– Ну, если мистеру Смайльсу бифштекс, то мне ростбиф, – вступил другой голос. – Только не засушите. И пожалуйста, не из мороженого мяса. А то у нас пока замороженное мясо доставят с чикагских боен в Нью-Йорк, оно теряет весь смак, некую свою неповторимую прелесть.
– О, как верно говорит синьор профессор! – восхитился метрдотель. – Я боюсь проронить хоть одно ваше слово!
– Вам в Риме такого не понять. Не так ли, Смайльс?
– Мне не хотелось бы, мистер Мирер, усомниться в этом, тем более что в Лондоне с мороженым мясом имеют мало дела.
– Вот видите! Кстати, Смайльс, ваша речь на конференции мне показалась впечатляющей. Цунами из человеческих тел! Здорово сказано!
– Мне очень приятно узнать это из столь авторитетных уст. Хотелось бы верить, что некоторые высказанные мной мысли пойдут на пользу человечеству.
– Чепуха, проф! Никто нас не послушает, не перестанет размножаться. Впрочем, как и вы сами. На нашу людскую братию узду не наденешь, как на католических священников.
– Я согрешил бы перед богом, если бы сказал, что не боюсь этого.
– Вот видите! А ростбиф здесь недурен. Должно быть, бойни у них рядом, под Римом. Мясо парное.
– Едва ли я ошибусь, если соглашусь с вами, поскольку вкус крови у бифштекса таков, словно пьешь ее у только что зарезанного теленка.
– Не пробовал, но доверяю вам. И всех этих доступных каждому свободному человеку удовольствий задумал лишить нас своим планом спасения человечества ученый-коммунист из России! Ха! Я не новичок. Знаю, что такое искусственная пища. У нас в Штатах ее делают из сои. Но… Из нефти! Всем! Простите! Тьфу!..
– Я тоже знаком с достижениями в этой области. Но мне кажется, что они нуждаются в основательной научной проверке.
– Проверка никогда в науке не мешает. Но стоит вдуматься в эту «белковую утопию», которая нам преподнесена. Что, если в самом деле маленькие лабораторные достижения распространить на весь мир? Это же «белковая бомба»!
– «Белковая бомба»? – изумился англичанин.
– Она много опаснее ядерной. Позвольте налить вам, проф? Отменный коньяк. Курите сигары. Гаванские. От контрабандистов. С этой Кубой никак не наладить иной торговли.
– Опаснее ядерной? Я следил за исканиями химиков, читал литературу, но такой поворот мысли для меня полная неожиданность. Вы заинтриговали меня, сэр.
– Интриги, именно интриги! Вы правильно вспомнили это слово. Мы с вами образованные люди и должны видеть дальше собственного носа. Если из лаборатории выпускают джинна и он распространяет свое влияние по всему миру, то… Разве это не дьявольский план подрыва мировой экономики?
– Вы так думаете?
– Я экономист. И прихожу к научному выводу. Я не химик. Я не обязан знать, как они это делают. Но я анализирую социальные явления и знаю, к чему это приведет! Они не остановятся перед тем, чтобы лишить нас рычагов стабилизации и гуманизма.
– Вы имеете в виду экспортируемое США, Канадой и Австралией зерно?
– Еще по одной! У нас с вами общие идеалы. Всякой лошади нужна узда. В наше время в глобальном масштабе такой уздой была пшеница. А он хочет пустить по миру всех фермеров Американского континента, разводя в своих чертовых колбах нефтяные выродки. И ему потребуется, как он сказал, для того чтобы накормить весь мир, всего пятьдесят тысяч тонн нефти! Смехотворная цифра! В морях танкеры больше разливают при перевозках. А теперь найден способ превращать нефть в белки! Это ли не «белковая бомба»?
– Мне не хотелось бы выглядеть ретроградом, но я предвижу возражения медиков. Что порождено нефтью – канцерогенно.
– Здорово сказано, старина! Привить всему человечеству рак, и оно вымрет. О'кэй! Вот вам и решение демографической проблемы! Но мы встанем ему поперек дороги, не так ли, проф?
– Возможно, ему и удастся ввести в заблуждение кое-кого, но мне кажется, не тех, кто тверд в своих убеждениях, кто привержен вековым традициям.
– Мы хорошо пообедали, приятель! Выпьем последнюю рюмку за процветание человечества.
И маститые ученые, грозившие миру гибелью, очевидно, выпили теперь за его процветание.
– Ну, мистер Мелхов, – прошептал Генри Смит, вставая из-за стола и одергивая свой клетчатый костюм. – Нам не просто повезло, когда мы слушали папу римского. Считайте, что сейчас мы, как репортеры, вытащили выигрышный билет. И я покажу вам, как надо получать по нему. Аппарат я оставляю, и вы все услышите, пейте кофе. И было бы неплохо кое-что записать. Потом сочтемся.
И он решительно направился через зал к столику двух профессоров, скрытому за стеклянной перегородкой, напоминающей витраж.
Мелхов растерялся, не зная, как вести себя. Хотел было демонстративно уйти, но, поразмыслив, остался на месте. Заказал кофе.
– Это у вас здорово получилось, джентльмены! С «белковой бомбой», – услышал Мелхов голос Смита. – Будь я проклят, здорово получилось. Наш почтенный шеф-редактор запоет псалмы от восхищения. Он высоко блюдет мораль и набил руку на поисках коммунистических «бомб» всякого рода. Мы с вами поладим, о'кэй?
– Простите, сэр. Возможно, я ошибусь, но мне кажется, что ни я, ни мой глубокоуважаемый коллега профессор Мирер не беседовали с вами ни о каких «белковых бомбах». Мы впервые видим вас.
– Зато я не впервые! Я знаю, на кого смотреть, не правда ли? Да, мне вы пока о «белковой бомбе» не говорили, но… разве вы ничего не говорили о ней? – с хитрецой спросил Смит.
– Как мне кажется, вы не могли нас слышать.
– Пустое, проф! В ваше время мир прослушивается вдоль и поперек. И стоит это не так уж дорого… в оборудованных местах.
– Вы подслушивали нашу беседу? – Вопрос американского ученого прозвучал вполне деловито.
– Свобода слова, джентльмены, заключается не только в том, чтобы произносить любые фразы, но и чтобы слышать их. Не правда ли?
Юрий Сергеевич расслышал: кто-то откашливается.
– Во всяком случае, я хочу перевести столь интересную беседу, которую вы вели между собой, на рельсы интервью. Разве не стоит?
– Мы не против прессы, – проворчал Мирер.
– Вот и отлично. О'кэй! Что вы говорили до сих пор, нам известно. – И Генри Смит постучал по столику.
Мелхов видел проходившего мимо метрдотеля. Тот по-прежнему был соткан из улыбок, но старался не смотреть на ниши.
– Чего вы хотите? – послышался голос Мирера.
– Пустое. Ваше мнение по поводу одного проекта: как человечеству, слишком усердно размножающемуся, справиться со своей похотью и всемирным потопом из человеческих тел?
– Построить Ноев ковчег, как сделал библейский Ной, и бежать с Земли? – спросил Мирер.
– Не пойдет. В космосе нет пока звезды обетованной. Дело в другом, джентльмены. Все очень просто. Надо ввести налог ООН, одинаковый для всех стран и народов. Тысячу доларов, а хотите и больше, за каждого третьего ребенка.
– Я готов заплатить, – солидно вставил свое слово англичанин.
– Вы заплатите, проф, я, пожалуй, тоже смогу заплатить, но… миленькие черненькие и желтенькие папаши и мамаши могут и не собрать требуемой суммы. А если ввести еще премию за бездетность? Ха! Неплохо, не правда ли?
– Хочешь иметь большую семью, сумей прокормить ее и заплатить налоги. Это не так уж глупо, – заметил Мирер.
– Я, надеюсь, не отвлеку вас, если проведу некоторую аналогию, – вставил профессор Смайльс. – У некоторых мусульманских народов право каждого магометанина иметь многих жен обусловлено обязательством предоставить каждой новой жене отдельную комнату. Правда, дополнительный налог на жену, кажется, не предусмотрен.
– А зря! – хохотнул Генри Смит. – Я бы заплатил хоть стоимость этого интервью за некую хорошенькую бесовочку, к которой моя благоверная не имела бы права ревновать. Ислам – это вещь! Не правда ли?
– Итак, налог на каждого третьего ребенка, – солидно продолжал мистер Мирер. – Об этом стоит подумать и вашим читателям, и руководителям ООН, а также входящим в ООН странам.
– Браво, джентльмены! Я так и думал, что мы с вами поладим. О'кэй? Не выпить ли нам по этому случаю еще по одной?
Когда Генри Смит, очень довольный собой, вернулся к своему столику, где его должен был ждать этот русский простофиля, то застал лишь официанта, убирающего грязные тарелки.
Русский инженер Мелхов исчез. Смит со злости сбросил на пол тарелку и тут же заплатил за нее.
Зато по счету платить не пришлось. Русский сделал это за него.
Часть вторая Большое и малое
Глава первая. Рожденная на Марсе
«Осуществилась моя мечта. Полетел я на летающей лодке «Каталина» и притом вместе с Марией. Деда ее мы весной схоронили. Славный был старик, мудрый. Меня жить учил, чтобы не чуждался я людей, потому «человеку без оленя нельзя, а без людей и вовсе плохо». Понимал он меня, насквозь видел.
Часть вторая
Большое и малое
Глава первая. Рожденная на Марсе
«Осуществилась моя мечта. Полетел я на летающей лодке «Каталина» и притом вместе с Марией. Деда ее мы весной схоронили. Славный был старик, мудрый. Меня жить учил, чтобы не чуждался я людей, потому «человеку без оленя нельзя, а без людей и вовсе плохо». Понимал он меня, насквозь видел.
Летающая лодка чайкой морской на воду села, буруны вспенила, по речной глади понеслась, разворачиваясь, чтобы подойти к мосткам, где мы с Марией ждали. Волны заплеснулись на доски.
Пилот напомнил моего летчика, которому с парашютом к партизанам спрыгнуть не привелось. Такой же огромный, только в унтах собачьих и смешливый. Но на счет меня никаких острот! Приказано ему в Усть-Каре заправиться и пассажиров забрать.
Во время полета я с его разрешения крышу заднего салона приоткрыл и рассказывал Марии, как с турелью управлялся. Ветер на голове волосы сразу пригладил, вырвать их старался.
Тундра сверху вся в разноцветных пятнах. Это озерца и лужи разной глубины.
Бухта острова Диксон, куда мы направлялись, показалась разграфленным чертежом. Волны на ней разгулялись. При посадке нас так тряхнуло, думал, самолет рассыплется. А он ничего, весело на гребнях подскакивает.
К нам подошел катер и снял нас с Марией. А летающая лодка сразу в ледовую разведку пошла. Кораблю «Георгий Седов» дорогу высматривать.
На этом корабле Эрнест Теодорович Кренкель в инспекционной поездке все полярные станции обходил и мы вместе с ним до Земли Франца-Иосифа плыли.
Встретил он нас на корабле радушно и шутливо:
– Ну как, марсиане? К полету готовы на другую планету?
Мария смущалась. А мы с Кренкелем коньяк пили.
Побывал «Георгий Седов» в бухте Тихой. И мы с Марией любовались скалой Рубиновой с птичьим базаром. Одна сторона утеса казалась не красной, как другая, а белой. Столько птиц на ней гнездилось.
На берегу, близ домиков полярной станции, бегали два белых медвежонка. Их там воспитывали.
А потом корабль стал пробиваться дальше на север. Ледовой разведки с воздуха уже не было, приходилось на чутье капитана полагаться.
И добрались мы до края света.
Кренкель усмехался:
– Сам просился хоть на Марс. Вот и выгружайся с семейством на эту неземную планету. И не взыщи, брат. – Губы смеются, а глаза серьезные.
Знает, что зимовать здесь – дело нешуточное.
А выгружаться некуда – прибой такой сильный, что капитан кунгасы не рисковал посылать. Посоветовались они с Кренкелем и решили: пристать кораблю у обрыва ледника, который сползал с острова. Пришвартовался «Георгий Седов» к нему как к причалу, и прямо на ледник высадили нас с Марией, сгрузили наши вещички, потом ящики разные, бензиновые бочки и гору каменного угля – годовой запас топлива.
Неприветлив был остров, гол и скалист, под стать настоящему Марсу.
В авральную ночь моряки пытались перетащить на полярную станцию доставленный груз… да не успели. Разыгрался шторм, и пришлось «Седову» убраться восвояси. Беречь надо было корабль.
Теперь это странным может показаться. А в период послевоенного освоения Арктики люди, как недавно в окопах, на комфорт не рассчитывали. Обычным это делом было.
И когда «Георгия Седова» след простыл, раздался пушечный выстрел, словно кто салютовал ему на прощание. Тут война мне вспомнилась. Только это «отелился», как здесь говорят, ледник – айсберг отломился и всплыл на чистой воде.
И сразу штормовым ветром его от острова погнало. Стояли втроем на берегу, мы с Марией и наш начальник, опытный полярник Сходов Василий Васильевич, и с горечью смотрели, как уплывают на снежной спине айсберга все наши запасы: и бензиновые бочки – только две успели выкатить, и гора каменного угля, и ящики всякие.
А знатный полярник вопрос задает:
– Ну как, Толстовцев? Вы человек бывалый, войну прошли, а жена ваша нас поучить может, как тут зимовать. Будем самолеты вызывать? Трасса неосвоенная. Риск для летчиков большой. Или вспомним зимовщиков с острова Врангеля? Они добровольно перезимовали без топлива. И не одну зиму.
– Перезимуем, – говорю. – Не надо самолетами рисковать. – И Марию спрашиваю.
А Мария только кивает. Со мной – на все готова.
Тихая Мария была. Никогда нам не указывала, сама у мужчин и жизни и грамоте училась. Но умела так сделать, что мы вдруг догадывались, как надо поступить. Едва выпал снег, мы снежные кирпичи на леднике нарезали и домик ими сверху обложили. Сходов даже вспомнил, как на Аляске эскимосы зимние жилища устраивают. И Мария деду так зимний чум утепляла.
После хорошей пурги домик наш как бы внутри огромного сугроба оказался. Только конек крыши и выступает над ним, а к двери заправский подземный ход ведет.
И в комнатах не такой уж мороз. Мария уверяла, что вода в ведре только сверху замерзает. На покрытые снегом стены показывала и говорила:
– Дед учил: от всякой шкуры тепло. От снежной тоже.
Словом, температура в комнатах не опускалась ниже – 10ºС.
Жить можно, если бы… если бы не пришла пора моей Марии разрешиться от бремени. Гадали, конечно, сын или дочь?
И решил я, если дочь будет, то поскольку она вроде бы на Марсе родилась, назвать ее Аэлитой в честь героини романа Алексея Толстого, а если сын – то Спартаком в память вождя восстания гладиаторов в Древнем Риме, о чем я Марии в тундре рассказывал.
И родилась у нас с Марией дочь Аэлита. Врач с Диксона мне указания по радио давал. Теплой воды я в таз налил из радиатора движка, которым заряжал аккумуляторы для радиостанции.
Василий Васильевич праздничный обед приготовил, похлебку сварил в том же радиаторе движка. Сухой он был человек в обращении, но сердечный.
На метеоплощадку мы с ним регулярно по очереди ходили – держались за протянутый канат, чтобы с пути к дому не сбиться.
Помню, после очередных наблюдений, когда на морозе пишешь карандашом показания приборов, добрался я, держась за канат, до дома, через подземный ход в снегу прошел и распахнул дверь в сени. Электрический фонарик выхватил искрящиеся от снега стены, будто белыми шкурами обвешанные.
Да не помогли снежные шкуры!..
Едва вошел в комнату – радиорубкой называлась, – где Сходов стучал ключом очередные радиограммы, слышу легкое перхание.
Коптилка еле светит, а вижу, на Марии лица нет.
Детка наша кашляет, да так, что заходится вся, тельце содрогается.
Я к Василию Васильевичу. Он Диксон вызвал, врача к микрофону просит.
Прикладывал я, по указанию доктора, микрофон то к грудке, то к спинке, под меховым пологом дочку нащупываю.
А сам дрожу, и уж не от холода…
– Воспаление легких, – услышал я в наушниках и боюсь вслух повторить, чтобы Марию не убить. Ведь знает, что такое воспаление легких. Дед-то умер…
– Бойтесь холода, берегите ребенка, – поучает нас врач. – Остерегайтесь открытых форточек.
Забыл доктор, что мы зиму без топлива живем и центральное отопление в нашем домике холоднее льдины.
– Благодарим вас, доктор, – вмешался Василий Васильевич. – Форточку мы не открываем, чтобы не простудить ненароком белых медведей, которые мимо дома пройдут.
– Ах да! – смутился врач. – Вы же без топлива зимуете. Тогда держите ребенка у груди под собственной одеждой.
Словом, Аэль нашу надо было спасать точно так, как уже раз меня Мария спасала…»
Глава вторая. Против ветра
«В большой комнате у нас стояло пианино. И в нем от холода время от времени со стоном рвались струны. От этого жутко становилось на душе. Звук за сердце хватал, подирал по коже…
Аэль нашей становилось все хуже и хуже. Мария говорила, что она ей грудь обжигает, такой жар у малютки!
Как был я в кухлянке, которую Мария подарила, так и вышел на мороз. Дверь из сеней едва открыл. С такой силищей на нее ветер навалился. И подземный ход к ней не спасал. И почему-то вспомнилось, как запускали мотор у самолетов в авиачасти. И какой ветер пропеллер поднимал. Сколько же миллиардов пропеллеров нужно закрутить, чтобы вызвать этот бешеный вихрь, обычный для пурги? И сразу подумал: а сколько пропеллеров закрутятся, если их против ветра поставить? И сам сказал себе: «Эге!» Это тот случай, когда я изобретал не для самоутверждения, а потому, что изобрести важнее жизни было!
Вернулся в дом к Василию Васильевичу и говорю:
– Эх, ветрище на улице…
– Восемь баллов, – кратко ответил он.
– А силища какая! Вот бы хоть частичку этой силы да в тепло превратить. Баню здесь устроили бы.