Развернутый титульный лист на двух языках (русском и французском) гласил: "Ключ к русской грамматике для французов или переводы задач, содержащихся в этой грамматике, составленный Павлом Фукс, профессором. Третье издание, пересмотренное, исправленной и дополненное Б. Манасевичем. Франкфурт на Майне. Карл Югель, книгопродавец-издатель (М. Абендрот). 1888". (Для удобства читателя текст приводится в современной транскрипции. Французский титульный лист не воспроизводится из-за экономии места).
Первая мысль у Гордина была: "Жаль, очень жаль, что только ключ, без самой грамматики. А то бы, глядишь, французский выучил..." Потом он горько усмехнулся, вот тебе и международная книжная ярмарка, франкфуртское изобилие, и Карл Карлович на подхвате, чего изволите. Он, казалось, был уже готов сидеть в Лефортово хоть до морковкина заговенья, тем более с такими удобствами. Всезнающий друг и советчик современных москвичей, назабвенный "Московский комсомолец", например, недавно писал, как уважаемые и суперуважаемые дельцы и предприниматели находятся под следствием в жутчайших тюремных условиях: 50 человек на 30-ти метрах, 150 человек там, где должны быть размещены 30... А тут - чистота, тишина, порядок, бесплатное трехразовое питание и ещё антикварные книги в подарок от следователя. Не домзак, а санаторий, подарок судьбы.
Владимир Михайлович ещё не знал, что сидеть ему придется ещё немало, что Викториныч после сегодняшней беседы по душам уже никогда не появится, провалится как сквозь землю (таково, вообще, между прочим, свойство многих встречающихся нам людей на жизненном пути, только мы не обращаем на это почему-то внимание, озабоченные только собственным выживанием и своим неукротимым бегом к смерти: только бы успеть добежать первым, только бы выиграть, только бы опередить впереди бегущих! Вот он, театр абсурда, ежедневный и воистину небесплатный, потому что расплачиваемся очередным мгновением ускользающей, как шагреневая кожа, жизни!), а его дар станет составной частью очередного нетленного гординского произведения, половинной составляющей романа "Ключ" (есть, есть одноименное творение у М. Алданова, но Гордин его не читал и пока читать не собирался, тем паче, что и не мог, чтобы не быть обвиненным ниухомнирыльско-сержантовской четой в плагиате! И Наташевич оченно не советовал, Наташевич вообще был большой дока и пурист по части заимствований, гордясь своей архивно-книжной компиляцией, на которую бесконечно ссылались ученые поляки и французы. Что ж он умел находить свои слова, комар носу не подточит!).
На этом разнообразные, как видите, мысли его прервал щелчок открывшегося окошка в двери, через которое ему передали пачку писчей бумаги и шариковую ручку, с наказом не пытаться последнюю развинчивать, она все равно наглухо запаяна, так как у бывалых людей, блатарей, и стержень ручки может служить смертельным оружием. Выслушав охранительно-охранниковскую сентенцию, Гордин внутренне отмахнулся, а внешне, улыбнувшись по-чеширски, попытался поблагодарить сердобольных стражей порядка, но окошко уже захлопнулось и он снова оказался один на один со своей изъяхвленной совестью и решил вести с ней диалог при помощи извечного литературного приема тур-де-брас. "Салам, калам!" - пошутил он, глядя на ручку (для сведения незнающих, салам - означает приветствие, а калам - перо, как ему свято верилось в отсутствие всякого рода справочников и других учебных пособий, заменяющих память).
"Ключ" пока ещё не был написан, но в любом случае он не предназначался для цитирования в "Шутке Приапа", на что у нас, надеюсь, ещё будет другое время и другое место.
А сейчас нас ожидает восстановленное по памяти окончание триллера XIX века. Вообще, Гордин последнее время не мог жить современностью или ему это усиленно не давали. Тайной за семью печатями была для него жизнь современников, покупавших акции, живших на дивиденды, совершавших головокружительные карьеры министров и советников косноязычного президента. Не далее, как два дня тому назад в той же бульварной газетенке чуть ли не перед своим задержанием он прочитал, плюясь, полную поддельно-неподдельного восхищения статейку об одном удачливом чеченце, толком нигде не учившемся, работавшем лет до тридцати чабаном, но после случайного знакомства с более юным авантюристом, недоучкой-студентом и однофамильцем (или все-таки родственником?) широко известного генерала КГБ, приехавшего в Москву без копейки денег и мгновенно ставшего генеральным директором мощного концерна (производящего, конечно, воздух, но зато имеющего колоссальную прибыль) и организатором самой большой в России денежной лотереи, чудо-человека, честно и исправно платящего невозможно-огромные налоги, мечту женщин бальзаковского общества, надежнейшего столпа современного общества, наконец. Журналистка писала компотом, выпрыгивала из трусиков и лезла из кожи вон, доказывая и так очевидные достоинства героя своего интервью, а сколько осталось между тем в тени обиженных и разоренных, оскорбленных и умервщленных, если не лично им, то его людьми! Сколько легко и изящно украденных денег из государственного (а по сути нашего с вами) кармана перекочевало на его зарубежные счета, а то и просто в его личную тумбочку зачем про это писать! Это банально и неинтересно. Великая российская мечта, наподобие опередившей её по времени американской, уже начала свое неуклонное восхождение к зениту, и то, что одним из первых героев стал невежественный, но клыкастый симпампушка-чеченец, только доказывает универсальность формулы: или ты, или тебя...
С последними сакраментальными, хотя и совершенно ординарными раздумьями Гордин сел за стол и стал готовиться к развязке новообретаемого романа об удивительной могиле на кладбище его родного города П.
Герои и реальные люди, носившие одинаковые имена и фамилии по прихоти ли судьбы или по прихоти невзыскательного автора, образовывали причудливые танцевальные пары, исполнявшие попеременно то буги-вуги, то кэк-уок, то рок-н-ролл, то гавот или мазурку. Луна и солнце попеременно показывали друг другу кукиши через озонные дыры, все шире расползавшиеся над псевдодемократической Россией, а царское прошлое стыдливо закрывалось фиговым листком отмены крепостного права.
Реальная Таня Панина забрала у него почти все дефицитные сигареты, выпила массандровское вино и, не дав желаемого, уехала в Ялту. Виртуальная Таня Панина выбросилась из окна, бедная святая неопытная девочка.
Вот оно, единство и борьба противоположностей. Вот сосуществование двух форм общественного устройства: реального и вымышленного.
Реальный Евгений Витковский (ну не я же сотворил его, между прочим!) в это время составлял очередной том Киплинга и переводил почти одновременно с полутора десятков языков, поражая Гордина и его alter ego своей неиссякаемой работоспособностью и профессионализмом, чего, впрочем, было не занимать и пишущему сие. А виртуальный Евгений Витковский, действуя по канве неизвестного, скорее всего давно умершего автора, должен был и по житейской логике, и по всем законам жанра скоро понести заслуженное наказание. Он же не чеченец какой, чтобы жить несмотря ни на что в свое удовольствие, убивать и грабить, и наконец умереть в свой урочный час после нескольких паломничеств в Мекку и Медину святым человеком, образцом подражания для правоверных соплеменников.
А самый что ни на есть настоящий кузен Марианны Петровны Станислав Витковский жил-поживал в деревеньке под Чердынью, чуть ли не в остатке имения, достраивая наконец свой собственный дом, мечту всей своей жизни, то моряка атомной подлодки, то фотографа, то тренера по горнолыжному спорту; разводя сейчас пчел, как его покойный дядя, отец Марианны Петровны, и еле-еле кормясь этим малоприбыльным бизнесом, в редкое свободное время читая и перечитывая провинциальные издания Майн Рида и Ивана Ефремова, разойдясь с очередной женой по причинам, которые обнародовать мы просто не имеем морального права. Посланные злокозненной тещей Гордина ему в подарок на пятидесятилетие сто американских долларов мгновенно превратились в дым и миф, были истрачены долгой уральской зимой на отопление дома-чудища, дома-гиганта, а недостроенный дом настоятельно требовал все новых и новых денежных инъекций.
Горячо любимая единственная дочь Гордина Злата неспешно писала кандидатскую диссертацию о зарубежных и отечественных иллюстраторах дилогии Л. Кэрролла "Алиса в Стране Чудес" и "Алиса в Зазеркалье" только что отксерив первое издание "Ани в Стране Чудес" В. Сирина (Владимира Набокова). А её муж Андрей Кларенс собирался лететь с Сарфоновым в Минусинск, где, к счастью, стояла вполне плюсовая погода и можно было спокойно отснять очередную главу популярного телесериала бурного тридцатилетия "65-95".
Марианна Петровна в это время читала очередную насыщенную фактами и эмоциями лекцию по философии будущим бэби-ситер и продавцам чудо-конфет "Сникерс", а её позабыто-позаброшенный Гордин сидел тем временем в забытой Богом крысиной норе один-одинешенек и самозабвенно сражался с вызванными им же самим призраками, умножая тем самым их сущности.
Марианна Петровна в это время читала очередную насыщенную фактами и эмоциями лекцию по философии будущим бэби-ситер и продавцам чудо-конфет "Сникерс", а её позабыто-позаброшенный Гордин сидел тем временем в забытой Богом крысиной норе один-одинешенек и самозабвенно сражался с вызванными им же самим призраками, умножая тем самым их сущности.
12
Сколько Гордин себя помнил, он всегда от кого-нибудь зависел, то от родителей, то от учителей, то от друзей, то от уже собственной семьи (от жены и дочери), то от начальства, то от подчиненных... Он никогда не мог поступить согласно своему настроению, сообразно выпавшей минуте. Нет, он не считал, что это плохо, просто констатировал очевидный факт.
Гордин никогда не был по-настоящему свободным человеком.
И сейчас тем более он находился в чужой власти. Посаженный в камеру, очевидный козел отпущения, как он понял из допроса-беседы, ведь никто из упомянутых лиц из увиденного на столе следователя списка не был даже задержан, не говоря о предъявлении обвинения. Его просто, как лоха, брали на понт, мягко вытаскивали из него возможность ссылки на него же, по сути обязывая его выполнить ту грязную и очень даже небезопасную работу, которую они сами должны были проделать. Он им поможет, значит, а потом они же или наоборот те, кого он подставит, его же и уберут. Все правильно. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Мавр просто должен уходить. Легко.
Странно, но именно здесь, в крысиной норе Гордин впервые почувствовал себя свободным. Дальше - только смерть, то есть ничто. А там, где ничто, там не больно, не страшно. Там - истинная свобода.
Свобода - это смерть.
Пока он молчит, впрочем, он может тоже никого не бояться. У него есть любимая работа - литература, есть герои, которых он уже успел полюбить и даже сродниться с ними. Конечно, он пока не достиг той силы озарения, которая, как ему казалось, иногда мелькала в его бессмертных стихах, но общий фон его прозы, сам язык был вполне на уровне. Ничего, он ещё научится, если поживет, если будет время, если не наступит в 1999 году Страшный Суд и конец света. Конец века уже наступил.
Наступил конец его любимой литературной эпохи. Впрочем, его лучшие стихи ведь тоже не заметили. Люди не умеют читать, они чаще прикидываются, делают вид. Чтобы прочесть столько, сколько он, надо прожить три жизни. Столько не живут. И потом он никогда не был в стае. Ни в коммунистической, хотя и имел партбилет. Ни в демократической. Ему, потомственному дворянину, было западло становиться изменником, перебежчиком, перевертышем, как все эти коммунистические гниды, большевистские трихины, о которых писал Макс Волошин и Достоевский. Он не был в стае, он был не волк по сути своей, не вурдалак, как Сержантов, а следовательно всегда годился на свободную роль козла отпущения. Если только не показывал медвежью хватку, природную силу и взрывчатый темперамент.
По сути таким же был Витковский, граф Евгений Михайлович Витковский, невольный герой "Трех могил", слабый вполне человеческой слабостью повышенной чувствительности и излишней страстности, но подлинные русские не умеют пить водку, отмеривая пипетками, и не умеют любить не на шутку. Что ж, на то он и русский человек, но он же никого не убивал, не подличал... Впрочем, почему не? Он убивал неоднократно самых близких и будет ещё убивать, сам того не желая, сам будучи жертвой событий, жертвой рока.
Сегодня уже известно и понятно, как генетически передается наследственная болезнь, но есть ли ген страха, ген несчастной любви, ген фатума, ген козла отпущения?
Этот мучительный русский вопрос, этот вечный русский узел, гордиев узел предуготованности общественных событий по самому худшему варианту и личных несчастий (впрочем, евреи могут ныть точно так же и теми же словами); мощный стальной трос, который не то что развязать, но и разрубить одним ударом невозможно. А начнешь стучать, тюкать, примериваться слабой ручонкой, вообще, пиши пропало, обязательно попадешь себе по руке или ноге.
Гордин, размышляя, поежился (бедный ежик в тумане). Он вспомнил, как под рождество три года назад поскользнулся на измайловской лестнице и, загремев вниз, мало того, что разбил вдребезги только что приобретенную антикварную вазу для дочери Златы, но что-то повредил в правом плечевом суставе, отчего не может после падения поднимать руку, хорошо, что ему уже не надо работать врачом-хирургом, как Евгению Витковскому и не придется сдаваться в немецкий плен, а по клавишам пишущей машинки бить ещё сможет и стило из кисти пока не выпадывает...
Что ж, надо проследить хронику графской семьи до конца. Впереди уже маячит ХХ век, Ха-Ха век русской истории. Что-то он сулит русскому вырождающемуся дворянству?
Счастливая Анна Аркадьевна, она уже не увидит, как сопливый сын горничной Глаши, когда подрастет и разбогатеет на ворованном матерью столовом серебре, купит на корню вишневый сад и вырубит его под дачи "новых русских" образца 1908-1912 гг. Город П. разрастется вдоль великой русской реки К., городу тесно в границах сентиментального девятнадцатого века. А Карла Ивановича Розенберга однажды забудут в шкафу товарищи и сверстники его внучки Лены, Елены Евгеньевны Витковской, и он скончается тихо и незаметно от сердечного приступа. А Елена Евгеньевна в свои восемнадцать выйдет замуж за офицера, поручика, который после октябрьского переворота на пути отступления колчаковской армии, не сумев спасти великого князя Михаила, брата бывшего царя, будет убит красными китайцами, рассечен пулеметной очередью, и она с двумя малыми детьми через Сибирь доберется сначала в Харбин, а оттуда уже в Нью-Йорк, где будет известной художницей театра и кино, будет сотрудничать с "Уорнер Бразерс" и "Метро Голдвин Мейер", но уже никогда не выйдет снова замуж, оставаясь верна памяти убитого китайцами поручика. А её маленький мальчик вырастет, станет известным виолончелистом и потом будет вручать профессиональную премию Мстиславу Ростроповичу, а девочка по прошествии лет выйдет замуж за американского инженера-троцкиста и вернется на Урал в город П., но после Великой Отечественной её мужа арестуют и он затеряется в ГУЛаге, а у неё родится... Вот здесь мы и поставим многоточие, - подумал Гордин.
Разве всегда мы знаем, кто мы и откуда? В юности Гордин пытался иногда размышлять на столь ответственную тему; он даже что-то говорил по этому поводу с писателями Виктором Евстафьевым и Львом Могендовичем, и напрасно. Писатели - не актеры, они редко умеют говорить красиво, они, если что-то и умеют писать и задавать вопросы, на которые иногда частично отвечает время, иногда Господь Бог, а чаще не отвечает никто.
"Я обречен на каторге чувств вертеть жернова поэм", - как сейчас хорошо понимает Гордин признание поэта. Ах, знал бы он, что так бывает, когда пускался на дебют... Тебя догонят и убьют. Не ходи на бут, так девок ебут. Знал бы, не знал бы, а плетью обуха не перешибить, и важно найти ключ (не к замку, можно и посидеть взаперти), а холодный мрачный ключ забвенья. Забвенья всего страшного, уродливого, негармонического, чем наградила нас природа и порода наших прародителей.
Оставим Гордина в покое, в его крысиной норе, где он по-своему даже счастлив, поверим, что он не окрысится, он досидит под следствием до окончания года крысы и, набычившись, выйдет на свободу в год Огненного Быка, чтобы снова попасть в качестве жертвы на другом круге судьбы, чтобы попасть на корриду безденежья и безработицы, но его путеводная звезда будет тускло и багрово светить ему в тумане.
И был Гордину ночью сон. Он стоял, привязанный к дереву, и в него целилась и стреляла из луков толпа. В толпе были заметны Наташевич и Кроликов, Сержантов и Ниухомнирылов. Стрелы торчали из него, как иглы из дикобраза, такой славный новый русский ежик в старом русском тумане, а вовсе не чужеземный святой Себастьян.
А маленькие дети, которые не могли натянуть тетиву и пустить стрелы, подбегали к нему поближе и бросали в него, кто - камешки, кто - железки, а кто - и огрызки яблок.
Кровь, слезы и пот, смешиваясь с пылью, стекали по телу и застывали наподобие древесной смолы.
Неужели это и есть его настоящая и единственная жизнь? - подумал он и, не дождавшись ответа, хотел проснуться, но не смог, и с ужасом обнаружил, что заблудился во сне, заблудился во сне, похожем на туман, заблудился в тумане, похожем на сон.
ЭПИЛОГ
Иногда потеря - лучшее приобретение.
Владимир Михайлович Гордин наконец хотя бы отчасти разобрался со своими врагами и не менее пугающими фантомами. И как иначе, прав ведь классик - если бы будущего для любого из нас не было, все равно мы (а следовательно и он, Гордин) имеем полное право его, это будущее, выдумать, чтобы у каждого все-таки было свое собственное будущее, своя личная вечность, пока длится это самое существование, жалкое или великолепное. Скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье.