Рем молчит.
Поразмысли над этим сегодня ночью, Эрнст. И я тоже поразмыслю. Встретимся за завтраком, и я расскажу тебе, к каким выводам пришел… Эй, там в приемной ждет Штрассер. Пусть войдет.
Рем выходит. Гитлер погружен в раздумья. Появляется Штрассер.
Штрассер. Господин рейхсканцлер…
Гитлер. А-а, давно не виделись, давно. Прошу сюда.
Штрассер. Как прикажете.
Гитлер. Спасибо, что пришли. Вспомним нашу старую дружбу. У отшельников времени для раздумий много, поделитесь-ка со мной светлыми идеями.
Штрассер. Господину рейхсканцлеру прекрасно известно, что новым идеям у меня взяться неоткуда. Я – как попугай, все талдычу про одно и то же. Про идеи, от которых ничего не осталось.
Гитлер. Так-таки ничего?
Штрассер. Абсолютно. Куда подевалась программа партии? Где идеи борьбы с капитализмом, упразднения Пруссии, замены рейхстага самостоятельным форумом фашистского движения? Все осталось по-старому.
Гитлер. Так. И что?
Штрассер. Ничего. Просто констатирую – все осталось, как было раньше. По-прежнему плачут дети рабочих. Ничего не изменилось.
Гитлер. И есть какой-нибудь конкретный план, как все исправить?
Штрассер. План? Нет, плана нет. Но есть Идея. Во всяком случае, у меня.
Гитлер. И каковы же пути осуществления Идеи?
Штрассер. Меня сюда что, экзамен сдавать пригласили? Я уже не в том возрасте.
Гитлер. Дело в том, что стоящие за вами профсоюзы тоже придерживаются Идеи, не так ли? Доктору Шмидту, министру экономики, приходится с вами несладко. Жалуется на вас, говорит, что левая фракция нашей партии ничем не отличается от красных.
Штрассер. Но армия, кажется, так не считает.
Гитлер. Вы уверены? Под «армией» вы, очевидно, имеете в виду старого дурака фон Шлейхера?
Штрассер. Не только его. Я имею в виду армию как таковую.
Гитлер. Надо же, как вы осведомлены о настроениях в армии.
Штрассер. Армия – клинок обоюдоострый. Как знать, может быть, именно ей суждено осуществить преданную забвению программу партии.
Гитлер. Штрассер, дружище, в ваших словах мне слышится зубовный скрежет. К чему это?
Штрассер. Что поделаешь – страстная убежденность не выбирает выражений.
Гитлер. Вот как? Так вас одолевают страсти?
Штрассер. О да.
Гитлер. Так-так. Разузнали что-нибудь интересное?
Штрассер. Кое-что. Например, об ультиматуме министра обороны Бломберга…
Гитлер (пытаясь скрыть удивление). У вас отличные осведомители.
Штрассер. Если будет введено чрезвычайное положение…
Гитлер. Ну, этого я не допущу.
Штрассер. А если придется? Как вы думаете, к кому обратится армия за политической поддержкой? К полутрупу рейхспрезиденту? Или, может быть, к вам, господин рейхсканцлер?
Гитлер. Откровенно говоря, думаю, что не к нему и не ко мне.
Штрассер. А что, если она обратится ко мне?
Гитлер. Самообольщение.
Штрассер. Возможно. И все-таки я бы на вашем месте подстраховался на случай такого казуса и кое-что предпринял.
Гитлер. Что же?
Штрассер. Это уж вы сами соображайте. Если, конечно, хотите при поддержке армии стать рейхспрезидентом.
Гитлер. Вы хотите сказать, что можете этому помешать?
Штрассер. Ну, этого я не говорил.
Гитлер. Надо же, как я ошибался. Я считал вас человеком цельным. А оказывается, социалист при случае может и с генералами сторговаться, а?
Штрассер. Это уж домысливайте сами. Ясно одно, если так пойдет дальше, партия расколется и погибнет. Надо немедленно что-то делать.
Гитлер. Что?
Штрассер. Воскресить дух партийной программы. Встать на сторону рабочих, строить национал-социализм.
Гитлер. Мы тратим время впустую.
Штрассер. Что же, так или иначе решать господину рейхсканцлеру.
Гитлер. Хорошо. Спасибо за совет.
Штрассер. Что вы, что вы. Не за что.
Гитлер. Жду вас на завтрак. Я постараюсь до того времени что-нибудь придумать и сообщу вам о своем решении.
Штрассер. Отлично. Значит, до завтра.
Штрассер уходит. Гитлер в одиночестве раздраженно прогуливается по сцене. Выходит на балкон и останавливается, повернувшись к зрителям спиной. Появляется Крупп.
Крупп. Уже освободились?
Гитлер. А-а, господин Крупп.
Крупп. Что, дождь пошел?
Гитлер. Заморосило. Поразительно – всякий раз после моей речи обязательно идет дождь.
Крупп. Надо полагать, ваши речи способствуют сгущению туч.
Гитлер. Как только мостовая на площади почернела от дождя, все скамейки разом опустели. На редкость вульгарное зрелище – опустевшая площадь. Ни души. А ведь совсем недавно тут было целое море голов – крики, аплодисменты. Площадь после митинга напоминает оцепенение эпилептика после припадка… Везде, куда ни глянь, люди причиняют друг другу зло, ранят один другого. В ткани, из которой соткана любая власть, есть швы, через которые лезут вши. Скажите мне, Крупп, бывает ли власть без швов, неуязвимая власть, подобная белому рыцарскому плащу?
Крупп. Если и не было – закажите. Вам сошьют.
Гитлер. И вы согласны стать моим портным?
Крупп. Надо бы сначала мерку снять.
Отступает на шаг и, подняв трость, делает вид, что снимает мерку.
Гитлер. Ну и как?
Крупп. Увы, на глаз не получается.
Гитлер. Квалификации не хватает?
Крупп. Уж больно деликатная у портного профессия, Адольф. Если не уверен, что заказ оплатят, работа не идет. Хочется сшить столько всяких чудесных вещей, но без точной мерки разве получишь истинное творческое наслаждение? Да и потом, сшитое платье должно ведь прийтись заказчику впору. Чтобы он чувствовал себя в нем легко, свободно, чтоб нигде не жало, не тянуло. Вот как шить-то нужно… Никогда себе не прощу, если одежда выйдет тесной. Не смирительную же рубашку для сумасшедшего шить – сами понимаете.
Гитлер. Если я и сумасшедший…
Крупп (слегка коснувшись его плеча). Сомнения в здравости собственного рассудка посещают и меня! Бывают такие моменты, когда лучше сказать: «Я – сумасшедший» – иначе невозможно вынести и понять самого себя…
Гитлер. А что потом?
Крупп. А потом надо сказать себе: «Это они все сумасшедшие, а я нормальный».
Гитлер. Кажется, я переживаю именно такой момент. А если вспомнить, что я глава правительства…
Крупп. Странная вещь – перед дождем у меня всегда приступ ревматизма, а сегодня почему-то не было.
Гитлер. Господин Крупп, я хочу заказать смирительную рубаху. Сшейте мне ее так, чтобы руки у меня были скручены и я не мог никого ранить. Но уж зато чтобы и меня никто не мог достать.
Крупп (покачивая головой, идет прочь). Нет-нет, Адольф. Еще рано, рано, рано…
Занавес
Действие второе
Следующее утро. Декорация та же. В центре сцены – стол, накрытый к завтраку на троих. Гитлер и Рем только что закончили есть: тарелки пусты, они пьют кофе и курят. Стол позднее будет убран, поэтому его ножки должны быть на колесах. Дверь на балкон открыта, через нее в зал льется утреннее солнце, виден край ясного неба.
Гитлер. Отличное утро. Все как в старые добрые времена… Эх… Хоть бы раз в месяц иметь возможность посидеть вдвоем, без посторонних, попить кофейку, покурить…
Рем. Остальные члены кабинета полопаются от зависти… Давай к делу, Адольф. У тебя, конечно, тоже лишнего времени нет. Перед тем как расстаться, уточним еще раз – все как договорились.
Гитлер. Мы не договаривались, Эрнст. Это приказ.
Рем. Ну, приказ, приказ – я же понимаю. Не в первый раз.
Гитлер. Формальную сторону предоставляю тебе. Итак, я приказываю, чтобы СА, все три миллиона бойцов, получили отпуск. До конца июля. Во время отпуска формы не носить, маршей и учений не устраивать – это запрещается. Ты напишешь соответствующее распоряжение… Вот, собственно, и все.
Рем. А ты уверен, что рейхспрезидент до конца июля отдаст Богу душу?
Гитлер. Он совсем плох. Немецкие врачи, равных которым нет во всем мире, утверждают, что до августа ему никак не дожить.
Рем. Хорошо. Значит, до той поры – политическое затишье… Я тоже много думал этой ночью и понял – только твой светлый ум способен вывести нас из этой передряги. Пока ты не станешь президентом, мы затаимся – пусть впавшие в истерику генералы подуспокоятся. Это компромисс, с которым я могу согласиться.
Рем. А ты уверен, что рейхспрезидент до конца июля отдаст Богу душу?
Гитлер. Он совсем плох. Немецкие врачи, равных которым нет во всем мире, утверждают, что до августа ему никак не дожить.
Рем. Хорошо. Значит, до той поры – политическое затишье… Я тоже много думал этой ночью и понял – только твой светлый ум способен вывести нас из этой передряги. Пока ты не станешь президентом, мы затаимся – пусть впавшие в истерику генералы подуспокоятся. Это компромисс, с которым я могу согласиться.
Гитлер. Спасибо, Эрнст. Ты – настоящий друг.
Рем. Да и время подходящее. Лето – пусть мои сорвиголовы малость расслабятся, поднаберутся сил в родных местах. Неплохая передышка перед грядущей осенней сварой. Если с улиц исчезнут коричневые рубашки и марширующие колонны, военщина почувствует себя в безопасности. Генералы убедятся, что ты полностью контролируешь ситуацию. А народ за лето пусть почувствует, каково это – остаться без нас. Будут дни считать до нашего возвращения.
Гитлер. Именно. Дадим нашему суфле подостыть, охладим раскаленную сталь. Когда я стану рейхспрезидентом, отдать в твое ведение армию будет легче легкого. Надо лишь набраться терпения. Прошу тебя – прояви такую же выдержку, как и я. Хоть зовемся мы с тобой теперь красиво – «рейхсканцлер», «член кабинета», – на самом-то деле положение наше аховое. Трудные, дружище, времена – как в двадцать третьем. Ну да ничего, когда взвалишь на себя тяжкую ношу не один, а с верным товарищем, то и пот, льющий с тебя ручьем, блестит по-другому. Хорошим, мужественным блеском… Эрнст, никогда еще я не доверялся тебе так, как сейчас. Если мы с тобой на пару, плечо к плечу, прорвемся…
Рем. Я все понял, Адольф.
Гитлер. Спасибо, старина.
Рем. Только вот что. Такой длительный отпуск ни с того ни с сего… Как бы мои парни не забеспокоились. Хорошо бы найти какой-нибудь предлог…
Гитлер. Стоп. Я об этом думал. Значит, так. Ты у нас заболел, и…
Рем (со смехом). Я? Заболел? (Хлопает себя по груди, по плечу.) Капитан Рем? Который с рождения не знал лекарств и докторов? Да я здоров как бык, крепче железа!
Гитлер. Именно поэтому.
Рем. Брось, Адольф. Кто в это поверит? Да меня лишь пуля может свалить. Мой железный организм погибнет только от маленького кусочка такого же железа – и ни от чего другого. Вот когда одно железо вопьется страстным поцелуем в другое, тогда я рухну. Но рухну не на постель, это уж точно.
Гитлер. Конечно, Эрнст. Такой храбрец, как ты, даже став министром, не способен встретить смерть в постели. И все же ты должен объявить себя больным и издать соответствующий приказ. Мол, пару месяцев подлечусь, а потом возьмусь за укрепление штурмовых отрядов с удвоенной энергией.
Рем. Никто же не поверит.
Гитлер. В том-то вся и штука! Поверят. Люди легче верят самому неправдоподобному. Штурмовики решат, что, видно, и впрямь дело серьезное.
Рем. Может, ты и прав. Ну а что мне делать?
Гитлер. Поезжай-ка на озеро Висзее. Там на берегу отличные отели – отдохнешь, развеешься.
Рем (мечтательно). Висзее… Райское местечко. Уголок, достойный быть местом отдыха только для истинных героев. (После паузы.) Хорошо. Сегодня же издам приказ, а вечером – в Висзее. Распоряжусь, чтобы из гостиницы «Ханзельбауэр» сегодня же выставили к черту всех постояльцев.
Гитлер. Правильно, дружище. Теперь давай прикинем, как составить приказ.
Рем. Погоди. Дай кофе допить. (Декламирует.) «В день окончания вашего отпуска, первого августа, отряды СА, преисполненные героизма и отваги, с новой силой возьмутся за славное дело, которого ожидают от нас отчизна и народ».
Гитлер (в некотором замешательстве). Что это, начало такое?
Рем. Ну да. А в самом конце еще так напишу: «Штурмовые отряды были, есть и будут судьбой Германии». Ничего, а?
Гитлер. Сойдет, наверное.
Рем. Ты же знаешь, Адольф, без твоего согласия я ничего не сделаю.
Гитлер. Да нет, я согласен, согласен.
Рем. Ты ведь понимаешь, как-никак я – командующий трехмиллионной армией.
Гитлер. Я все понимаю, Эрнст.
Рем. Конечно. Мы ведь друзья… Нет, но какая скотина Штрассер, а? Пренебречь приглашением на завтрак к рейхсканцлеру!.. Ну и черт с ним, мне так даже лучше. Хоть посидим с тобой попросту, с глазу на глаз – в кои-то веки.
Гитлер. Штрассер есть Штрассер. Попробовал меня припугнуть, а когда понял, что навару не будет, снова забился в свою щель. Плетет паутину, заговор – ячеечка к ячеечке. Наш отшельник слишком занят, ему не до нашего общества.
Рем. Если он намерен помешать тебе стать президентом, я ему шею сверну. Этого болтуна давно пора прикончить. А если рабочие зашебуршатся, мои ребята им быстренько глотки позатыкают. Неужели этот ублюдок вчера тебе угрожал?
Гитлер. Да, в общем, нет.
Рем. Смотри. Если что – только скажи. Я его мигом уберу.
Гитлер. Спасибо, старина. Я непременно обращусь к тебе. Ну, всего тебе. (Встает.)
Рем. Счастливо, дружище. Спокойно занимайся делами. У тебя их такая прорва, этих бумажных дел, что у вояки башка бы треснула. Да и у художника тоже, а? Давай работай. Старые бараны, вскормленные на бумажках, ждут, чтоб ты подсыпал им корма. Эх ты, бедолага, с утра до вечера только и делаешь, что свою подпись выводишь. Вся сила из руки уйдет, как потом саблей махать, а? Эх, да что там власть, что там сила. Легкий нажим хилых пальцев, ставящих на бумажке росчерк, – вот во что превратились теперь власть и сила.
Гитлер. Я все понял, Эрнст. Можешь не продолжать.
Рем. Нет, друг, дай я договорю. Не забывай, что твоя настоящая мощь не в пальцах с авторучкой, а в стальных мышцах молодых парней, следящих за каждым твоим словом и движением с обожанием, готовых в минуту опасности без колебаний отдать за тебя жизнь. Когда заблудишься в административно-политических дебрях, положись на крепкие бицепсы, покрытые сеткой голубых, как рассветное небо, вен, – бицепсы прорубят тебе тропу через любую чащу. Во все эпохи и времена истинный, глубинный источник власти – мускулы молодежи. Не забывай об этом, Адольф. И о друге не забывай, человеке, который хочет сохранить для тебя эту мощь и заставить ее работать только в твоих интересах.
Гитлер (протягивая руку). Как я могу забыть, Эрнст.
Рем. И я не забуду, Адольф.
Гитлер. Ну, мне нужно идти.
Рем. Да, Штрассера ждать уже нет смысла. Хоть я бы с удовольствием запихнул ему в пасть остывший завтрак.
Гитлер. Кликни-ка официанта.
Рем. Давай я сам. Уподоблюсь великану Скрюмиру, таскающему за Тором суму со снедью.
Гитлер. А я думал, что ты – Зигфрид.
Рем. Ну ладно, великан пошел.
Толкает перед собой стол на колесиках.
Гитлер. Перестань. Члену кабинета не пристало таскать грязную посуду.
Рем. Ерунда, Адольф, не бери в голову.
Весело укатывает стол за сцену. Гитлер провожает его взглядом, потом поворачивается, чтобы уйти, но тут с балкона появляется Крупп.
Крупп. Адольф!
Гитлер. Доброе утро, господин Крупп!
Крупп. Доброе. Чудесный, ясный денек. Для старика я проявил чудеса циркового искусства, не правда ли? И заодно прогрел колено на солнышке. У меня, знаете ли, весьма своенравное колено, но сейчас оно очень довольно. (Проходится по сцене, не опираясь на трость.)
Гитлер. Что ж, рад за него.
Крупп. И потом, чувствуешь себя таким помолодевшим, когда украдкой подглядываешь и подслушиваешь. В моем возрасте и за шашнями-то собственной жены следить уже сил нет. От ревности пьянеешь, как от вина, соловеешь… Когда я по вашему предложению сделался акробатом и, спрятавшись на балконе, подслушивал ваш разговор, мне казалось, будто я присутствую на спектакле, а задача актеров – вернуть мне молодость. Поразительно, какую торжественность и романтичность событию придает подслушивание и подсматривание.
Гитлер. Вы, кажется, хотите сказать, что наш с Эрнстом разговор был чистым притворством и балаганом?
Крупп. О нет, вы, господин рейхсканцлер, были сама искренность. А уж старина Рем по части искренности даже брал через край. Его возвышенность и благородство чувств были уже даже не совсем приличны.
Гитлер. Я хотел, чтобы вы, господин Крупп, видели это собственными глазами. Вы ведь человек скептический, надо было показать вам, что в политике есть место и искренности, – когда нет рядом посторонних. Рем был не намерен уступать, но в результате пошел-таки на компромисс. Удовлетворит ли это военных?.. Я, честно говоря, не очень-то в это верю. То есть совсем не верю… Хотелось бы, конечно, надеяться.