С философией вышло тоже весьма удачно. Когда на очередном семинаре наш преподаватель начал клеймить Клода Моне, Матисса и Пикассо, я набрался смелости и заявил, что сейчас уже не те времена, что Игорь Эммануилович Грабарь уже обьявил, что импрессионисты, оказывается, совсем не абстракционисты, а те же самые реалисты, и их вынули из запасников и опять повесили в Пушкинском музее, что репродукцию «Герники» Пикассо носили на груди под рубашкой участники французского Сопротивления, и что нельзя сваливать в одну кучу импрессионистов, кубистов, сюрреалистов и т. д.
Наш преподаватель оказался весьма демократичным философом.
– Чудесно! Вы, я вижу, поднаторели во всех этих стилях. У нас осталось шесть семинаров. Я их с удовольствием отдаю вам, и вы нам расскажете обо всех этих современных безобразиях, только с картинками, и чтобы мы что-то все-таки поняли, для чего это все нужно, почему на одной стороне лица рисуется два глаза, почему часы висят как тряпки, почему, глядя на портрет дамы, я вижу одновременно ее грудь и ее зад.
Тут только до меня доехало, какую обузу я взял на свою голову, но отступать уже не было возможности, и я сказал, что попробую. Я долго обдумывал, с чего начинать.
Историю искусств в институте нам читал блестящий искусствовед Василий Иванович Съедин. Когда подошел экзамен, мы были в ужасе, и не потому, что он был строг, он был довольно отзывчивым человеком. Мы не могли придумать, как можно будет прихватить книги по истории искусств на экзамен – они были невероятно большими и тяжелыми. В отчаянии мы писали шпаргалки, внося в них схематические рисунки картин и скульптур. Василий Иванович был человеком не от мира сего, погруженным в мир искусства. Он был женат на известной пианистке Раде Лысенко, по поводу чего студенты сочинили каламбур: «Василий Иванович съеден, а Лысенко рада».
Перед экзаменом он подошел к нам и сказал:
– Виноват, кто хочет мне помочь, кто из вас поздоровее?
Не все были поздоровее, но все ринулись помогать, даже хилые дамы. Он заставил нас притащить все огромные книги (инфолио и инкварто) в аудиторию, где проводился экзамен, навалил их все на столы и сказал.
– Как же вы собирались сдавать экзамен без этих книг?
Мы были совершенно обескуражены. И вот, когда начался экзамен, мы поняли всю бесполезность наших шпаргалок. Он очень невнимательно слушал начало рассказа студента и тут же его прерывал.
– Виноват, – говорил он, таинственно улыбаясь. – Давайте лучше посмотрим картинки. Возьмите-ка вон ту книгу в синем переплете. Вы ее, наверное, уже знаете от корки до корки. В ней есть замечательные картинки. Они вам должны были очень понравиться.
Он открывал книгу, закрывал рукой подпись под репродукцией и говорил:
– Вы мне ее сначала опишите. Если вы правильно опишете, то тут же угадаете, что это за художник, в какой стране и когда он ее написал. Правда, интересно? – вопрошал он, и лицо его сияло от удовольствия.
Нужно заметить, что не у всех студентов, сдающих экзамен, эта игра вызвала такой же неподдельный восторг. Когда дошла моя очередь, и я поиграл с ним в картинки, он мне сказал:
– Чудесно. Картинки вы угадываете. Виноват, еще один вопрос. Только думайте внимательно. Какие туфли на «Мальчике в голубом» Генсборо?
– Ну что вы, Василий Иванович, как я могу запомнить такие детали?
– О, это страшно интересно. Тут, оказывается, ничего запоминать и не нужно. Когда и где работал великий художник Генсборо?
– В Англии, в XVIII веке.
– Вот видите. Вы же все знаете. Вы, я уверен, также знаете, что он писал портреты. И тут уже все ясно. Виноват, чьи же портреты он писал?
– Портреты аристократов.
– Вот видите, – все же ясно. Так какие же туфли были на «Мальчике в голубом»?
– Изящные кожаные туфли на высоких каблуках с большими красивыми пряжками.
– Ура! Угадал! Угадал! – выкрикивал Василий Иванович. Он был в восторге.
У себя на семинаре по философии я оказался в худшем положении, чем Съедин на экзамене, так как имел дело с аудиторией, совсем не подготовленной к еще недавно запрещенному современному западному искусству. Но я решил использовать тот же прием. На первый же свой семинар я принес несколько журналов, выпрошенных у Марии Федоровны. Я выбрал одного толкового аспиранта, и показал ему «Натюрморт с эмалированной кастрюлей» Пикассо, закрыв одной рукой надпись под картиной.
– Что ты можешь сказать об этой картине?
– Это натюрморт, на котором изображена кастрюля, свеча и ваза. Изображены они не реалистически. Какие-то они очень искареженные.
– А когда, по-твоему, была написана эта картина?
– Не знаю, но думаю, что не так давно. Судя по стилю, художник наш современник.
– О! Ты уже рассуждаешь, как искусствовед. Ну а что еще ты можешь сказать о ней? Какое она производит на тебя впечатление?
– Что-то она уж слишком мрачная.
– Совершенно верно. А как ты думаешь, почему она такая мрачная? Когда ее написал художник? Ты учти, что художники очень тонко чувствуют время и происходящие события. Так, все-таки, когда?
– Ну, наверное, во время войны или оккупации.
– А в какие, примерно, годы?
– 1941–1945.
– Видишь, ты не ошибся. Это натюрморт Пикассо, написанный в начале 1945 года. Ты не искусствовед, но точно определил год написания картины. – Виталий стоял ошарашенный. – Это значит, что рукой настоящего художника всегда водит время, а особенно рукой такого крупного мастера, как Пикассо.
Наш шеф подозрительно посмотрел на меня.
– Не морочьте голову! Вы предварительно договорились друг с другом?
– Клянусь, – ответил Виталий, что я вижу эту картину в первый раз.
– Очень убедительно. Нужно будет рассказать об этом на заседании кафедры. А самое главное, что это полностью укладывается в ленинскую теорию отражения, а если еще учесть, что Пикассо был коммунистом – это удачный пример.
После этого первого выступления мне стали верить. Но самое трудное было впереди. Постимпрессионизм, сюрреализм, ташизм, абстракционизм и прочие «измы». Кое-как мне удалось справиться и с этим. Зато экзамен по философии у меня прошел довольно легко.
Мы его сдавали вместе с председателем профкома института. Как мне рассказали, его выловил в коридоре шеф, ибо на месте застать его было невозможно, и заявил:
– Вы числитесь старшим научным сотрудником, вы наметили сделать диссертацию, а до сих пор не сдали кандидатского минимума. Тянуть дальше некуда. Сейчас аспиранты сдают философию, идите сдавать вместе с ними.
Так я оказался с Петром Илларионовичем на экзамене за соседними столами.
– Ты, говорят, сильно умный, – сказал он мне шепотом. – Я не хочу идти после тебя, я пойду первым.
Когда он изрядно завяз в вопросах, предложенных в билете, преподаватель сказал членам комиссии:
– Ну, это наш профсоюзный вождь. У него не хватает времени на все. Поэтому мы его мучить не будем. Я вам лучше задам такой вопрос: какой основной принцип социализма?
– От каждого по способности, каждому по труду.
– Молодец. Очень хорошо! Ну, а теперь скажите нам основной принцип коммунизма.
– От каждого по способности (пауза)…. и каждому по возможности.
– Мне кажется, что вы что-то путаете. Попробуйте еще раз.
– От каждого по способности… и каждому по возможности, точно. Вы меня не собьете.
Когда он вышел после экзамена, шеф осведомился:
– Ну как?
– Тройка!
– Что ж так слабо?
– Ничего не слабо. Тройка – это государственная оценка.
Ко мне отнеслись либерально. Преподаватель сказал: «Ну, его можно не спрашивать. Он философию знает на пять. У него даже есть своя концепция современного искусства». Никто не возражал, так как подошло время обеда.
Так как аспирантуру я оформил как заочную, у меня была возможность продолжить проектирование. Мой шеф на работе принял мое поступление враждебно и не дал мне положенного аспирантского дня в неделю. Человеком он был крайне честолюбивым, и, когда напивался, произносил такой монолог:
– Ха! Что такое архитектура? Никто здесь, кроме меня, этого не знает. Вы думаете, Шура, что вы хороший архитектор, потому что вы умеете хорошо рисовать и компоновать? Вы глубоко ошибаетесь. Нет, это я хороший архитектор. Вы умеете рисовать, зато я знаю, что хорошо, а что плохо. Вот в чем заключается настоящий архитектор. А поэтому я выпью дополнительную рюмку без вас, я ее заслужил.
Я с ним не спорил. Он рисовать не умел, но я его ставил в соавторы, и это, с одной стороны раздражало его самолюбие, зато с другой стороны тешило, и сглаживало тем самым наши отношения. Зная, что он окажется в авторах, он отдавал мне лучшие объекты.
РАДОСТЬ ПОБЕДЫ
…Приближалось время ланча. Стол накрыли не в гостиной, и не в комнате, где обычно закусывали и пили кофе сотрудники и ученики. Был накрыт огромный стол, за которым обычно обсуждались новые эскизы и показывали проекты заказчикам. Он располагался посредине зала, где работали архитекторы. На нем стояли бутылки с французским шампанским «Lanson», сладости и фрукты. Видно было, что накрывали наспех, так как торты были принесены из ближайшего супермаркета: Chocolate Snack Cake, Apple Dandy Cramb Cake и, конечно, любимые Мастером Eclairs.
Мастер праздновал победу. Сегодня утром пришла телеграмма: «Элиелу Сааринену. Поздравляем победой конкурсе на проект монумента Джефферсону в Сент-Луисе». 75-летний маэстро был очень доволен. Дело в том, что этот конкурс проходил не совсем обычно. Его сын и соратник Ээро начинал работу над проектом вместе с ним. Однако, увлеченный новыми идеями, он попросил у отца разрешения сделать собственный вариант проекта. Таким образом в Сент-Луис из Кренбрука отправилось два разных проекта. Ээро слишком любил и уважал отца, чтобы переживать по поводу результатов конкурса. Он первым от всей души поздравил отца с победой. Шел 1948 год.
В то время мы ничего не знали о наших заокеанских коллегах. Это был период, когда в советской архитектуре безраздельно господствовал сталинский ампир. В начале 60-х было ненамного легче. Разросшийся аппарат Госстроя мешал работать, он буквально душил все инициативы архитекторов. В проектных мастерских начали вспоминать прошлые времена когда проводились большие конкурсы, в 20– и 30-е годы они привлекали внимание прекрасных архитекторов, и не только советских, но и зарубежных.
В 1926 году конкурс на проект павильона для международной выставки в Париже выиграл Константин Мельников. Ему удалось построить этот павильон, но сразу после его возвращения из Парижа, как мы уже знаем, ему запретили проектировать.
В 1937 году был проведен конкурс на проект Дворца Советов – один из крупнейших конкурсов в мире. В нем принимали участие такие архитекторы, как Ле Корбюзье, Гамильтон, Бразини.
Победителем конкурса, несмотря на участие в нем всемирно известных зодчих, стал Борис Иофан, хотя в его биографии были некоторые «дефекты». Он же выиграл конкурс на лучший проект павильона на международной выставке в Париже в 1937 г. Его соавтором была замечательный скульптор В.И. Мухина.
К конкурсам у меня было отношение особое, очевидно, это наследственное. Мой отец участвовал в них с институтских времен. Он делал конкурс на здание Госпрома в Харькове и получил премию, но конкурс выиграл архитектор Серафимов. Проект, представленный Серафимовым, настолько понравился отцу, что он пошел работать на стройку Госпрома. В дальнейшем он участвовал в международном конкурсе на проект театра массовых действ в Харькове и получил первую премию. Он участвовал в конкурсе на проект Правительственной площади в Киеве. Но потом проект заказали Лангбарду, а когда он реализовал его половину, и люди увидели этот апофеоз сталинского ампира, от второй половины отказались. И правильно сделали, так как появилась возможность восстановить Михайловский Златоверхий собор.
После переезда правительства из Харькова в Киев был объявлен конкурс на проект здания Верховного Совета Украины. Материалы этого конкурса опубликовали в журнале «Соцiалiстичний Київ» (№ 7–8 за 1936 г.) – в том самом номере, который начинался статьей «Приговор суда – приговор народа» (перепечатка передовицы из «Правды»). В ней говорилось: «Троцкистско-зиновьевские бандиты будут стерты с лица земли. Утратив человеческий облик, перейдя все границы цинизма и самооплевывания, презираемые и ненавидимые советским народом, отходят в могилу шестнадцать цепных собак капитализма». Это было жуткое преддверие 1937 г. Люди, проектировавшие правительственные здания, оказались под жестким контролем. Это были проф. Рыков, проф. Штейнберг, Заболотный и Григорьев. Был принят проект Заболотного.
Я тоже очень любил конкурсы, и, так же, как Ээро Саариннен, сначала работал вместе с отцом. Я начал в них участвовать с институтских времен. В 1954 году объявили конкурс на проект Пантеона в Москве. Здание предусматривалось грандиозным. Программа на проектирование начиналась так:
«Конкурс на лучший проект сооружения в г. Москве Пантеона – памятника вечной славы великих людей Советской страны. Пантеон будет сооружен на территории Ленинских гор в юго-западном районе Москвы на площадке 3,5 км южнее нового здания Московского государственного университета… В Пантеоне должны быть предусмотрены:
а) зал, в котором будут установлены саркофаг с телом В.И. Ленина и саркофаг с телом И.В. Сталина.
б) один или несколько залов, в которые будут перенесены урны с прахом и останки выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства, захороненных на Красной площади у Кремлевской стены…»
Я был тогда еще зеленым второкурсником, а в бригаду входили дипломники с шестого курса – Леонид Оловянников, Михаил Русаковский. Руководил бригадой отец. Меня пригласили принять участие и построить двухметровую перспективу интерьера с залом саркофагов – перспективу очень сложную. Были времена советского ампира, так что в этом зале были и многоколонные портики, и кессонированный купол. Ко всему, зал был круглым. Я с удовольствием выполнил эту работу.
Потом мне рассказывали москвичи, что как только проекты развесили в Доме архитектора на улице Щусева, начались скандалы. Пришла комиссия в штатском посмотреть экспозицию до правительственного просмотра. Среди представленных на конкурс проектов был один, очень тщательно разработанный. В этом проекте на плане в зале с захоронениями умерших деятелей партии и правительства были изображены стелы с именами похороненных. Автор предусмотрел места впрок и для живых. Там были стелы с надписями – Хрущев, Каганович, Микоян и т. д. Вызвали директора Дома архитекторов и велели немедленно снять проект. Злые языки утверждали, что конверт с девизом к этому проекту был распечатан задолго до окончания конкурса. Члены правительства, как дети, почему-то верили в свое бессмертие, или, во всяком случае, старались держать в секрете свои физические недомогания. А может быть, проштрафившийся архитектор нарушил табель о рангах, или сильные мира сего боялись, что нарушится порядок чинов. Меняли же надпись на мавзолее: то «Ленин», то «Ленин-Сталин», то опять «Ленин».
Самое печальное, что все наши усилия оказались тщетными. Ситуация изменилась, осудили культ личности, и проект Пантеона предали забвению.
…Вернемся, однако, в Кренбрук, к праздничному столу архитекторов Сааринен. Похвалы Элиелу сыпались со всех сторон. В тот же вечер его сыну Ээро позвонили коллеги с поздравлениями по поводу его победы на конкурсе. Ситуация требовала разъяснения, пришлось звонить в Сент-Луис и просить описать проект, который получил первую премию. Каково же было всеобщее смущение, когда оказалось, что произошла ошибка, и наградой был отмечен проект младшего Сааринена, Ээро.
Несмотря на ускользнувшую победу, Элиел был рад за сына и первым его поздравил. Ситуация, возникшая в Кренбруке, была чисто шекспировской – принц был коронован при жизни отца. Элиел все прекрасно понимал, он чувствовал, что приходит новая эпоха архитектуры и пора передавать бразды правления сыну. 75-летний Маэстро отдал ему руководство мастерской в Кренбруке, и Ээро прославил эту мастерскую, став одной из ярких звезд американской архитектуры.
Мой отец, в отличие от Элиела, не отдал мне мастерскую, но всегда радовался моим победам. В дальнейшем я участвовал во многих конкурсах. При победах он поздравлял меня первым. Так было и с конкурсом на проект монумента в Бабьем Яру, который мы выиграли в 1967 году.
КОНКУРСНЫЕ ЭПОПЕИ
Город Киев славился своими конкурсами с давних времен. Просматривая журналы «Аполлон», издававшиеся в начале XX века, я находил статьи Кузьмина и Лукомского, посвященные этим событиям. Статьи эти трудно было обвинить в доброжелательности. В 1910 году Кузьмин писал:
«В последнее время художественной злобой дня в Киеве были, несомненно, конкурсы проектов для памятников Шевченко и императору Александру П… Ни один из памятников Шевченко одобрен не был даже мягким и добрым киевским жюри. Я видел эти модели, когда они, сбитые в кучу, конфузливо прятались по углам зала городской думы, уступив свои места проектам памятников Александру П. Боже, что за унылое зрелище!»
Еще в институтские времена я участвовал в конкурсе на проект триумфальной арки в Киеве в честь воссоединения Украины с Россией. Проектов была масса, и их выставили в здании костела напротив Владимирской горки. Были профессиональные подачи, были рисунки от руки и просто описания. Особенно запомнилась тетрадь, которая лежала на отдельном столике, и в которой аккуратнейшим каллиграфическим почерком дано было описание предлагаемого проекта. Писал, очевидно, сельский учитель:
«Я считаю, что триумфальная арка не сможет передать все значение объединения двух великих народов. Я предлагаю вместо арки запроектировать большую круглую площадь где-нибудь на склонах Днепра. На этой площади, на пьедесталах, поставить огромные стеклянные шары. Эти шары нужно наполнить настойкой из барбариса сиреневых оттенков. Я пробовал – очень красивый цвет получается. Между шарами, тоже на пьедесталах, я предлагаю поставить бронзовые скульптуры крупнейших деятелей русского и украинского народов: Лысенко, Чайковского, Рахманинова, Шевченко, Сковороды, Пушкина, Лермонтова, Франко, Левитана и Тычины. В эти скульптуры нужно вмонтировать микрофоны с магнитофонами, которые могли бы произносить стихи и крылатые выражения этих великих людей разными голосами. Вокруг площади должны быть расставлены прожектора и мощные фонари.