Ефетов Марк Семенович Граната в ушанке
Марк Семенович Ефетов
Граната в ушанке
Повесть
В книгу старейшего детского писателя входят повести: "Тельняшка моряцкая рубашка", "Граната в ушанке". "Последний снаряд". Герои этих повестей - труженики моря, воины нашей армии, молодые рабочие, влюблённые в свой труд.
ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ
Урок начался как обычно. Но минуту назад в классе был шум и гам, а у доски толкали друг дружку два парня. Один, что был пониже, сказал:
- Как дам тебе, Борька!
- А ну дай!
- И дам!
- А я посмотрю.
- И посмотришь...
Вмиг точно вихрь пронёсся: затопало, застучало, зашуршало. Учительница чуть задержалась у двери и вошла, будто и не видела непорядка: все чинно сидели за партами.
- ...Так на чём мы в прошлый раз остановились? - Она сняла очки, протёрла их носовым платком, надела и чуть прищурилась.
- Новгород, - чуть привстав, сказал кто-то с последней парты.
- Новгород... - как бы про себя повторила учительница. - Этому древнему русскому городу более тысячи лет. И что интересно, ребята: там, в Новгороде, такая земля, что сохранились остатки деревянных домов и мощённые брёвнами мостовые, по которым тысячу лет назад ходили новгородцы. В наши дни находят даже обувь древних новгородцев... Сергиенко!.. Борис, ты о чём думаешь? У тебя такой взгляд, точно ты не на уроке, а витаешь где-то в небесах. А?
Борис встал. Он был высокий и чуть сутулился.
- Я думал об отце. Мама в войну извещение получила. Он воевал под Новгородом... пропал без вести.
- Прости, Сергиенко, - сказала учительница, - я ничего не знала об этом. Садись, Боря, садись...
В те годы война уже кончилась. Кто вернулся - живой, тут он, с женой и детьми. Кто погиб, о том говорили - вечная ему слава. А про отца Бориса Сергиенко так-таки ничего не узналось. Говорили разное: "Может, и смерть принял - да там, у врага. Мёртвый там и остался. Может, раненный, в плен попал и там его фашисты замучили".
А Борису хотелось закрыть глаза и увидеть, как там, под Новгородом, воевал отец. Он часто подходил к комоду, где из позолоченной рамки смотрело на него чуть скуластое лицо отца с чёрными, будто вычерченными, бровями.
И как же хотелось Борису побывать в тех местах, где тайна закрыла от него не только отца, но и память о нём! Сколько раз думал Борис о старинном Новгороде, где шёл в атаку его отец, где упал и не поднялся. Может быть, его засыпало землёй от разрыва снаряда и потом не нашли.
Каждый год мать Бориса справляла день рождения мужа, ставила мужу отдельный прибор. А были за столом только двое - она с Борисом. Но мать разговаривала с отцом, будто сидел он напротив, и плакала. Борис обнимал мать, прижимался щекой к её мокрой щеке: "Не надо, мама". А она говорила: "Горечко, сынку, у нас. Горечко. У людей хоть могилка есть, а у нас с тобой ничего. Нема батьки. И где он там, в новгородской земле, никто не скаже... А батька твой был хороший".
ПО-ОТЦОВСКИ
Мать Бориса, Евдокия Андреевна, днём работала в колхозе, а ночи были у неё короткими для сна. Когда спать матери? Ведь сыну надо сварить, сына надо покормить, надо шить, надо постирать. Мало ли забот у матери!
Когда же наваливалась усталость и казалось, нет больше сил, мать Бориса прижималась щекой к щеке сына.
А стал подрастать Бориска и всё больше и больше напоминал своего отца: и ложку держал по-отцовски, и говорил баском, и ноги о половик вытирал так же - рывком, и лицом стал вылитый отец.
И, бывало, услышит мать Бориса шаги в сенцах, зашуршит половик, а она вскрикнет:
"Феофан! Вернулся! Нашёлся!"
А входил Борис. В старом отцовском пиджаке. Высокий, худой. Чуть скулистый. И такой же, как отец, порывистый, быстрый.
В первом классе Борис приходил из школы, хватал ведро - и к колодцу. Мать говорила: "Оставь. Тяжело. Сама принесу". А он: "Ничего, мамочка, я сильный".
Он был добрым и ласковым. Стал старше - голос огрубел и над губой появилась чуть заметная полоска, точно шёрстка. Он был и теперь таким же порывистым и быстрым, но стал уж очень занят собой, будто и не замечал, что вокруг.
"Бориска, что с тобой?"
"Оставь, мама..."
И всё же он был ласковым: приносил матери подарок с получки и даже целовал её. Но как? Торопливо, как бы по обязанности.
А в день рождения отца, которое праздновалось ежегодно, опоздал к ужину, грузно сел за стол, резким движением, молча придвинул к себе миску с едой.
Забыл об отце...
И вот случилось так, что девятнадцатилетний Борис в один день стал как бы вдвое старше. Вчера ещё у него была мать. Она поджидала его к ужину, выглядывая в окно; она хотела рассказать ему обо всём, что произошло за день, поделиться с ним своими радостями и горестями и рассказать ещё о том, что слушала по радио о солдате, который пропал без вести в войну и вот теперь отыскался.
А Борис в тот день торопливо вошёл:
- Мама, покушать!
Не посмотрел на неё, не поднял глаз. А уходя, в дверях сказал коротко:
- Ну, мама, я пошёл.
В то время Борис был увлечён многим: товарищи, футбол, речка...
Нет, в тот день мать Бориса не жаловалась на нездоровье больше обычного. И раньше, бывало, скажет: "Ой, Борисочку, чтось поджимает сердце!" Борис привык к этим словам, как мы привыкаем к "Доброе утро" или "Спокойной ночи". Иногда только он спрашивал: "Может, за доктором сходить?" А мать говорила: "Ничего, отпустит". И отпускало.
А в тот день не отпустило...
В ПОЕЗДЕ
Меньше недели прожил Борис в холодном, опустевшем доме, где всё напоминало маму: в шкафу отглаженные рубашки, в холодных сенях - обед, у печи - тонко наколотые лучинки для растопки.
Неуютно, тяжко стало в доме после смерти матери. Теперь Борис понял, что мать даётся человеку в жизни только раз. Он ведь раньше не думал об этом. Он не был с ней грубым, а только торопливым, невнимательным, занятым всем миром вокруг, кроме неё. Что говорить: теперь он думал о том, о чём очень редко вспоминаем мы, пока живёт на свете самый дорогой для нас человек.
Ещё неделю-другую назад Борис не чувствовал своих лет. Жилось ему легко и, в общем, беззаботно. И вот сразу у него появилось такое чувство, будто за эти несколько дней он прожил многие годы.
Он оставил дом, где родился и вырос, и уехал в далёкий Новгород.
Бывало, мать говорила: "Если жива буду, сын подрастёт - повезёт меня в Новгород. Наш батька там..." Она обрывала фразу: "Батька там..." А Борис про себя заканчивал: "...Наш батька там погиб".
За многие годы он привык к этим словам матери: "Подрастёт сынок..." Слушая эти слова, он как бы перестал их слышать. Но теперь, в поезде, в стуке колёс слышались Борису эти слова о том, что он, когда подрастёт, поедет в Новгород. И он мысленно отвечал матери:
"Еду, еду, еду!"
Это была первая в жизни Бориса поездка в поезде.
На груди в холщовом кармане, сшитом ещё матерью, был аттестат зрелости вечерней школы и трудовая книжка, где значилось, что он два года работал механиком. С аттестатом - права водителя автомобиля.
Железнодорожный вагон - движущийся дом, где все люди быстро знакомятся и даже становятся друзьями. Бывает, за день пассажир расскажет своему спутнику такое, что не рассказал бы и давнишнему знакомому. Но Борис был неразговорчив. Чем ближе было до Новгорода, тем учащённей билось сердце и становилось как-то тревожно, как бывает в предчувствии большого события. Конечно же, попутчики спрашивали Бориса:
- Далеко едете, молодой человек?
И он отвечал:
- К отцу, в Новгород.
Да, у него было такое чувство, что он едет к отцу, что он встретит его. Борис взял с собой все письма отца к матери - их было три. Теперь, спустя много лет, он читал их впервые. И впервые как бы познакомился с отцом, узнал его.
Он любил фантазировать, Борис. И в эти дни поездки в Новгород, лёжа на верхней, чуть покачивающейся полке вагона, он думал и думал об отце и о войне. Бывает же такое - сколько раз в газетах и журналах писали, что человек пропал без вести, а потом через десять, а то и пятнадцать лет вдруг находился. То ли его контузило, и забыл человек своё имя-фамилию, а потом вылечился и вспомнил. То ли после госпиталя узнал, что его семья погибла в оккупации, нет у него никого, и подался человек в другие края. А потом оказалось - ошибка произошла, жива у человека семья. И через много лет люди встречаются, находят друг друга. Да, бывает же такое с другими, почему бы не случиться с ним, с Феофаном Сергиенко. Ведь мама с Борисом бежали из своего села, когда подходили фашисты. Они жили совсем в другой местности, а село их сгорело в войну. Сгорело так, что только печи да трубы остались. И зола да угли. Кто знает, может быть, отец Бориса нашёлся, хотя и числится без вести пропавшим? Запросил о родном селе и узнал: сожжено и Сергиенко там не значатся. Что же было солдату приезжать на пепелище?
И живёт где-то Феофан Сергиенко, может быть раненый, может быть безногий. И не знает, как часто сын слушал о нём материнские рассказы. Про то, как отец, ещё только Борис родился на свет, посадил в садочке яблоньку: "Вырастет сыночек - яблок покушает". И про то, как ночами люльку качал, а мать заставлял спать: "Ты с ним за день намаялась". И про то ещё, какие письма присылал в первый год войны и в каждом письме-треугольничке писал о своём командире и о сыне спрашивал, сынку солдатский поклон посылал и наставления матери: "Не простуди", "Корми - ничего не жалей!". Мать Бориса сколько раз говорила ему: "Хороший у тебя батько. Другого такого на свете нет".
"Нет, - думал Борис, - не может такого быть, чтобы отца не было в живых. Есть он, есть где-нибудь. Вот приеду в Новгород и начну искать его там, где он воевал. Найду батьку, найду обязательно!.."
Раскачивается вагонная полка, храпят во сне попутчики Бориса. Тускло светит маленькая лампочка. Кажется, что под стук колёс и лампочка прикорнула. Вечер только начался, и Борису не спится. Он выходит в коридор и слышит разговоры из открытых дверей купированного вагона. И говорят-то все почти об одном: о космонавтах.
- Не выдумывай про космонавтов, - говорит женщина. - Ложись сейчас же спать! Завтра Новгород рано утром.
- Да, ложись! - хнычет мальчик. - А я тебе говорю, что мне надо дочитать. Вот не лягу, и всё. Не лягу!
Борис не видит этих пассажиров, но капризный голос мальчика раздражает его...
- Да, - говорит мальчик, - заладила одно: ложись и ложись. У тебя всё по минутам!
- Там, на вокзале, не минуты были, а целых полчаса! - возмущается женщина. - Мы ещё дома об этом поговорим. Ты так и не сказал мне, где пропадал. Скажешь?
- Не скажу!
Молчание. Потом Борису послышалось всхлипывание, а может быть, это ветер шуршал в окне вагона.
ВСТРЕЧА С КОСТИКОМ
Борис ушёл к себе, взобрался на полку, но, как ни ворочался, ему не спалось. А заснул - и во сне те же мысли, что наяву: мама.
Среди ночи Борис проснулся, поворочался и понял, что заснуть больше не удастся. Он сполз с верхней полки вниз и осторожно, чтобы не разбудить своих попутчиков, отодвинул дверь.
В коридоре вагона было сумрачно и пусто. Борис подошёл к окну и прислонился лбом к холодному стеклу. В эти мгновения он ни о чём не думал. Он устал от горя, от мыслей, оттого что казнил себя все эти дни, оттого что вдруг вся его жизнь как-то опрокинулась вверх дном...
Когда за спиной Бориса кто-то толкнул дверь купе, он вздрогнул и обернулся.
В коридор прокрался мальчонка, должно быть тот, который спорил вечером с матерью. В сумраке Борис увидел только его силуэт. А мальчик явно не разглядел Бориса. Мальчик крался на цыпочках и, подойдя к столику, на который падал слабый свет плафона, оторвал от стенки откидной стул, сел и, низко склонившись, стал что-то писать.
Борис посмотрел на часы. Стрелки отсекли по циферблату ровно одну четверть: было три часа. Три часа ночи.
"Странно", - подумал Борис. Он испытывал неловкость, оттого что вроде бы схоронился от мальчонки: ведь тот не видел Бориса, считал, что никто не смотрит на него в коридоре вагона.
Чтобы обнаружить себя, Борис кашлянул.
- Ай! - воскликнул мальчишка, быстро повернулся, сорвав с носа очки и зажав их в руке. Другой растопыренной ладонью он накрыл белый листок.
Теперь они смотрели друг на друга - один с недоумением, другой со страхом.
- Ну, чего ты? - сказал Борис.
- Я ничего.
- Переэкзаменовка?
- Нет.
- А что?
- Ничего.
Борис подошёл к мальчонке:
- Да ты не бойся. Тебя как зовут?
- Костик. Я не боюсь. Вы только маме не говорите. Хорошо?
- А где твоя мама?
- В купе. Спит.
- Что ж это ты пишешь? Тайна?
- Ага.
- Ну, Костик, я пошёл. - Борис чуть хлопнул парнишку по плечу. Пиши!
И ушёл.
"Странно, - думал Борис. - Что бы это могло быть? Тайна. Мальчонка сказал это не шутя. Да, тайна. Какая же?"
КОЖАНЫЙ ШЛЕМ
Ещё день назад у Костика Сахарова не было никакой тайны. Бывало, что ему хотелось скрыть от мамы двойку. Но мама всегда почти спрашивала, когда он приходил из школы.
- Как дела?
Костик пожимал плечами, что означало: "А никак". Но мама брала его за плечи и смотрела прямо в глаза, а глаза Костика были за стёклами очков. Это не помогало. Мама говорила одно слово:
- Костик.
И так при этом смотрела, что и без того круглое и красное лицо Костика становилось ещё краснее. И он шёпотом, опустив глаза, произносил тоже одно слово:
- Двойка...
Нет, Костик не умел врать и, конечно же, не мог бы хранить тайну. И надо же было такому случиться, что именно ему выпало узнать тайну и пришлось хранить её! Случилось всё это во время летних каникул, когда Костик поехал с мамой в Москву и пошёл на ВДНХ, как сокращённо называется Выставка достижений народного хозяйства.
На этой самой ВДНХ Костик познакомился с парнишкой в авиашлеме. В тот день была жара, и у тележек с газировкой и у автогазировок стояли очереди. А парень этот был в шлеме из кожи, и ещё у него почти на самой макушке торчали лётчицкие очки.
Про того парня в лётчицких очках Костик решил: задавала. Но вышло, что совсем не задавала. Парень смотрел модель кабины космонавта. А Костик стоял сзади, видел только жёлтую кожу шлема того парня. Конечно, можно было подвинуться чуть в сторону, но Костика, как говорится, взяла злость: "Тоже мне лётчик! Надел шлем и воображает!"
- Эй, ты, - сказал Костик, - подвинься, дай людям посмотреть!
Парень этот сразу же подвинулся и совсем уж неожиданно сказал:
- Простите!
Костик подумал: "Забоялся".
Чем-то непонятным парень этот его притягивал, как магнит железо. И Костик уже от него не отходил. А парень всё высматривал и записывал в тетрадочку - не просто в тетрадь, а в маленькую такую, вроде записной книжечки. И страницы в ней были разделены напополам красной чертой. Раньше Костик таких тетрадок не видел.
- Это у тебя что? - спросил он. - Блокнот?
- Нет, - сказал парень, - тетрадка. Тетрадь для слов.
- Для каких ещё слов?
- Для иностранных. Вот тут, слева, пишется русское слово, а справа иностранное. Как в словаре всё равно. Понял?
Парень этот объяснял всё толково, понятно, вроде бы он был учителем, только как-то у него получалось даже интереснее. Не урок всё-таки...
- А ты тут какие иностранные слова записываешь? - спросил Костя.
- Не слова, а данные.
- Какие ещё данные?
- Эх, ты! Смотришь на корабль космонавта, а ничего не знаешь!
- А чего знать? - спросил Костик.
- "Чего, чего"! - передразнил парень в шлеме. - Из Москвы до Владивостока поездом десять суток, а этим вот кораблём... Ну, скажи.
Костик молчал.
- Десять... - Парень сделал паузу и хитро улыбнулся: - Десять ми-нут. Понял?
- Понял!
- Интересно?
- Интересно!
Костику парень этот нравился всё больше и больше. Ему тоже захотелось узнать данные о космическом корабле, и он спросил:
- А Новгород?
- Что Новгород?
- "Что, что"! Сколько лететь на космическом корабле из Москвы до Новгорода? Автобус идёт восемь часов. А космический?
- Ну, этот долетит за секунды, - сказал парень. - А ты что, новгородский?
- Ага, - кивнул головой Костя.
- Интересно!
- А что интересно? - спросил Костя. - Живу там, и всё. Не всем же москвичами быть.
- Это конечно.
Мальчики уже отошли от кабины космонавта, и парень в шлеме предложил:
- Давай сядем на лавочку.
- Давай!
Костику уже приятно было соглашаться с этим парнем, быть с ним и слушать, что тот говорит. С мамой Костя должен был встретиться у главного фонтана выставки через час, времени хватало.
Они сели на скамейку с той стороны, где была тень от дерева.
- Тебе не жарко в шлеме? - спросил Костя.
- Жарковато.
- А зачем он тебе?
- Так, - сказал парень, - для фасона.
И это понравилось Косте. Он как-то так про себя улыбнулся. То есть виду не подал, а всё-таки улыбнулся. Можно же так. Нам ведь всегда нравится, когда с нами говорят начистоту - что думают, то и говорят. И противно бывает, когда хитрят.
Костя первый спросил, как зовут парня, и протянул ему руку:
- Познакомимся?
Так состоялось знакомство Кости Сахарова и Володи Замараева. Знакомство, которое привело к большим событиям и необычным делам.
ТАЙНА
Володя стянул с головы шлем, вытер мокрое лицо и стал обмахиваться тетрадкой для слов, как веером.
Молчали.
Неожиданно Володя спросил:
- А ты у себя там, в Новгороде, ищешь?
- Что? - удивился Костя.
- Как что? Древности разные!
- А, - сообразил Костик, - старинные монетки, да? Ищу!
- Монетки... А ты знаешь, что можно найти у вас в Новгороде? Ну, говори! Быстро!
Этими последними словами Володя совсем сбил Костю, который не выносил слова "быстро", "скорее" и даже мамино "не копайся". Если его торопили, когда он отвечал урок, всё сразу же вылетало из Костиной головы; если кричали "подавай" или "пасуй" во время футбола, он обязательно бил по своим воротам, а если дома Костя брал в шкафу чашки или тарелки и слышал это "не копайся", - бац, чашка падала на пол. И он сам не знал, как это у него получалось. А тут этот москвич Володя: "Говори! Быстро!"
- А быстро я не могу, - сказал Костя, - я медленный. Вот.
И снова молчали. А потом Костя спросил:
- Что же можно найти у нас в Новгороде?
Володя о чём-то напряжённо думал. Он надел шлем, тут же сдёрнул его и теперь мял в руке. Видно было, что он хочет о чём-то спросить Костю или сказать ему очень-очень важное, но вот не решается. И Костя, сам того не зная, помог Володе.
- А знаешь, - неожиданно для самого себя сказал он, - я могу хранить тайну.