– Художница, – пояснил Спартак.
– Даже меня рисовала в классе. Правда, карикатуру для стенгазеты. Это все брызги, но, говорят, похоже.
Юрий Сергеевич рассмеялся:
– До чего же, Остап, вы хороший друг. Несмотря на злую карикатуру, отправляетесь за тридевять земель с другом, чтобы догнать жрицу искусства.
– Вот-вот! И я ему то же твержу! Цени друга! А мы с ним вместе и на суше, и в море, и в воздухе испытаны.
– И в воздухе?
– Самое что ни на есть пустяковое дело, – продолжал Остап, зорко следя за хозяином. – Для нас с парашютом в затяжном прыжке чесануть, все равно как вам – в курительную комнату.
– Неужели?
– Все одно, что в речку «макнуться». Сперва, конечно, боязно, – продолжал он, подтрунивая сам над собой. – Она неподогретая. А потом, как окунешься, и вылазить неохота. Так же и в воздухе. Глядишь друг на друга и летишь, летишь, парашюта не раскрываешь, чтобы труса не сыграть. Земля – хоть рукой трогай, а ты все нежишься в высоте, как в саду с гуриями. И сразу бац! – и в ямке…
– Стоп, – остановил его Спартак.
– Ну, глаз-то наметался, – уже оправдываясь, продолжал Остап, – рука сама открывает парашют – биоавтоматика или условный рефлекс по Павлову, как хотите! – закончил он, озорно блестя глазами.
– Так все-таки где ж Аэлита? – спросил напрямик Спартак.
– У подруги, – отвел глаза в сторону Мелхов. – Добрая душа, не умеет отказываться. А та, видите ли, за длинным рублем на Север поехала. А квартиру кто будет сторожить? Может быть, милиция? А зачем? Для этого куда удобнее и дешевле иметь безотказных подружек. Аэлита, знаете ли, склонна к жертвам. Предложила всем нам троим с сынишкой переселиться в ту квартиру. Так ведь тесновато в однокомнатной. Ребенок, собака и все такое… Вот и приходится по десять раз в день бегать. Ладно хоть тот дом – башня неподалеку отсюда…
– Может, сразу и сходим?
– Рано еще. С работы она в ясли зайдет за Алешкой. Кроме того, у нас с тобой, прости за фамильярность, мужской разговор будет. Ничего, что я на «ты»?
– Нет, пожалуйста, вы же старше.
– Нет. Дружба так дружба! «Ты» – взаимное. Выпьем на брудершафт.
И они выпили.
– Я тебе все, все расскажу, не стану лукавить, как сначала хотел. Потому что понял, какой ты есть человек! От тебя многое зависит. И не только для моей семьи, но и для всего человечества.
– Для человечества? – удивился Спартак, у которого уже шумело в голове.
– Да, для человечества. Его можно накормить… лишь искусственной пищей, это я тебе потом объясню. Но для этого сперва нужно примирить нас с Аэлитой. А в вуз я тебя подготовлю. Физика, математика – это мне раз плюнуть. И все экзаменаторы свои люди, ты уж поверь. Только бы примириться с женой.
– Так она потому и ушла в ту квартиру?
– Потому и ушла. Это я, дурак, попросил ее об этом. Приревновал! И знаешь к кому? К Мафусаилу! Ему сто лет или сто два, точно не помню.
– Как же это вы?
– А она оскорбила мою мать и меня тоже, червяком назвала, с академиком сравнивать стала. А что академик? Он только придумать искусственную пищу может. А кто ее делать будет? По секрету тебе скажу. Мне это вверху доверить собираются. И вот теперь восстановление семьи – вопрос номер один. Поможешь?
– Конечно, помогу. Ведь у вас же ребенок.
– Сын! И какой еще! Твой племянник, ну вылитый ты! Жаль, я не догадался его Спартаком назвать. Но вы с Тамарой своего непременно Галилеем назовите.
– Галилеем? Почему Галилеем?
– Потому что никому другому это в голову не придет. Итак, насчет работы я все устрою. И в вуз вам будет рельсовая дорога, смазанная сливочным маслом. Идет?
– Вот с Аэлитой поговорим.
– В этом главное. И ты сумеешь, по твоим правдивым глазам вижу, что сумеешь. Ну кому нужна мать-одиночка с ребенком? Кому, как не законному ее мужу, который во всем раскаивается?
– Так если так, то Аэлита, может быть, поймет.
– Надо, чтобы поняла. Надо! Понял?
Глава третья. Живой прибор
Юрий Сергеевич вместе с двумя солдатами в беретах расположился в скверике против подъезда, где жила теперь Аэлита. Спартаку не терпелось, и он притащил всех сюда раньше времени.
Наконец на узкой асфальтированной дорожке, отгораживавшей сквер от подъездов, появилась черная «Волга». Дверца открылась, и из нее выскочил великолепный рыжий боксер, важно восседавший до того рядом с шофером. Потом вышла Аэлита, держа за руку Алешу.
Шофер попрощался и уехал.
Юрий Сергеевич как завороженный наблюдал за прибытием «своей семьи», как он продолжал считать.
– Каково, Спартак? Ты только прочувствуй, пойми, что во мне творится! – прошептал он, вцепляясь в локоть Спартака. – Я по вызову министерства толкаюсь в троллейбусах, уминаюсь в двери вагонов метро в часы «пик», а тут самую что ни на есть младшую научную сотрудницу на государственной машине возят с работы и на работу! Вот куда идут государственные денежки! И все это я должен забыть и простить! Тяжело, ох, тяжело, Спартак! Но ведь я ее люблю!..
– Так, может быть, машину-то дают из-за собаки? – предположил Спартак. – Вы говорили у них там опыты какие-то. В трамваи и троллейбусы псов не пускают.
– Вот-вот! Выходит, собаке больший почет. А не потому ли, спрашивается, что она принадлежит кое-кому? А? Вспомни-ка чеховскую «Даму с собачкой».
– При чем тут «Дама с собачкой»?
– А при том, что «шерше ля фам», как говорят французы – «ищите женщину». Но я молчу, молчу. И все снесу, как обещал. – И он даже всхлипнул, зашмыгал носом.
– Да что вы, Юрий Сергеевич, – поежился Спартак. – Я же пообещал, что поговорю. Как-нибудь уладим.
Машину действительно подавали Аэлите каждое утро и после работы отвозили ее сначала в ясли, а потом домой. И конечно, из-за собаки, которую нельзя было доставлять в институт обычным транспортом. Шофер даже сделал специальную подстилку, которую накидывал на переднее сиденье рядом с собою, чтобы там не оставалось рыжей Бемсовой шерсти.
Собака стала нужна в лаборатории, после того как Анисимов по возвращении из ФРГ поставил перед лабораторией «вкуса и запаха» новые большие задачи.
Нина Ивановна Окунева, занятая парткомовскими делами, то уезжала в райком или горком, то на актив, то на конференцию или на подшефный завод. Лабораторию все более прибирал к рукам Ревич. Он же навязал себя Аэлите в руководители ее диссертационной работы, тему которой дала еще Нина Ивановна, связав ее с реакцией биологических систем на запах, то есть с собакой.
Ревич слыл умным человеком. Став недавно профессором, он скоро понял, какой переворот сулит «живой прибор» в той области науки, которой он занимался. И он начисто забыл свое первоначальное отношение к этому. Он не только допустил наконец Бемса в лабораторию, как это советовал сделать академик Анисимов, но и взял руководство всем, что касалось этого «живого прибора», по чувствительности на много порядков превосходящего все до сих пор известные методы.
Аэлиту же он не уставал поучать.
– Наука имеет свой флаг, – в очередной раз сказал он, расхаживая по кабинету Нины Ивановны, как всегда отсутствовавшей. – И это не тряпка на палке – флаг. Я хотел бы, чтобы вы однозначно уяснили себе это. Стать ученым – это не только написать статьи, книги, даже сделать открытие. Вам надлежит понять основное, Алла Алексеевна. Надо возвыситься над обыденностью, обрести телескопическую дальность мышления.
– Что значит возвыситься над обыденностью? – поинтересовалась Аэлита.
– Ученый – это самообучающаяся система, говоря языком кибернетиков. Такая система должна располагать чистыми мозговыми ячейками, не забитыми всякой там технятиной. Образование допустимо лишь фундаментальное, подобное первичной программе ЭВМ, позволяющее ученому возводить потом на заложенном фундаменте собственное здание научной работы. А ссылки на предшествующие работы и авторитеты – это тот орнамент, который украшает само здание. Истинный ученый, запомните, никогда не сошлется в современной работе на какого-нибудь самоучку Циолковского или Ломоносова, даже на Менделеева.
– Ну что вы! – возмутилась Аэлита.
– Да, да! Периодическая система элементов носит его имя только в нашей стране, а наука интернациональна.
– Но Менделеев – великий химик!
– Не знаю, не знаю. Существовали химики и не менее значительные. Словом, ссылки нужно выбирать строго продуманно, говорящие не только о вашей эрудиции, но и о тех, кого вы продолжаете, чье имя как бы наследуете. Уясните себе главное. Так вернемся к основам, которых не имел калужский учитель или поморский ходок времен Екатерины Великой, вернемся к университетскому образованию. То, что у вас его нет, не ваша вина, а беда. Вам следует очистить свой ум от всего сора, которым забил его технический вуз. В науке не нужны инженеры в современном понимании слова, так называемые «технари». Это чернь, смерды, да проститься мне такое сравнение. Вот мы с вами поднимаем научную целину, вводим понятие «живого прибора», чего до нас никто в мире не делал.
– Нет, почему же? Собаки заменяли миноискатели.
– Ах, не то, опять не то! – поморщился Геннадий Александрович. – Практическое применение, практическое использование не дело ученого. Наше назначение – решение проблем! Вот меня наградили Государственной премией. За что? Не за съедобное блюдо на столе, а за то, что я предложил метод, понимаете ли, метод, как сделать его ароматичным. Я хотел бы, чтобы и вы заработали премию, и я постараюсь помочь вам.
– Но я не премии добиваюсь. Николай Алексеевич поставил перед нами такую замечательную задачу: обеспечить существование изолированной модели будущего человечества.
– Анисимов – великий стратег науки. Этого даже я не могу отрицать. Но зачем же стулья ломать? Лучше на них посидеть рядком и поговорить ладком. – И он забрал из рук взволнованной Аэлиты стул, усадил на него свою подопечную простушку, потом поправил красивые очки в золотой оправе и чуть насмешливо посмотрел на нее.
– О чем же поговорить? – садясь, робко спросила Аэлита.
– Я недоволен темпами подготовки вашей диссертации. Собака показала чудеса. Их надо перевести на научный язык. А статья о «живом приборе» все еще не закончена. Не будет же профессор за вас писать, хотя его имя и стоит там рядом с вашим.
– Я напишу. Я уже кончаю. Честное слово!
– Надо спешить! Вкусом и запахом занимаются и за рубежом. Вот в Америке в широкую продажу пошли всевозможные искусственные кушанья из белка сои. А что, если они додумаются до нашей идеи градуировать приборы сверхчувствительным способом? Собаки и в Америке водятся!
– Я совсем не думала об Америке. Право.
– А надо думать. Поезжайте домой. Машину вам я уже вызвал. Завтра с утра пусть Бемс проделает все по моей программе… Отградуирует своим феноменальным обонянием наш дозиметр и индикаторы запаха.
– Спасибо. Так я бегу, а то в яслях заждались.
Глава четвертая. Тряпка на палке
Аэлита подъехала к дому.
Велико же было ее изумление при виде Спартака в военной форме и Остапа, которого знала еще на Урале мальчуганом. Поодаль стоял Юрий Сергеевич, смотря умоляющим взглядом.
Брат и сестра обнялись. Юрий Сергеевич бросился к сыну:
– Хочешь, поиграем в казаки-разбойники?
– А что такое казаки? – спросил Алеша.
Остап занялся Бемсом. Знал он такое «воробьиное слово», что собаки понимали его и «за своего считали», как он сам говорил.
Бемс проделывал все команды, которые подавал Остап: садился, ложился, вскакивал, лаял, приносил брошенную палку.
Юрий Сергеевич тем временем тщетно пытался растолковать трехлетнему сыну как бяки-казаки разгоняли демонстрации революционно настроенных рабочих. Аэлита расспрашивала Спартака о планах на будущее. С Юрием Сергеевичем она поздоровалась лишь издали, кивком. Потом повела гостей в подъезд.
– Мы сейчас с Алешкой придем, – крикнул Юрий Сергеевич. – Так хочется побыть вместе.
«Надо же дать Спартаку минутку на подготовку почвы!» – подумал он.
– Мама! – протестующе закричал мальчик, но отец уже тащил Алешу за руку. И он подчинился только потому, что Бемс остался с ним.
– И ты еще не нашел свою Тамару? – спросила Аэлита, усевшись рядом с братом на тахту.
Остап рассматривал портреты поэтов и читал стихотворные строки под ними.
– Да нет! – ответил Спартак. – Прямо к тебе. Словно знал, не все у тебя в ажуре.
– Нет, почему же? Очень даже в ажуре. Право-право!
Аэлита старалась не смотреть на брата. Она думала о Николае Алексеевиче и о том, что далеко не все у нее как надо.
Время, проведенное в Западной Германии, в особой палате, где Николай Алексеевич был таким близким, понятным, казалось далеким сном.
В Москве он опять отдалился, отгороженный стеной научных интересов. И даже на концерты они больше не ходили. И Аэлита, как никогда раньше, чувствовала себя одинокой.
– Брось, сестренка, – сказал Спартак. – Хоть ты и старшая, а насквозь просвечиваешь. Неладно у тебя. Скажешь, не так?
– Ну так. Только ты не знаешь почему.
– Отчего же не знаю. Мне Юрий Сергеевич все рассказал. Я понимаю. Нелегкое это дело… И даже близким родственникам нечего тут нос свой совать, а все-таки…
– Что все-таки?
Спартак покосился на Остапа. Тот сразу засобирался:
– Пойду-ка я «выдам пенки». Заигрались наши детишки-то на улице в казаков-разбойников.
Когда он вышел, Аэлита закрыла лицо руками.
– Люблю я его! Честное слово! – прошептала она. – Сама не знаю как, но люблю.
– Ну что ж тут особенного? Столько лет прожили. Любовь, она остается.
– Да не Юрия я люблю, а другого! Пусть пожилого, но замечательного человека.
– Это которому сто два года?
– Юрий тебе так солгал? Не мог без этого! Как ты ему в состоянии хоть в чем-нибудь верить?
– Ты же верила. Как раз в мои годы.
– Верила! И теперь страдаю. Только тебе да папе могу сказать, как страдаю.
– А он, тот Мафусаил, что ли… Он, что? Не любит?
– Он никогда не говорил со мной о любви. И не нужно. Он слишком намного выше меня… во всем, во всем! Если бы ты знал, какой это человек!
– Да я тебе верю. Больше, чем себе.
– А ты и себе поверишь. Вы еще встретитесь!
Зазвучал звонок.
– Ну вот и ребятки с детплощадки, – сказал Спартак и пошел открывать.
Ворвались Алеша и Бемс, потом вошел Остап, широко ухмыляясь, а следом за ним бочком, совсем так, как его папаша Сергей Федорович, робко появился Юрий Сергеевич и встал у дверей. Куда делась его импозантность? Он даже сутулился, как отец.
– Ну и что? Наигрались? – спросил Спартак. – Так не в ту игру вы играли. Надо в пограничников. Остап, надевай шинель. Мы с тобой будем диверсантами, а Алеша – пограничник с собакой, служебной.
Мальчик захлопал в ладоши, глазенки его разгорелись.
– У нас все мигом, дело клевое, – говорил Остап, застегивая шинель.
Алеша гордо взял Бемса на поводок и потянул к двери.
Юрий Сергеевич печально провожал взглядом уходивших.
– Чуткие люди, – обратился он к Аэлите. – Поняли, что нам нужно поговорить.
– О чем? – нахмурилась та.
– Я хотел бы показать тебе написанное мной письмо, которое избавит меня от дальнейших объяснений.
– Садись, – пригласила Аэлита, указывая на тахту.
– Нет, ничего. Я тут с краешка на стульчике.
– Как хочешь.
Она взяла незапечатанный конверт и вынула оттуда письмо, адресованное президенту Академии наук СССР.
Аэлита поморщилась. Ей припомнилось другое письмо, написанное тем же почерком и переданное ей Николаем Алексеевичем.
«Глубокоуважаемый товарищ президент!
Считаю своим долгом порядочного человека снять с академика Анисимова Николая Алексеевича всякие подозрения, ложно высказанные мною. Я во всем ошибался и не боюсь в этом признаться. Моя жена чиста, и ее отношение к академику Анисимову адекватно уважению к старшему и почтенному человеку, Человеку с большой буквы, работы которого обеспечат благосостояние человечества на тысячелетия.
У меня нет слов для собственного осуждения!
Приношу искренние извинения и готов любым способом загладить свою вину, вызванную незаурядным чувством, которое я питаю к своей замечательной жене Аэлите Алексеевне Мелховой.
Инженер Ю. С. Мелхов».
– У меня другая фамилия, – сказала Аэлита, возвращая письмо Юрию Сергеевичу.
– Здесь есть еще одно. Самому Николаю Алексеевичу.
– Я не читаю частной переписки.
– Аэлита! Пойми! – вскочил Юрий Сергеевич, картинно прижимая руки к груди. – Я был ослеплен, ослеплен любовью к тебе. Это была лавина, снежная лавина несообразностей, промахов, ошибок. Мне стыдно вспоминать сцену в суде. Да никем твое место не занято в нашей семье, как я тогда сказал. Я горделиво, именно горделиво солгал, пошел на «святую ложь»! Ложь во имя сохранения твоего уважения ко мне, дабы я не выглядел в твоих глазах жалким и униженным. А главное, пойми, как понял Шекспир Отелло! Это ревность! И наша семья ждет тебя! Вернись! Умоляю тебя!
– Пойдем, – спокойно сказала Аэлита, словно они скучно говорили о прогнозе погоды. – Надо позвать всех с улицы, а то дождь может пойти.
– Конечно, конечно, – суетливо обрадовался Юрий Сергеевич. «Никак пример с Отелло подействовал? До чего же полезны порой классики!» – подумал он, и вслух сказал: – У меня есть зонтик, портативный, складной, из Италии. Ты, наверно, в ФРГ тоже себе такой купила? Я выйду, как бы Алешенька не простудился.
– Я сама сбегаю за ними. Без зонтика.
– Ну вот и хорошо, – удовлетворенно потер руки Юрий Сергеевич. Он даже не думал, что все так просто обойдется.