На веки вечные. И воздастся вам… - Звягинцев Александр Григорьевич 23 стр.

Отсюда вскоре возникло требование принудительной стерилизации большого количества людей.

Глава XXI Тринадцать ступеней в ад

Четырехсторонняя комиссия по делам главных военных преступников» санкционировала присутствие на казни сорока офицеров и генералов союзников. По два журналиста от США, СССР, Англии, Франции. А так же отдельной группы из 24 американских офицеров. Разрешено присутствие двух немцев — представителей правительства Баварии…»

Филин отложил донесение, посмотрел задумчиво на Реброва и сказал:

— Одним из наших журналистов будешь ты, Денис. Мы должны быть уверены, что знаем все, что там произойдет.

16 октября к восьми часам вечера по берлинскому времени корреспонденты — четверо пишущих, четверо снимающих — приехали во Дворец правосудия, который был пугающе пуст и темен. У входа их встретил полковник Эндрюс, похлопывая стеком по голенищу сапога.

— Господа, сейчас вас разместят в комнатах, где обычно проходили переговоры подсудимых с адвокатами. Каждый из вас обязан не покидать здания тюрьмы и отведенных вам мест до особого указания Четырехсторонней комиссии. Ни с кем не общаться до особого указания… А сейчас вам будет представлена возможность осмотреть тюрьму и увидеть заключенных. Требование — соблюдать полную тишину.

— Господин полковник, подсудимые уже извещены, что их ходатайства о помиловании отклонены? — спросил американский корреспондент, стоявший рядом с Ребровым.

— Нет.

— А что приговор будет незамедлительно приведен в исполнение, они знают?

— Нет. Прошу за мной, господа. Сейчас вы увидите все своими глазами.

По узкой железной лестнице корреспонденты спустились вниз и по тоннелю дошли до тюрьмы.

В коридоре на первом этаже царил полумрак. Лишь у одиннадцати дверей горели яркие электрические лампы, свет от них отбрасывается рефлекторами прямо внутрь камер. У каждой двери стоял охранник, который неотрывно следил за поведением осужденного.

Журналисты молча, чуть ли не на цыпочках, подходили по очереди к каждой из камер и заглядывали в «глазок».

Кейтель зачем-то по-солдатски прибирал свою койку, разглаживая складки на одеяле…

Риббентроп разговаривал с пастором…

Йодль сидел за столом спиной к двери и что-то писал…

Геринг лежал на кровати с закрытыми глазами…

Фрик, укрывшись одеялом, читал книгу…

Кальтенбруннер тоже читал…

Штрейхер, казалось, уже спит…

Заукель нервно метался по камере…

Франк, сидя у стола, курил сигару…

Розенберг лежал, привычно уже вытянув руки поверх одеяла…

Зейсс-Инкварт чистил зубы…

Глядя на этих престарелых, явно нездоровых мужчин, занятых столь обыденными, немудреными занятиями, трудно, невозможно было себе представить, что это именно они несут вину за то не представимое в своих размерах зло, которое обрушилось на человечество. И Ребров вдруг подумал, что совершенно не испытывает сейчас того чувства справедливой мести, которое владело им во время войны.

Пройдет время и он узнает, что русский писатель Иван Бунин записал накануне в своем дневнике: «Все думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы — и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти последние ночи на земле…»

И прочитав эти слова, Ребров подумает: то, чего не мог себе представить великий писатель, все очень даже просто происходило. И чудовищные преступники спокойно справляли свои надобности, думая только о том, что вдруг все и обойдется и их оставят жить…

— Похоже не верят, что им хана, надеются на что-то, — горячо дыхнул Реброву в ухо наш фотокорреспондент. Это был отчаянный мужик, прошедший во время войны все фронты и повидавший столько, что на тонкие чувства в его душе места уже не оставалось.

В 21 час 30 минут мертвую тишину тюрьмы нарушил звон гонга.

— Сигнал официального отхода ко сну, — объяснил Эндрюс. — Все должны лечь спать. А вас, господа, я сейчас отведу к месту, где будет приведен в исполнение приговор.

Через тюремный двор они прошли к каменному одноэтажному зданию в глубине сада. Там, как знал Ребров, располагался небольшой гимнастический зал.

Теперь же прямо напротив двери в пустом помещении высились три эшафота, выкрашенных в темно-зеленый, отливающий чернотой цвет. Основания эшафотов высотой более двух метров были закрыты брезентом. Вверх вели деревянные ступеньки. «Тринадцать, — шепнул на ухо Реброву фотокорреспондент. — Тринадцать ступенек, я посчитал». С чугунных блоков к эшафотам спускались толстые веревки, оканчивающиеся петлей. У двух виселиц лежали черные колпаки…

— Капюшоны в последнюю минуту будут наброшены на головы казнимых, — объяснил Эндрюс. — Казни будут проходить на двух виселицах. Третья — резервная. На всякий случай. Веревки манильские, легко выдерживают до двухсот килограммов… Под каждой виселицей — люк с двумя створками, которые открываются нажатием рычага. Казненный падает в отверстие на глубину 2 метра 65 сантиметров. Смерть будут констатировать врачи. Приговор будет приводить в исполнение сержант Вуд.

Эндрюс указал стеком на коренастого мужчину с длинным носом и двойным подбородком, который деловито осматривает свое хозяйство. Впрочем, этого Эндрюс мог и не говорить. В последние дни сержант стал знаменитостью. Он заранее вызвался привести приговор в исполнение, и когда его просьба была удовлетворена, принялся раздавать автографы и интервью, улыбаясь, охотно позировал перед объективами.

— Господин полковник, а зачем вон тот угол отгорожен брезентом? — поинтересовался кто-то из англичан.

— Туда будут сносить тела казненных, чтобы они не падали друг на друга, — объяснил полковник. — Столы перед эшафотами — для представителей четырех армий-победительниц. Сзади — скамьи для переводчиков. А для вас, господа журналисты, особые столики — вон те четыре… А теперь вам надо вернуться в отведенные вам комнаты и ждать начала.

— Столько лет ждал я этого часа, — задумчиво произнес фотокор в отведенной им с Ребровым комнате, закуривая очередную папиросу. — Сказал бы мне кто в Сталинграде, что я вот так буду в Нюрнберге присутствовать на их казни… Жалко все-таки, Гитлера нет…

В коридоре вдруг загрохотали чьи-то шаги, послышались сдавленные отрывистые голоса.

— Шухер какой-то, — прислушавшись, сказал фотокор. — Сбежал, что ли, кто?

Ребров бросился к двери.

В коридоре высыпавших из комнат журналистов встретил полковник Эндрюс, хлеставший стеком по сапогу куда сильнее обычного. Лицо его пылало яростью.

— Господа, вынужден сообщить, что… — полковник запнулся, но продолжил: — Заключенный Геринг мертв. В результате совершенного им самоубийства… Он принял яд.

Помолчав, Эндрюс обвел всех взглядом, и удрученно добавил:

— Он должен был быть повешен первым.

Полковник выглядел довольно жалко. Ребров подумал, что это, конечно, страшный удар по его самолюбию и карьере. То, что он позволил Герингу совершить самоубийство, ему не простят. Эндрюс может теперь оправдываться сколько угодно, перекладывать вину на других, но ему уже ничего не поможет.

— И что теперь, господин полковник? — поинтересовался американский журналист. — Все отменяется?

— Ни в коем случае. Распорядок остается в силе. Скоро вас пригласят.

Где-то через час они сидели на расстоянии трех-четырех метров от эшафота.

Затем появились члены Четырехсторонней комиссии, офицеры американской охраны.

У виселиц на эшафоте, в ярком круге неестественно белого света заняли свои места палач Вуд и военный переводчик.

А потом в двери появился первый осужденный в сопровождении двух солдат…

В четыре часа утра гробы с телами казненных погрузили в два армейских крытых грузовика. В сопровождении джипа военной полиции с установленным на нем пулеметом выехали из ворот тюрьмы.

К ним тут же пристроились несколько частных автомобилей, дожидавшихся их в переулках поблизости. Они были битком набиты журналистами со всего мира. В первом пламенела грива Пегги Батчер. Странная колонна доехала до городка Эрлангена. Там джип резко развернулся и преградил путь журналистам, солдат у пулемета угрожающе взял их на мушку. Журналисты принялись шумно протестовать и ругаться.

Из джипа выпрыгнул американский офицер. Он поднял руку и громко сказал:

— Господа, я должен сообщить вам, что дальнейшее преследование автоколонны может быть опасным для жизни… Военной полиции отдан приказ в случае неповиновения стрелять на поражение.

Когда грузовики и джип исчезли во тьме во тьме, Пегги разразилась самыми грязными ругательствами и проклятиями, которые только знала.

«Больше всего во время процесса поразило отсутствие у подсудимых и намека на раскаяние, на пусть запоздалое, но сострадание к миллионам убитых и замученных по их приказу людей… Но несмотря на это, возмездие не было нашей самоцелью. Мы, подводя черту под тем ужасом, что пережил мир по их вине, мечтали создать новый, гуманный уклад жизни человечества».

Глава XXII В чистый понедельник

Гектор сообщает, что гробы были доставлены в концлагерь Дахау и сожжены в тамошнем крематории, потом пепел ссыпали в жестяные урны. Их отвезли к мосту Мариенклаузен через канал неподалеку от Мюнхена и вытряхнули в воду…

Генерал Филин слушал доклад Реброва о событиях прошедшей ночи молча. Перед ним на столе лежали фотографии с места казни.

— А когда там появилось тело Геринга? — спросил он.

— Его принесли туда же на носилках, когда все уже было кончено. Носилки положили между виселицами, чтобы все могли убедиться, что Геринг мертв, а не сбежал…

— Как же он умудрился столько времени прятать яд? Их же обыскивали ежедневно. Перетряхивали все…

— Объявлено расследование, создана комиссия, ведутся допросы… Эндрюс уже назвал главными подозреваемыми каких-то немецких рабочих, что-то там делавших в тюрьме. Думаю, чтобы отвести подозрение от своих подчиненных…

— Ну, это понятно… Хотя мне, честно говоря, наплевать, как он отправился на тот свет, — отодвинул от себя фотографии Филин. — Главное, что отправился.

— А вы знаете, какой сейчас самый ходовой товар на здешних рынках? — усмехнулся Денис. — Веревки, на которых вешали! Сержант Вуд в награду за свои труды выпросил у полковника Эндрюса эти самые веревки и начал ими торговать. Причем кусками — длинными, поменьше и совсем короткими, в зависимости от того, кто сколько заплатит.

— Не удивлюсь, если скоро в продажу поступит и прах. Причем в развес. Ладно, Денис, будем считать, что наши дела в Нюрнберге закончены. Пора с ним прощаться.

Через полчаса Ребров сидел за столиком в углу пресс-бара, где было совсем малолюдно. Журналисты торопливо разъезжались. Он уже собирался уходить, когда неожиданно ввалилась веселая компания, в центре которой была Пегги. Рядом с ней сверкал своей вечной американской улыбкой Крафт.

— Бог ты мой, Денис, что вы такой кислый? — завопила Пегги, бросаясь Реброву на шею. — Все закончено! Какое счастье, что я больше не увижу этих рож, не услышу их постные голоса, уверяющие, что они ничего не знали! Нет, теперь меня долго не заманишь в Германию!

— Пегги, детка, — прервал ее Крафт, пожимая Реброву руку, — ты же хотела сообщить нашему русскому другу что-то очень важное?

— Важное? Не помню… Эта чертова казнь отшибла мне мозги!

— Ну, давай, Пегги! Очнись! Вспомни — Париж…

— Господи, какая я балда! — Пегги довольно звонко хлопнула себя по лбу. — Денис, ведь я была в Париже, делала интервью с Марлен Дитрих, было это в понедельник, и встретила… Ирину.

Ребров почувствовал, что на месте сердца у него вдруг образовалась огромная пустота.

— Да-да, нашу милую княжну… Я сказала ей, что, возможно, увижу вас, и спросила, не надо ли что передать?

Она сказала: только два слова. Чистый понедельник. Да-да, именно — чистый понедельник… Не знаю, что это значит! Говорят, для русских в этом скрыт какой-то особый смысл?

— Пегги, тебе этого не понять, — снисходительно сказал Крафт. — Чистый понедельник — это первый день Великого поста в православии. В этот день верующие стараются бороться с греховными страстями. Очищают себя.

— Господи, Алекс, а ты откуда это знаешь?

— Я несколько лет жил рядом с русской семьей — они мне все объяснили.

— Но это еще не все! Здесь работал переводчиком барон Розен. Помните такого? Павел Розен? Во французской делегации? Так вот он… повесился!

Пегги удивленно пожала плечами.

— Да-да, повесился. Мне сказали, от угрызений совести… Он совершил какой-то ужасный поступок и с ним его русские друзья перестали разговаривать. Ох уж эти русские! Повеситься после войны, когда все веселятся и танцуют…

Ребров, у которого теперь было одно желание — остаться одному, встал.

— Мне пора, друзья. Жаль, если мы больше не увидимся.

Пегги, умница Пегги, только обняла его. Потом Ребров пожал руку и отправился прочь. Надо было скорее выбраться из этого сумрачного здания, где навсегда сломалась его жизнь.

Денис шел по пустому плохо освещенному коридору, и вдруг откуда-то появился человек, шагающий ему навстречу. Он сразу узнал его — это был тот самый молодой помощник немецкого адвоката слишком похожий на истинного арийца с фашистского плаката.

Они неотвратимо сближались, глядя прямо в глаза друг другу. И было очевидно, что это взгляды врагов, непримиримых, беспощадных. Врагов навсегда.

Знаменитый немецкий философ, психолог и психиатр Карл Ясперс призывал немцев к «обвинению изнутри». Но его призывы не желали слышать.

Пока готовился и шел Нюрнбергский процесс, дискуссии о нацизме и проблеме вины продолжались, но после его окончания в условиях разгоравшейся холодной войны и раскола Германии, эти дискуссии фактически прекратились. Немцы не хотели вспоминать о недавнем прошлом и отвечать на «проклятые вопросы»:

Была ли нацистская диктатура продуктом германской истории или же воплощением абсолютного разрыва связей с традициями прошлого, неким «особым» путем развития?

Можно ли было предотвратить установление нацистских порядков в Германии?

Кто несет ответственность за утверждение режима, за его преступления?

Почему стала возможной массовая поддержка немцами преступного государства?

Эпилог

Весной 1959 года в Восточном Берлине в здании госбезопасности ГДР проходило совещание представителей спецслужб стран социалистического лагеря, на котором говорили о борьбе с нацистским подпольем, которое действовало во многих странах, на разных континентах.

В темном зале на экране одна за другой возникали фотографии тех, кого искали уже много лет. Фотографии военных лет сменялись сегодняшними, звучал закадровый комментарий.

— Самый известный диверсант рейха оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени. Был арестован американцами 15 мая 1945 года. После многочасовых официальных допросов и тайных бесед американский военный трибунал оправдал его. Очевидно, в ответ на предоставленные сведения. Затем Скорцени арестовали в ходе процесса денацификации и поместили в лагерь для интернированных лиц в Дармштадте. Из лагеря он бежал при таинственных обстоятельствах… По некоторым данным бежать Скорцени помог бывший член его диверсионной группы Олаф Тодт…

На экране появляются фотографии Олафа разных лет, в том числе и сделанные во время Нюрнбергского процесса.

— Во время Нюрнбергского процесса Тодт действовал в роли помощника одного из адвокатов, вел двойную игру. Тесно контактировал с американскими спецслужбами и в то же время помогал своим бывшим сослуживцам скрываться от ответственности. В частности, есть основания считать, что он причастен к самоубийству Германа Геринга, которое помогло тому избежать петли…

Денис Григорьевич Ребров, сидевший на первом ряду, задумчиво смотрел на Олафа Тодта времен Нюрнбергского процесса.

— После Нюрнбергского процесса Олаф Тодт стал сотрудником западногерманской разведки. Одновременно, согласно сведениям израильского Фонда Симона Визен-таля, оказывал содействие руководимым Отто Скорцени тайным организациям «Братство», «ОДЕССА», «Паук». Благодаря этим организациям сотням бывших эсэсовцев удалось бежать и уйти от ответственности.

В дверь зала заседаний протиснулся молодой советский офицер в штатском, подошел к Реброву.

— Товарищ генерал, вас к телефону. Лично вас. Очень срочно.

Ребров кивнул. У входа в зал дежурный немецкий офицер протянул ему трубку.

— Генерал Ребров. Слушаю.

— Денис Николаевич, это генерал Свистун говорит. Тут нам позвонили с контрольно-пропускного пункта рядом с берлинским автобаном… Говорят, у них объявился мужчина, который заявляет, что он советский разведчик. Может, подошлете кого, пусть взглянет…