула к своей большой рыхлой груди тоненкую фигурку девочки и вдруг заплакала. Так горько и тяжко, словно не плакала много лет и сейчас хотела выплеснуть накопившиеся рыдания.
— Ведь и помочь-то тебе ничем не могу, — всхлипывала она, продолжая сдавливать Руни в объятиях. — Были бы деньги, дала бы хоть на дорогу. А так…
— Себя береги, — отозвалась Рунгерд, ласково освобождаясь из ее полных рук, — и, чего уж скрывать, слушай, не стучит ли кто в дверь. А то, как погонят меня альвы, к кому я еще пойду?
Элга долго махала ей вслед, вытирая застиранным передником текущие без устали слезы.
— Земля и люди! — крикнула ей Руни. — Земля и люди! И слава Великому Хедину, будь он неладен!
Глава 8
Еще миг — и магический щит, который с таким трудом удерживал Велунд, рассыпался в клочья, разбитый сильным ударом заклятья. Рунгерд попыталась достать жреца мечом. Но ее клинок встретил в воздухе меч одного из защитников храма. Слуги Хедина приготовились к новой атаке. В руках у них уже набухли кровавым жаром пламенные шары, каждый из которых мог превратить Девчонку в комок горелой плоти. Велунд пытался сплести новую защиту, но опаздывал. Жрецы не уступали ему в силе, и в их ловких руках уже дрожали готовые сеять смерть огненные сферы. Заклятье Велунда, явно созданное не им самим, могло бы остановить их, но чужое волшебство требовало много сил. Хрофт вновь почувствовал в волшбе альва-полукровки отголоски чего-то знакомого. И казалось, доплети альв свое заклятье, имя того, кто его создал, тотчас вспыхнет в памяти Отца Дружин. Но времени не оставалось.
Хрофт вскинул руку. Жрецов отбросило назад, в глубь храмового коридора. Те, кого, по счастью, не задела волна божественного гнева, ударили в нового противника, не щадя силы. Два вихря покоренной Тьмы, в глубине которых загорелась алым пара немигающих глаз с вертикальными зрачками, ринулись к Хрофту. Распахнулись черные пасти с двумя рядами желтых клыков. Сверкнул, покидая ножны, Золотой меч, и один из нацеленных на Древнего Бога сгустков сумеречной силы распался на тысячу пепельных лоскутков. Невидимый зверь, таящийся в этой рассыпающейся на туманные клочья Тьме, взвыл разочарованно и дико. А Золотой клинок, не останавливая смертоносного движения, рубанул поперек разверстой пасти второе порождение Тьмы.
Хрофт ждал нового удара, но с удивлением обнаружил, что жрецы не собираются атаковать. Они во все глаза смотрели на сияющий золотым светом меч и сжимающую его руку, не решаясь заглянуть в лицо бога, которого осмелились оскорбить своим колдовством.
После мгновенного замешательства один из жрецов, едва не рыдая от страха и раскаяния, рухнул лицом вниз. Остальные последовали его примеру. Отец Дружин с досадой поднял одного за шиворот, но жрец, крепко зажмурившись, повис, не желая становиться на ноги. Хрофт отшвырнул его и грозно глянул на Рунгерд. Велунд, явно рассерженный нежданным божественным вмешательством, перешагнул через лежащего ничком жреца и двинулся по коридору в глубь храма. Рунгерд почти бегом бросилась за ним, лишь у самой арки, ведущей в полутемный переход, обернулась и — или это только показалось Хрофту — благодарно улыбнулась ему.