— Тиш, Тиш, ты чего?
— «Тиша»! — презрительно фыркнул дошкольник. — Его звать Филька.
— Не Филька, а Тиша, — заспорила Вера. — Тоже мне придумал.
Серпокрылов уважал Веру Меринову и мог без конца снимать ее с айсберга и носить на руках. Но когда его задевали за живое, он становился упрям как бык. Поэтому пару минут у колодца только и слышно было: «Тиша… Филька… Дурак… Сейчас по шее… А ну попробуй… Сейчас попробую… Ну пробуй, пробуй, что ж стоишь…»
И Леша хотел попробовать, но в дело вмешался учитель.
— Ладно вам, — сказал он. — Неважно, как его зовут. Важно другое: что с ним делать?
— В деревню отведем, — ответила Вера.
— А дальше что?
— Будет жить у меня. Я его воспитаю.
— Ишь придумала, — сказал дошкольник, как будто и не уважал никогда Веру Меринову. Он терпеть все-таки не мог, когда его задевали за живое. — Ну ладно, бери Фильку себе. А мы посмотрим, как ты это сделаешь.
— И возьму.
Вера решительно дернула веревку. Опять померк в глазах недопеска белый свет. Он уперся в землю короткими своими лапами, изловчился и злобно схватил веревку зубами.
— Ну, ловко! Ай да Верка! Прямо животновод.
— Тиша, Тиша, — нежно говорила Вера, — успокойся.
Она достала из кармана конфету, осторожно протянула руку, чтобы погладить песца. Наполеон огрызнулся — конфета упала в снег.
— Фу, какой злой. Тиша, что с тобой?
— А ты думала, из-за конфетки он тебе валенки будет лизать? Дай сюда веревку и отойди в сторону. Он пугается. Вылезай совсем из оврага. За дело берется Серпокрылов!
— Отойдем, ребята, — рассудительно сказал Павел Сергеевич. — Посмотрим, как у Леши получится.
Павел Сергеевич и ребята вылезли на гребень оврага и стали глядеть сверху, что будет делать дошкольник.
Он ничего не делал, только вытянул из кармана мотоциклетную перчатку и бросил ее прямо под нос Наполеону. Потом не удержался, поднял конфету «Озеро Рица» и сунул в рот.
И большее не шевелился, руками не махал, за веревку не дергал. Правда, порой раздавались в овраге какие-то диковатые звуки, похожие на чмоканье лошади, — это дошкольник Серпокрылов сосал «Озеро Рица». Наполеону эти звуки чем-то понравились, даже успокоили.
Легонечко носом толкнул он мотоциклетную перчатку, взял ее в зубы. Перчатка слабо запищала.
Наполеон тряхнул головой, обнюхал знакомые валенки, установил нос свой на север и решительно стал выбираться из оврага. Дошкольник поспешил за ним, стараясь не натягивать веревку. Неизвестно, что успокоило Наполеона: перчатка или валенки. Наверно, он просто понял, что дошкольник — порядочный человек: веревку не дергает, пешней не машет. Он только бежит следом, вроде Сто шестнадцатого.
— Ну дает дошкольник! — изумлялся Коля Калинин.
Наполеон вылез из оврага шагах в тридцати от ребят и побежал прямо в открытое поле.
— Куда это вы?
— На Северный полюс!
— Поворачивай, поворачивай в деревню! — закричала Вера и побежала за ними вдогонку, а за нею тронулись Коля и Павел Сергеевич. — Поворачивай! Поворачивай!
Но Наполеон не собирался поворачивать в деревню. Он пробежал озимое поле, пересек клеверище, опустился в овраг, теперь уже в другой овраг, не ковылкинский, а кадошкинский, по гнилым мосткам перебежал речку Мшажку и снова выскочил на поле. На север, точно на север бежал Наполеон и странную вел за собой компанию — дошкольника, двух второклассников и учителя с ружьем.
— Что ж, так и будем бегать? — кричал Павел Сергеевич.
— Ага, — оборачивался дошкольник. — Мы мчимся на Северный полюс! Мы — песцы!
Вера и Коля засмеялись от счастья и тут же стали легонько тявкать на бегу, как, очевидно, делают это песцы.
Павлу Сергеевичу скоро надоела бестолковая беготня.
— Теперь мы не песцы! — закричал он. — Теперь мы охотники! Вера, Коля, заходите справа, прижимайте его к деревне!
Наполеона подогнали к деревне. Павел Сергеевич сбросил куртку и накинул ее на недопеска.
— Отнесем его в школу, — сказал он.
Сикимора
Уроки в школе давно кончились. Ребята разошлись по домам.
Техничка Амбарова мыла в классах полы, а Белов и Быкодоров из четвертого класса, наказанные директором, таскали ей ведра с водой и вообще мешали как могли.
Перемывши полы в классах и в учительской, техничка вышла на крыльцо и тут столкнулась с Павлом Сергеевичем, который нес на вытянутых руках что-то бьющееся, пушистое, закутанное куртками и шарфами.
Из-под курток и шарфов блистали гордые и угрюмые глаза Наполеона.
— Батюшка, Пал Сергеич! — закричала Амбарова. — Какую-то сикимору принесли!
Так Наполеон Третий получил четвертое в своей жизни, совершенно уж несуразное имя — Сикимора! Что это за слово, откуда оно взялось, этого не могла бы сказать и сама Амбарова. Оно внезапно созрело в груди да и выскочило на язык.
Как водится, самое глупое имя понравилось больше всего.
— Сикимора! Сикимора! — восторженно закричали Белов и Быкодоров. — Тащите ее на пришкольный участок. Посадим ее в клетку!
— Какая он вам Сикимора, — недовольно сказал дошкольник Серпокрылов. — Это — песец, он с Северного полюса.
— Молчал бы, соплячишко! — орали Белов и Быкодоров. — Ты вначале «А» да «Б» писать научись.
— Ты ошибаешься, — сказал дошкольнику и Павел Сергеевич. — Он, конечно, не с полюса. Видимо, он сбежал со зверофермы «Мшага» — от нас семь километров.
— Вовсе я не ошибаюсь. Вот и Вера подтвердит. Она его первая открыла.
И дошкольник Серпокрылов поглядел Вере прямо в глаза.
Конечно, Вере раньше и в голову не приходило, что Тишка мог прибежать с полюса. Сейчас ей такая идея понравилась, но, как ты ни крути, правда жизни брала свое.
— Нет, — вздохнула Вера, отводя глаза. — Тиша не с полюса. Он со звериной фермы.
Камень сорвался с горы и рухнул в пропасть. Точно так, как этот камень, рухнула Вера Меринова в глазах дошкольника Серпокрылова.
Дошкольник не стал больше ни с кем объясняться. Отошел в сторону.
Да и что было делать здесь, в школе, ему, дошкольнику. Школа для него была за горами. Здесь заправляли матерые школьники Белов да Быкодоров.
Под их крики Наполеона отнесли на пришкольный участок, сунули в пустую кроличью клетку. Ничего более позорного не происходило до сих пор в жизни Наполеона Третьего! Его, песца с императорским именем, гордость директора Некрасова, платинового недопеска, рвущегося на Северный полюс, назвали Сикиморой и сунули в кроличью клетку. Это было падение! О Наполеон!..
— Пускай посидит здесь до завтра, — решил Павел Сергеевич. — С утра позвоним на ферму.
Павел Сергеевич ушел в учительскую, а Белов и Быкодоров устроили вокруг Наполеона настоящую карусель: хохотали и свистели в кулак, лупцевали друг друга портфелями, подкидывали в воздух чужие учебники — в общем, веселились как умели.
Наполеон забился в угол и закрыл глаза.
— Оставьте его в покое! — уговаривал дошкольник. — Он устал.
Но разве мог он остановить эту карусель? Карусель крутится и должна докрутиться до конца.
Дошкольник в ярости сжимал кулаки, чувствовал, что надо принять какое-то решение. Но оно никак не созревало в его голове. Впрочем, дошкольник Серпокрылов был человек с философским складом ума.
— Ладно, — решил он. — Пойду обедать.
В каждом приличном доме имеются мыши
После обеда дошкольник Серпокрылов дома обыкновенно не задерживался и, как правило, прогуливался по деревне. В этот день он решил привычке своей не изменять, а лепешку с творогом, собственноручно испеченную слесарем Серпокрыловым, он есть не стал и попытался засунуть ее в карман. Лепешка, похожая на коричневый таз средних размеров, в карман не влезала.
— Ты куда это лепешку потащил? — спросил уважаемый слесарь, который приходился дошкольнику папашей.
Кстати сказать, слесарь Серпокрылов действительно человек был в деревне многоуважаемый. Его уважали за хорошую работу. Все трактористы в праздничные дни носили слесаря на руках. Уважал его и плотник Меринов, которому слесарь точил стамески, и председатель сельсовета дядя Федя, уважал его старик Карасев, который говорил, что вокруг слесаря имеется колесо цвета увядшей незабудки.
Жил слесарь вдвоем со своим дошкольником, потому что мамаша уехала в город Гомель. Хоть и жили они без матери, обед в доме Серпокрыловых всегда проходил серьезно. Перед обедом отец долго умывался, стонал под рукомойником, а Леша нарезал хлеб и расстанавливал приборы. Слесарь переснимал рубаху, садился к столу, и в тот же миг Леша ухватом выхватывал из печки чугун с кашей, ставил его посередке стола. Обедали они молча. Леша только успевал подбрасывать отцу добавку.
— Так куда же ты лепешку потащил? — спросил слесарь, отодвинув прибор.
— Куда надо, туда и потащил, — ответил дошкольник, ни секунды не теряясь под слесаревым взглядом.
— Лешка, — сказал отец и постучал кулаком по столу, — ты знаешь, что я обычно делаю с такими сыновьями?
— Лешка, — сказал отец и постучал кулаком по столу, — ты знаешь, что я обычно делаю с такими сыновьями?
— Знаю, — спокойно ответил дошкольник. — Ты их убиваешь.
— То-то же! — сурово сказал отец. — Поллепешки мои.
Дошкольник не стал спорить. Он вытащил лепешку из-за пазухи и разломил ее пополам.
— Бать, у нас мышей нету? — неожиданно спросил дошкольник.
— Как же нету! — удивился слесарь. — Куда ж они денутся? В каждом приличном доме имеются мыши. Если не станет мышей — пиши пропало. А много ль тебе надо?
— Десятка два. Фильку покормить.
— Возьми мышеловку на потолке да поставь за печкой, — только и ответил слесарь, ничуть не удивляясь, что какой-то Филька ест мышей. Слесарь понимал, что его сын зря ловить мышей не станет, а если ловит, значит, Филька мышей заслужил.
Дошкольник достал с потолка три мышеловки, наживил салом и поставил за печкой.
— Ты всех-то не отлавливай, — попросил слесарь. — Оставь пару на развод.
— Два десятка отловлю, а остальных не трону.
Дошкольник надел офицерскую фуражку и вышел из дома. После обеда он имел обыкновение прогуливаться по деревне и этой привычке сроду не изменял.
Слесарь Серпокрылов долго еще, задумавшись, сидел за столом, потом встал, помыл посуду и полил увядший на окне закавказский лимон.
Масло, подлитое в огонь
Вера сбегала домой и принесла Наполеону два бараньих мосла. Мослы были здоровенны. Они имели таинственное сходство с турецкими барабанными палками.
Хороши были мослы, мозговиты, но даже не глянул на них Наполеон.
Устал недопесок Наполеон Третий. Слишком уж много пережил он за сегодняшний день. Болела шея, нарезанная веревкой, поблек-потускнел драгоценный мех, набилась в боярскую шубу мотоциклетная грязь, припорошила сенная труха и песок из барсучьей пещеры. Не имел уже Наполеон царственного вида, увял, как увял закавказский лимон на окошке слесаря Серпокрылова.
Что поделаешь? Ведь если б даже Жар-птице пришлось ночевать в барсучьей норе, бежать от мотоциклистов, кусаться с дворняжками, небось и она потускнела бы. А если б заперли ее в кроличью клетку да сунули б под нос две бараньи барабанные палки, что сказала б тогда она?
«Ну вас всех к черту!» — вот что бы сказала Жар-птица.
— Ешь, Тишенька, ешь, — уговаривала Вера, подсовывая недопеску кости.
Прибежал Коля Калинин, притащил из дому какой-то сушеной ерунды вроде окуней, стал подкидывать в клетку.
— Оставьте его в покое! — послышалось из-за школьного забора. — Не видите, что ли, он устал!
— Да ладно! — закричал Коля, нехорошо подражая Белову и Быкодорову. — Тебя не спросили. Иди в свои ясли.
Вера искоса только глянула на офицерскую фуражку и промолчала. Она понимала, что камень давно уж сорвался с горы, рухнул в пропасть.
— Он у вас подохнет.
— Что ты все ругаешься, Серпокрылыч, — мягко сказала Вера. — Помоги нам, покорми Тишу.
— Он устал. Сейчас есть не станет, а завтра я наловлю мышей.
— Разве песцы едят мышей?
— Что он, кошка, что ли? — неумно засмеялся Коля Калинин.
— Вот и видно — ни черта не смыслите. И лисы, и песцы едят мышей. Они мышкуют.
Погрубел дошкольник Серпокрылов. Без уважения глядел на Веру Меринову. И слово удивительное «Серпокрылыч» пролетело мимо его ушей, как ласточка мимо березы.
— Мышей-то я ему наловлю, — продолжал дошкольник. — А завтра — тю-тю! — увезут нашего Фильку на звериную ферму. Разве ж это честно? К вам на двор он сам прибежал. Значит, он ваш.
— Он государственный, — ответила Вера.
— Ничего подобного. Он к вам сам прибежал. Значит, он теперь ваш, мериновский.
Разбередил дошкольник душу, и ведь действительно, получалось что-то не то: они спасали песца, отнимали его у дяди Миши, а теперь отдавать? Задумалась Вера, а дошкольник усмехнулся и посыпал раны солью:
— Да что мы, сами, что ль, его не воспитаем? Наловим мышей, выкормим, вырастим. А живет он пускай у Пальмы Мериновой или у меня.
— И у меня можно, — вставил Коля.
— Да пускай он живет по очереди, — обрадовался дошкольник, — сегодня у Пальмы с Веркой, завтра у меня, а там у Кольки.
— Ну нет, — сказала Вера. — У нас ему будет спокойней.
— Да пускай живет у кого угодно. Главное — на ферму его не отдавать!
Разгорался понемногу огонь в душе Веры Мериновой и в глазах Коли Калинина. Серьезно поглядела Вера на дошкольника, прежде она никогда так на него не смотрела.
— Не отдадим, — твердо вдруг сказала она. — Ты молодец, Серпокрылыч.
На этот раз ласточка покрутилась над березой да и нырнула прямо туда, куда надо. Дошкольник поймал эту ласточку, улыбнулся и подлил еще немного масла в огонь.
— А что на ферме, — сказал он, — там его в клетку посадят, а потом воротник сделают!
Третья ночь
Быстро и неожиданно потемнело небо над ковылкинской сосной. В полчаса обволокла темнота раскидистую большелобую крону. Пропала сосна, исчезла в ночной темноте. Гляди — не к пальме ли прекрасной удалилась она?
О ночь! Третья свободная ночь Наполеона Третьего!
Темной волной смыла ночь и сосну, и горбатые ковылкинские дома, беззубые заборы и кирпичный далекий грибок, отмечающий над черными лесами звероферму «Мшага». Заволокла ночь глаза, — кажется, ничего уже не осталось на земле, все пропало, все кануло в колодец, такой огромный, что не только деревня Ковылкино, а и вся земля в нем песчинка. В тот самый колодец, который вечно над головой — и на дне его играет серебряным поясом небесный охотник Орион.
Но нет, все осталось на своих местах. Защищаясь от ночи, зажглись в домах слабые огоньки, задрожали: здесь деревня Ковылкино, прочно стоит на земле, и сосна здесь у силосной ямы, и нету ей дела до южных, пускай даже прекрасных пальм.
— Ну ладно, — сказал плотник Меринов. — Надо бы в магазин сходить, купить, что ли, махорки-крупки!
Мамаша Меринова ничего в ответ не сказала, но так грозно нахмурилась, что плотник закряхтел, потрогал для чего-то нос свой и пробормотал рассудительно:
— С другой стороны, махорка вроде бы и оставалась где-то в кисете, крупка.
«Жив он или нет? — думала в этот миг Прасковьюшка, укладываясь спать. — Вдруг да его собаки загрызли?»
Прасковьюшка затуманилась, вспомнив о Наполеоне, стала жалеть его, потом стала жалеть себя. Только директора Некрасова жалеть ей никак не хотелось.
«Воротник! — волновалась Вера, засыпая. — Неужели сделают из него воротник? Сделают, сделают! Как же быть? Надо спасать Тишку. Тишенька. Тишенька…»
Вера хотела вскочить, бежать немедленно куда-то спасать песца, но сон уже охватил ее, теплый и пушистый, как хвост Наполеона.
Целый день ничком лежал Наполеон, а ночью поднялся, облизал бараньи мослы, сжевал окунька. Пусто было на школьном дворе. Черным льдом мерцали окна школы. Млечный Путь отражался в них.
Неизвестным чем-то и неприятным пахло в кроличьей клетке: перепревшей соломой, сгнившими мокрыми досками и зверем — может быть, страшным. Вдруг зверь этот затаился где-то рядом — вот распахнет дверцу и вцепится в горло.
Наполеон сжался в клубок, ощетинился и кинулся на дверцу, затянутую сеткой, — железная сетка ржаво завизжала. Недопесок метался по клетке, царапал стены, бился о железную сетку. В эту ночь он вдруг потерял голову, и никогда раньше на звериной ферме с ним не случалось такого.
Ночь, глухая ночь охватила деревню Ковылкино. Погасли электрические окна, заснула деревня, заснули собаки. Стало очень тихо. И в тишине вдруг громко хлопнуло что-то: раз, другой, третий. Это сработали мышеловки дошкольника Серпокрылова.
Раннее утро в деревне Ковылкино
Часов в шесть утра проснулась техничка Амбарова, стукнувши дверью, вышла на школьное крыльцо.
Она долго зевала на крыльце, жаловалась, что ноют коленки, что все ученики просто-напросто головорезы, бранила солнце, которое никак не встает, и рассвет, который долго не наступает. Отзевавши все свои сны, она пошла набрать из поленницы дров и по дороге заглянула в кроличью клетку.
— Не спишь, Сикимора? Спи, спи, а то скоро придут Белов и Быкодоров. Они тебе весь тулуп общиплют.
Техничка наносила дров, затопила школьные печи, и, когда повалил из труб к небу сизый дым, стало ясно, что дым темнее неба, — значит, уже светало.
Вместе с Амбаровой проснулись в деревне все хозяйки — и мамаша Меринова, и соседка Нефедова — словом, все те, кто должен топить с утра печку, ставить в нее чугуны с картошкой, с борщом, с кашей. Проснулся и слесарь Серпокрылов.
Запылали печки во всех домах, затрещали в печках дрова. От треска этого теплей становилось под одеялом, глаза слипались сильней и так не хотелось вставать. Славно спалось под этот утренний согревающий треск дошкольнику Серпокрылову.
Прошел час, печки разгорелись сильней и отогрели серое ковылкинское небо. Наметились в нем розовые разводы, похожие на цветы клевера. Поспела утренняя каша, заныли приятно самовары, и хозяйки стали будить своих хозяев, мамаши — детей.