– Мне совсем скоро четырнадцать исполнится, – немного соврал «витязь».
– А как в лесу оказался?
Начинающий путешественник все честно рассказал: и про отца с матерью, и про Летославль, и про плот, и про мед. Только про Индию и карту умолчал (тайна все-таки).
– И что дальше думаешь делать?
– Дальше поплыву, – не особенно задумываясь, ответил Доброшка.
Илья усмехнулся. Отпускать мальца дальше в путь ему не хотелось. Летославль был совсем недалеко. С летославскими мужами не раз приходилось в боевые походы ходить. Вроде бы даже отца Доброшкиного Илья смутно припоминал. Отпустишь сейчас – что потом родителям скажешь, когда искать кинутся? И мудрый воевода придумал:
– Есть у меня для тебя, храбр странствующий, предложение: оставайся у нас. Не делай удивленной рожицы – в дружине у нас недобор. Служба нелегкая, печенеги далеко, зато ватаг разбойничьих в лесах немало – кружат как волки…
Доброшкина душа воспарила, как птичка, до небес: служить в дружине! Оружие дадут!!
Помимо героического желания служить в дружине и носить оружие в Костиной голове мелькнула мысль и про Белку: ее видеть можно будет!
Не чуя себя от восторга, Доброшка выпалил: «Да!»
Оказалось, что в местной городской дружине в самом деле есть свободное место младшего отрока. Должность невеликая, однако для начинающего воя почетная. Обязанности несложные. Выступать в дежурство вместе с городской стражей. Понятно, что основную работу будут делать старшие, но и ему найдется дело. Меч не дадут, но боевой топор – пожалуйста. Дома на такое счастье Доброшка рассчитывать не мог – там его ребенком считали. А тут своим геройским появлением мальчик показал себя уж не мальчиком, а отроком, то есть, как будут говорить в далеком XXI веке, подростком. Кое-какую работу ему можно было доверить.
Жить Доброшку определили к тому же Илье. Дом у него был большой, а народу всего ничего: сам да Белка. Жена его, как спустя некоторое время узнал Доброшка, умерла. Второй раз он так и не женился. Тосковал по Соловушке своей, что пела так недолго. А тосковать воеводе нельзя – не такая у него стезя, чтобы тосковать. Люди от него зависят, город на его плечах стоит. Чтобы не было дома так пусто, взял к себе на воспитание сироту – Белку. А теперь в число его домочадцев вошел еще и новый отрок сторожевой дружины – Доброшка Летославец (так со всей честью его записал старшой стражник).
Начались будни, которые по необычности своей для начинающего сторожевого ратника выглядели то ли как каторга, то ли как праздник. В ночной дозор его пока по неопытности не ставили, и поэтому пока ночью Доброшка, как полагается нормальным людям, спал.
Но утром начиналось учение. Учиться приходилось не с пером и чернильницей, а с тяжелым дубовым мечом (по весу ничуть не легче настоящего, стального) и вполне настоящими сулицей и боевым топором. Сулицу метали в тяжелый сосновый кряж, установленный у самой крепостной стены, а мечами его гоняли старшие ребята из отряда до полного изнеможения. Сначала отрок, одурев от неопасных, но весьма болезненных и, что еще важнее, обидных тычков деревянных мечей, убегал со двора и прятался в самой дальней сторожевой каморе. Однако, отдышавшись и усовестившись своей слабости, возвращался на «поле боя» и вновь брал в руки деревянный меч.
Поначалу Доброшке удавалось отбить только один удар из десяти. Он уже почти смирился и приготовился вечно ходить в синяках и сложить свою буйную головушку в первом же настоящем бою. Но потом вдруг в одночасье что-то поменялось. Совершенно неожиданно для себя он обнаружил, что очередная «трепка», которую пытались задать ему его вечные наставники-мучители, вылилась в веселую игру: мечи сталкивались в воздухе, на весь двор стоял веселый треск, клубились тучи пыли. Ни один из ударов не оставался незамеченным и получал достойный ответ. Наконец отрок принял дубовый клинок старшего на гарду своего меча, извернулся и хлопнул учителя прямо по лбу. Будь меч настоящим – конец буйной головушке, а так – шишка.
– Ой… – От неожиданного успеха Доброшка сам опешил, отпрыгнул чуть не на три аршина и встал в оборонительную стойку, выставив вперед свое, показавшееся ему вдруг жалким, деревянное оружие.
– Ну все… – взревел стражник, слывший в дружине самым лучшим мастером клинкового боя. Глаза его сузились, и он плавными кошачьими шагами стал приближаться к Доброшке медленно, но неумолимо.
Тот, однако, вопреки обыкновению, не бросился бежать в спасительную камору, а стряхнул с себя оцепенение, встал поудобней и принялся ждать противника, плавно покачиваясь на мягко пружинящих ногах.
Последовала серия молниеносных ударов: треск, пыль, шумное дыхание…
И вот вдруг все стихло.
Посреди двора стоял взмыленный подросток и крепкий молодой мужчина. Подросток держал наизготове деревянный меч, а мужчина свой такой же меч опустил к земле. Он пристально посмотрел на готовившегося продолжать поединок младшего, усмехнулся, тряхнул русоволосой головой и сказал лишь одно слово, которое прозвучало для юного ратоборца как самая сладкая музыка:
– Молодец.
Бой на мечах давался тяжело. И освоить его в полной мере Доброшке не удавалось долго. Но было дело, в котором Доброшка неожиданно проявил недюжинную сноровку. В общем, он знал за собой это умение и раньше, но не придавал ему серьезного значения. Выяснилось, что уроженец Летославля обладает необыкновенной меткостью.
В общем-то, это было не чудо: у них каждый мальчишка, едва только начинал что-то понимать, уже сгибал из дубовой веточки немудрящий снаряд, стругал из прутиков стрелы и начинал тренироваться по всякой подвернувшейся под руку мишени: по торчащей из земли былинке, по качающейся на ветру ветке, по зазевавшейся птичке или мышке. Доброшка всегда бил без промаха, уже лет в шесть от его снежков зимой никто не мог увернуться. А уж из лука – и подавно. Поэтому, пускаясь в путь, он не слишком заботился о провианте: всегда можно было подстрелить себе на обед что-нибудь пригодное.
В Колохолме детвора тоже любила позабавиться стрельбой. Но такого умельца там не видывали.
Выяснилось это неожиданно. Как-то свежим погожим летним утром колохолмские дружинники, как это было у них в обычае, затеяли во дворе игру: поставили на столбик изгороди яблоко и принялись стрелять в него с двадцати шагов.
Вызвался попробовать и Доброшка. Настоящий, тяжелый составной лук попал ему в руки первый раз. Чтобы натянуть тетиву, требовалась нешуточная сила. Он напрягся, выстрелил – и… Стрела ушла «в белый свет». Воткнулась в стену воеводиного дома, как раз под окнами Белки. Сопровождаемый добродушными смешками Доброшка отошел в сторону и некоторое время стоял в задумчивости.
Тем временем в толпе дружинников раздались шумные крики одобрения: очередная стрела прошла совсем близко к цели, задев яблочко оперением. Доброшка решительно подошел к принимавшему поздравления стрелку и взял у него из рук лук.
На сей раз он подошел к делу иначе. Не стал сильно натягивать тетиву – цель была не так уж далеко. Принял во внимание тяжесть стрелы и легкий ветерок. Приноровился, прищурил глаз и на медленном выдохе отпустил тетиву, полагаясь больше на чутье, чем на расчет, выстрелил. Маленькое румяное яблочко разлетелось на тысячу кусочков.
Дружинники притихли, а потом грянули разом: принялись хлопать Доброшку по плечам, трепать волосы, поздравлять с удачей и тому подобное. Но он решил попробовать еще раз и показать всем, что если это и удача, то не случайная. Поставил еще одно яблочко и снова выстрелил. И снова попадание было точным.
Тогда на Доброшку снизошел веселый азарт, и он захотел свершить невозможное. Вместо яблочка воткнул в расщелину изгороди тоненький ивовый прутик. На сей раз он выцеливал несколько дольше. Солнце поднялось высоко и стало слепить глаз. Но поменять позицию было уже нельзя: взялся за гуж – не говори, что не дюж.
Наконец, решив, что от долгого прицеливания толку немного, Доброшка выстрелил. Стрела покрыла расстояние за мгновение. Но для стрелка это время будто бы многократно растянулось. Звуки вокруг исчезли. Доброшка видел, как стрела по плавной дуге струится в воздухе, и мысленно направлял ее в нужную сторону. Наконечник поблескивал в лучах солнца, раздвигая воздух, как горячий нож – масло, пылинки зависли в воздухе, мир вокруг будто бы остановился.
Но вот красивая линия полета пришла к цели и стрела с треском расщепила прутик на две равные доли. Мир вновь обрел звуки и движение. Доброшку подхватили на руки и стали подбрасывать в воздух. Шум, восторг!
Доброшка бы предпочел лучше быть мастером биться на мечах, но и меткостью своей тоже гордился. Поскольку знал: всякое особенное умение – это от богов дар, разбрасываться такими дарами нельзя.
Есть
Дощатый потолок – вот что увидел Харальд, когда смог разлепить глаза. Запах мокрого дерева. Каюта корабля. Попробовал пошевелиться – тщетно: связан. Ну конечно. Значит, греки оказались сильнее и он в плену. Легкое покачивание и характерный звук волн рассказали молодому, но немало уже повидавшему викингу, что корабль идет по ветру. Очевидно, тем же курсом, что и шел до встречи с драккаром.
Скрипнула дверца, и в каюту зашел человек. Он был невысокого роста, черные кудрявые волосы и борода светились обильной сединой. По фигуре и осанке видно, что не воин. Наверно, слуга. Или раб. Точно, раб: воды принес – в руках бородатого грека Харальд увидел кувшин.
– Позови хозяина! – Грозная интонация юного конунга несколько не вязалась с его бедственным положением. Но как еще вождь славных воинов, пусть и поверженный, должен говорить с подневольным человеком?
– Ты что, оглох, раб, позови хозяина, я сказал!
Раб, однако, смотрел на него внимательно, но, как видно, не понимал, что ему говорят. Конечно, не понимал. Он же грек. А Харальд, как назло, не знал ни слова по-гречески! На всякий случай он повторил ту же фразу на языке саксов. Без толку.
Между тем человек подошел к связанному викингу и протянул кувшин. Пить в самом деле хотелось. Однако в кувшине оказалась не вода, а разбавленное вино с каким-то странным привкусом. Ну да выбирать не приходилось. Харальд принялся пить.
Напившись, он откинулся на соломенной подстилке и вдруг ощутил истому во всем теле. Тело его будто засыпало, но сознание не угасало. И вообще ощущения были странные.
Между тем византиец присел на корточки и стал обстоятельно развязывать путы. Когда руки были освобождены, Харальд хотел двинуть своему тюремщику по уху, но оказалось, что рукой своей он почти не владеет. Вместо резкого удара, от которого презренный раб отлетел бы до самой стенки каюты, получилось лишь вялое медленное движение. Харальд попытался проделать то же самое и другой рукой – с тем же самым успехом.
Византиец, заметив движение, посмотрел на него черными, редкими в северных широтах, глазами и сказал на вполне сносном норвежском:
– Приветствую тебя, славный конунг, на моем корабле.
– Так ты, грек, знаешь наш язык?
– Как видишь. Точнее, слышишь.
– Что ты сделал с моими руками?
– Не волнуйся, это пройдет через полчаса.
– Вот тогда-то я тебя и прикончу, если ты не позовешь сейчас же сюда хозяина или капитана судна.
– Я знаю, что прикончишь. И поэтому мне нужно торопиться. За полчаса я должен убедить тебя, что убивать меня не стоит. И вообще, что нужно жить дружно.
Харальд на мгновение задумался. Все равно ничего иного он в сложившейся ситуации поделать не мог. И у него созрел вопрос:
– Зачем ты меня опоил и развязал, разве нельзя было поговорить со мной связанным?
– В том-то и дело, что нельзя. Поскольку мне нужно не только многое тебе рассказать, но еще больше нужно показать. Мне нужно, чтобы ты ходил. Сначала я хотел просто развязать тебе ноги. Но потом подумал, что ты и со связанными руками можешь натворить кучу бед. Поэтому, извини, ничего больше не оставалось, как дать тебе успокаивающее зелье, чтобы ты, горячий морской воин, смог выслушать меня более или менее до конца. Я и есть капитан этого корабля. Поднимайся!
Византиец развязал Харальду ноги, и тот с трудом, как пьяный, поднялся. Опираясь на руку византийца, он поднялся на палубу и, пощурившись на ярком солнце, принялся оглядываться.
Викинг никогда не бывал на греческих кораблях, но увиденное поразило его выше всякой меры: на палубе было совершенно безлюдно. Недоуменно озираясь, Харальд первым делом задал вопрос:
– А где люди?
– Вот это и есть главный мой секрет, – сказал грек, в первый раз за весь разговор улыбнувшись. Улыбка у него была мягкая, вокруг глаз собралось много мелких морщинок, но у Харальда волосы на голове встали дыбом от ужаса, по спине пробежали ледяные мурашки:
– Людей здесь нет, корабль управляется демонами, ты колдун, грек?
Грек рассмеялся еще веселее:
– Ты прав, славный конунг, только в одном. Кроме нас с тобой, людей на судне в самом деле нет. Есть еще кошка. Но демонов – нет. Во всяком случае, к управлению кораблем они не имеют ни малейшего отношения.
Харальд продолжал озираться. А единственный, как выяснилось, обитатель корабля опять подхватил его под руки и повел дальше, показывая свое хозяйство.
– Видишь, через всю палубу идут просмоленные тросы? Вот при помощи них я и управляю кораблем. Вот этот рычаг – руль, а при помощи вот этих механизмов могу, не отпуская управления, управлять парусами.
Как ни худо было Харальду, но его как бывалого моряка увиденное и услышанное и поразило, и заинтересовало.
– Я понял, как все устроено. Но не понял одного: ты, грек, извини, хоть и, судя по всему, умен, но не выглядишь сильным. А руль и парус во время бури порой не могут удержать и трое здоровенных мужчин.
– Я и в самом деле не очень силен. Но и на это у меня есть приспособления. Называются блоки. Есть еще и несколько весьма хитрых пружин и воротов. Я тебе потом покажу, если мы… договоримся.
– Хорошо. Самое время изложить, что за договор ты мне предлагаешь.
Грек не мог больше поддерживать массивное тело конунга и осторожно посадил его на перевернутый бочонок.
– Да, пожалуй. Видишь ли, славный конунг, не я напал на твой драккар, я вынужден был обороняться. Скажу по совести, мне этого совсем не хотелось. Но у меня не оставалось выбора.
С прискорбием сообщаю, что корабль твой, скорее всего, погиб. Он полыхал от носа до кормы. Ты оказался невольным моим пленником. Я совсем не хотел умножать количество жертв и намеревался доставить тебя связанным на берег и передать с рук на руки кому-нибудь из твоих соотечественников.
Но увы, твой лучник, пустивший стрелу в самом начале битвы, достиг гораздо большего, чем мог вообразить. Жаль, что он никогда об этом не узнает, он был бы горд: стрела попала в один из блоков и перебила трос. Пока ветер попутный, корабль движется нормально. Но если направление ветра переменится или начнется шквал, то я не смогу в одиночку управлять парусами. Мне обязательно нужен помощник. Если это вдруг случится, мы оба можем погибнуть, вот именно поэтому я решил поговорить с тобой начистоту. Мы вместе доплывем до берега, ты согласен, славный конунг?
Харальд тем временем несколько успокоился, увиденное по-прежнему удивляло его, но не внушало суеверного трепета. Кроме того, онемение в теле стало понемногу проходить.
– Согласен, грек. Но скажи мне, как ты можешь верить мне? Что будет, если я передумаю, как только действие твоего снадобья закончится?
– Я наслышан о тебе, Харальд. Ты смел, но умен. Ты должен был понять, что иного выхода у нас с тобой нет.
– Почему ты противопоставляешь смелость и ум?
– Опыт… У умных людей обычно богатое воображение. Оно их и подводит: рисует наглядно все возможные варианты опасности, пугает тем, чего нет. Ты должен понять, что для тебя в сложившейся ситуации на самом деле выгодно.
– Хорошо. А из луков стреляли и огнем нас поливали тоже твои хитроумные эээ… как ты сказал, «механизмы»?
– Да, конечно. Без них я вряд ли бы заплыл так далеко от родного дома. В морях по всему свету полно желающих поживиться за чужой счет. Но обычно хватало демонстрации огнемета для того, чтобы желание «познакомиться поближе» резко сменилось желанием убежать подальше. Ты был первым, кто кинулся на абордаж, несмотря ни на что.
– Почему же ты плаваешь один? Неужели Царьград оскудел смелыми воинами?
– На то есть свои причины, возможно, я расскажу тебе о них. Потом.
Харальд посмотрел вдаль, туда, где, по его расчетам, должен был остаться его корабль:
– Да, теперь я вижу, что нужно было послушаться Эйнара.
– А что говорил Эйнар?
– Говорил, что лучше бы нам пройти мимо.
Грек печально улыбнулся:
– Прав был твой Эйнар.
– Но подожди, а кто со мной рубился, когда я запрыгнул на эту палубу? И тут «механизмы»?
– Ну, можно и так сказать. Только с тобой никто не рубился. Рубился ты. И вот посмотри, во что ты превратил моих верных деревянных «матросов».
Седобородый капитан подтащил к сидящему на ящике Харальду большую куклу, сделанную из легких жердей и одетую в доспехи из тонких досочек. Вся верхняя часть ее была жестоко разрублена, со всех сторон торчали, болтались щепки и кусочки ткани.
– Куклы складные и были закреплены вдоль бортов. Если потянуть за трос, они поднимались. В южных морях суеверные пираты порой пугались их больше, чем огня. Огонь-то для них штука привычная. А вот корабль с мертвецами увидишь не каждый день. Среди африканских пиратов часто рассказывают легенды о «мертвом» корабле: кто встретит его – умрет. Так вот, я специально сделал головы своим храбрым манекенам похожими на голые черепа. Ох, драпали же они – только весла сверкали! Ну да теперь мое деревянное войско отвоевалось.
– А вырубила меня тоже одна из этих твоих деревянных кукол? – В голосе Харальда звучало сомнение.
– Нет, конунг, ты пал жертвой вот этого вот полена и вот этой вот руки, – грек поднял вверх свою не особенно мощную, но крепкую и жилистую руку, – извини, я не мог предложить тебе честного поединка: пришлось действовать подручными средствами.
Харальд, который до той поры только хмурился, недоверчиво щурился, временами недоуменно крутил головой, посмотрел на полено, на воздетую вверх худую руку и весело расхохотался.