Боже, как была влюблена в него Софа! А он‑то был влюблен в Анюту. Какой скандал закатил отец, когда узнал: его, генерала Корвин‑Круковского, старшая дочь пишет рассказы, печатается в каком‑то журнальчике и даже получает за это деньги. Честное слово, можно было подумать, что Анюта вышла на панель! Правда, узнав, что главный редактор журнала — господин Достоевский, известный писатель, генерал смягчился и даже пригласил его в гости. Лишь только увидев его, Сонечка влюбилась. Она была счастлива, что знаменитый писатель не делает никакой разницы между ней, четырнадцатилетней, и старшей сестрой, которой уже был двадцать один год. И он никогда не отсылал ее в детскую, когда заводил с сестрами разговоры, от которых матушка, узнай она о них, упала бы в обморок.
Например, однажды Достоевский сказал, что припадки эпилепсии, падучей, которых больные стыдятся, доставляют ему огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Вернее, не сам припадок, а мгновение перед его началом…
— Вы все, здоровые люди, — рассказывал Достоевский, — не подозреваете, что такое счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем. Все умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик. Ан нет, он не лжет! Он действительно был в раю — в припадке падучей, которой страдал, как и я. Не знаю, не помню, длится это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но верьте слову: все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него.
А между тем Соня знала, что Достоевский безмерно страдал от эпилепсии. После припадков он становился ужасно капризным, раздражительным, требовательным. Его все задевало, сердило, трогало. Появляясь в таком состоянии у сестер, он пускался в самые немыслимые откровения. Как‑то раз завел речь о том, совместимы ли гений и злодейство. Назвал Пушкина развратником и заявил, что талант, гениальность существуют вне зависимости от человеческой натуры, во всем своем блеске и величии. И признался, что однажды изнасиловал десятилетнюю девочку.
— Да, я садист! — признался Достоевский. — Но разве я от этого менее талантлив или даже гениален?
Анюта ужаснулась его словам. Наверное, именно поэтому она и отказала Федору Михайловичу, когда тот сделал ей предложение. Соня рыдала от зависти, проклинала тогда Достоевского. Она так любит его, а он… Она ради него разучила его любимую «Патетическую сонату» Бетховена, сутками горбилась над клавишами, хотя обычно ее за фортепиано загоняли чуть ли не палкой. И что же? Она играла «Патетическую», а Достоевский в это время объяснялся Анюте в любви!
Сонечка долго страдала от обиды, от раненого самолюбия. Только математика спасала ее, только мир формул, где она чувствовала себя единственной, непревзойденной, не имеющей соперниц. Этот мир был безупречен и прекрасен, он существовал вне зависимости от житейской суеты, от человеческих предрассудков, узаконений, бессмысленных рассуждений о добре и зле. И тогда Соня начала понимать, что Федор Михайлович был прав. Творчество — безразлично, в каком виде: словосложение или исследование абстрактных величин — существует вне зависимости от человека. Не человек владеет творческой энергией, а она владеет им. И человек должен так выстроить свою жизнь, чтобы с наибольшей пользой служить этому божеству — творчеству. А как оно зовется — Литература, Живопись, Математика, — уже не играет роли.
Как только Соня это поняла, перед ней словно бы глухие шторы раздернули. Теперь она чувствовала себя совершенно свободной от тех мелочных, скучных, унылых догм, которые раньше сковывали ее ум и душу. Да, она любит своих родителей, но кто сказал, что она должна прожить жизнь по образу их и подобию, что должна навсегда оставаться с ними?
В 1863 году в Петербурге при Мариинской женской гимназии были открыты педагогические курсы с отделениями естественно‑математическим и словесным, но незамужних барышень туда не принимают. Софья хочет учиться математике, потом уехать за границу, и если единственный способ добиться желаемого — выйти фиктивно замуж, значит, Соня сделает это. Чувства Владимира? Да не наплевать ли ей на его чувства?! Она ему ничего не обещала, и если он имел неосторожность сделать такую глупость, как влюбиться, его страдания — сугубо его трудности.
Владимир Ковалевский, ее фиктивный муж, занимался естествознанием, а параллельно окончил курс в Училище правоведения, служил в департаменте герольдии Правительствующего Сената. Впрочем, естественные науки влекли его куда больше сухого правоведения. Во время австро‑прусской войны в 1865 году он съездил на театр военных действий в качестве корреспондента «Санкт‑Петербургских ведомостей». Однако встреча с Софьей Корвин‑Круковской изменила всю его жизнь. Ради того, чтобы добиться ее любви, он не только готов был пойти на фактическое преступление, заключив ложный брак, но и посвятить ей всю свою жизнь. Женщине заниматься математикой в России невозможно — хорошо, он устроит себе командировки в Вену, Париж, Берлин, Мюнхен, Лозанну, Лондон, чтобы Сонечке удалось вырваться в просвещенную Европу. Он на все был готов для нее! И не знал, что терпимостью, незлобивостью, добротой своей только неустанно подтверждает ее правоту: чтобы горел творческий костер, гений имеет право подбрасывать в свой костер какие угодно дрова.
В данном случае дровами был именно Владимир Ковалевский.
Но не стоит думать, что молоденькая жена его была этаким свирепо‑зачерствелым сухарем. Страсть к математике уживалась в ней со страстью к мужчинам. И с жаждой мужской любви… Она отлично помнила, как влюбилась впервые в жизни — года в три. Предметом страсти стал ее собственный дядюшка, молодой, красивый. Он брал Сонечку на колени и прижимал к себе. Она была счастлива, она могла любоваться дядюшкой часами.
Но как‑то раз дядюшка взял на колени и прижал к себе другую маленькую девочку, кузину Оленьку. Пережить этого Сонечка не могла… она искусала руки Оленьки до крови, словно маленькая собачка. Она бы ее до смерти загрызла, кабы не оттащили! Дядюшка, этот красавец, должен был принадлежать только ей, только ей! Оленька… Ну что за глупости!
Еще тогда она поняла, хотя и не отдавала себе в том отчета: чтобы она полюбила мужчину, он должен быть необыкновенным существом, вызвать в ней неистовую жажду обладания. Да, это будут дрова для костра ее гениальности, но — самые высококачественные дрова!
Другое дело, что она еще не знала: не все всегда зависит от женщины. Ее неоспоримая математическая гениальность казалась мужчинам этаким интеллектуальным уродством. В самом деле, неужели женщина может сделаться более желанной, если, разбуди ее среди ночи, она сможет рассказать про асимптоту кривой с бесконечной ветвью? Об этом‑то и мужику нормальному знать не обязательно, может быть, даже вредно, а уж женщине‑то… И еще. Выводя себя на орбиту вращения высших величин, она поневоле должна была соответствовать параметрам этой орбиты, чтобы не слететь с нее. Общаясь с гениями, надо было принимать их правила игры. Не только для нее были теперь совместимы гениальность и аморальность, но и для всех тех, с кем ей предстояло жить в одном мире, в одном царстве‑государстве, именуемом наукой.
Но все это ей еще предстояло усвоить.
Дела привели Владимира Ковалевского в Вену, однако здесь Софья не нашла хороших математиков. Переехали в Гейдельберг. Ей удалось добиться права слушать лекции по математике и физике: курс теории эллиптических функций у Кенигсбергера, физику и математику у Кирхгофа, Дюбуа Реймона и Гельмгольца, работала в лаборатории химика Бунзена. Это были самые известные ученые Германии. Кстати, Бунзен, изобретатель знаменитой горелки, названной его именем, было дело, клялся не брать в свою лабораторию женщин. Однако при виде Софьи не смог устоять.
Профессора испытывали смешанное чувство, нечто вроде восхищения и страха, видя ее способность схватывать и усваивать материал на лету. С одной стороны, невозможно было не преклоняться перед столь блестящим умом и работоспособностью (Софья мгновенно овладела начальными элементами высшей математики, открывающими путь к самостоятельным исследованиям), а с другой — профессоров не оставлял вопрос: зачем красивой даме это нужно? Правда, воспитанность не позволяла спрашивать об этом вслух. С мужским шовинизмом Софья будет сталкиваться всегда, бессмысленно будет обманывать себя и твердить: мол, все коллеги просто с ума сходят от счастья при виде ее достижений. А ей всегда будут ставить подножки — при малейшей возможности, ибо всякое творчество зиждется на зависти и соперничестве, в том числе — и в математике. Мир хладных, казалось бы, чисел весьма горяч на ощупь, а порою жжет наивные, доверчивые ладони так, что кожа пузырями сходит…
Профессор Кенигсбергер был первым, кто понял, что эта красивая молодая дама далеко пойдет, и, если ее вовремя не остановить, она, пожалуй, заткнет за пояс и его, и всех его коллег. В понимании профессора единственным человеком, способным поставить предел амбициям госпожи Ковалевской, был его учитель — крупнейший в то время математик Карл Вейерштрасс, которого называли «великим аналитиком с берегов Шпрее».
Профессор Кенигсбергер был первым, кто понял, что эта красивая молодая дама далеко пойдет, и, если ее вовремя не остановить, она, пожалуй, заткнет за пояс и его, и всех его коллег. В понимании профессора единственным человеком, способным поставить предел амбициям госпожи Ковалевской, был его учитель — крупнейший в то время математик Карл Вейерштрасс, которого называли «великим аналитиком с берегов Шпрее».
Кенигсбергер начал осторожно намекать на то, что это единственный достойный учитель для такой гениальной дамы, как мадам Ковалевская. Тщеславие Софьи с каждым днем росло, росло в геометрической прогрессии, — разумеется, не без оснований. Такие понятия, как «высшее предназначение», представлялись ей этаким оазисом в пустыне, и, чтобы они не оказались миражом, Софья Васильевна оставила мужа в Гейдельберге, а сама поехала к Вейерштрассу в Берлин.
Кстати, поехала она не одна. Вообще из России она уехала не вдвоем с мужем, а прихватила с собой подругу. Звали подругу Юлия Лермонтова, и была она из числа таких же вдохновенных эмансипаток, как и сама Сонечка Корвин‑Круковская, ныне Ковалевская. Правда, любовью Юлии была не математика, а химия. И, в отличие от обворожительной подруги, была она невзрачна собой и никакими страстями не обуреваема. Однако Сонечка не решилась оставить ее со своим мужем. Нет‑нет, само собой, она продолжала звать Владимира братом, требуя, чтобы он называл ее сестрой. Но не искушай малых сих…
Юленька не роптала и даже едва ли заметила этот промельк ревности. Охотно подчиняясь подруге, она строила свою жизнь в зависимости от уклада жизни Софьи. Юлии разрешили слушать некоторые курсы в университете и работать в химической лаборатории Бунзена. По рекомендации Менделеева она выполнила свое первое научное исследование — сложное разделение редких металлов, спутников платины.
В дальнейшие планы Софьи и Юлии входило устройство в Гейдельберге целой колонии учащихся женщин из России. Но когда Софья поехала в Берлин, Юлия отправилась с ней. Правда, несмотря на блестящие рекомендации гейдельбергских ученых, ей не разрешили ни посещать лекции в Берлинском университете, ни заниматься исследованиями в его лабораториях. Поэтому Юлия частным образом работала в лаборатории Гофмана и слушала его лекции. Кстати, здесь она создала одну из лучших своих работ — «О составе дифенина», которая была доложена Гофманом на заседании Немецкого химического общества, а затем опубликована. В научных кругах работа вызвала большой интерес. Ее оттиск Юлия Всеволодовна подарила Менделееву, которого боготворила.
Однако что же там с Вейерштрассом? Удалось Софье пробиться к нему?
Еще как!
Ко времени их встречи Карлу Теодору Вильгельму Вейерштрассу было за пятьдесят. Он вел жизнь ученого сухаря… хотя никогда не забывал, что четыре года пребывания в Боннском университете были потрачены им в основном на развлечения — фехтование и дружеские попойки (причем, никому не признаваясь, считал это время лучшим в своей жизни). В нем уживались два человека — ревностный, почти истовый служитель науки, человек безудержного тщеславия — и страстный романтик. Вторую сторону своей натуры Вейерштрасс настолько старательно таил от всех, что даже и сам о ней чуть ли не позабыл. Зато он был славен во всем математическом мире тем, что первым построил строгую теорию иррациональных чисел. Ему также принадлежит точное определение непрерывности функции. Вейерштрасс заложил основы современной общей теории функций комплексного переменного и начал ее систематическую разработку. Ему принадлежат и важные результаты в вариационном исчислении, вошедшие в современные университетские курсы. И прочая, и прочая, и прочая… Для него, как и для многих других математиков (вернее, как и для всех других математиков), остальные люди не существовали. Словом, это был достойный паладин того королевства, в котором только начинала осваиваться Софья Ковалевская.
Она не смогла поймать Вейерштрасса в университете и заявилась прямо к нему домой. При виде ее высокомерный, усталый профессор встревожился — слишком уж молода. Услышав, что она из России, испугался. Кажется, варвары совсем с ума посходили, если стали позволять своим женщинам ездить в Европу изучать математику. Что? Она говорит, ей отказали в приеме в университет? И правильно сделали. Что? Она говорит, что хочет брать у него уроки? Давно ему не было так весело! Уроки! У него! Да эта фрейлейн имеет хотя бы представление о том, сколько будет дважды два?
Желая одним махом избавиться от докучливой посетительницы, Вейерштрасс предложил ей решить несколько задач по гиперболическим функциям из разряда тех, которые он давал самым успевающим студентам математического факультета, причем еще и несколько усложнив их, и попросил ее зайти на следующей неделе. Он был убежден, что больше никогда не увидит русскую красотку, однако ровно через неделю она снова появилась в его кабинете и сообщила, что задачи решены. После этого профессор Вейерштрасс ходатайствовал перед академическим советом о допущении госпожи Ковалевской к математическим лекциям в университете. Но «высокий совет» не дал согласия. В Берлинском университете не только не принимали женщин в число «законных» студентов, но даже не позволяли им бывать на отдельных лекциях вольнослушательницами! Пришлось ограничиться‑таки частными занятиями у знаменитого ученого.
Странные это были занятия. От формул так легко переходили к болтовне на самые неожиданные темы, от напряженного молчания к смеху, что сестры профессора с изумлением переглядывались, когда до них доносились эти забытые в их унылом доме звуки. А как изменился Карл с тех пор, как здесь появилась эта русская! «Он помолодел, ты заметила, Матильда? Что все это значит, как ты думаешь?» — «Я думаю, ты и сама понимаешь, Гертруда…»
Вопрос «Что все это значит?» тревожил не только сестер Вейерштрасса и его самого, но и Софью. А также еще одного человека. Вслед за Софьей в Берлин переехал и Владимир Ковалевский, и он любящим, ревнивым взглядом сразу заметил, как изменилась его жена. В ней появилась совершенно новая уверенность — не девичья, а женская. Да, здесь дело было не только в том, что кто‑то из достопочтенных светил математической науки вдруг взял да и признал в ней ровню… ну, если не ровню, то достойную себя ученицу. Здесь было что‑то еще…
Первый раз в жизни Софья увидела мужчину, который ее восхитил! Она не замечала тех примет возраста, которые время неизбежно наложило на чеканное лицо Вейерштрасса. Она влюбилась в его интеллект… То есть так ей казалось. Однако когда корректный профессор как‑то раз вдруг схватил ее в объятия и принялся целовать, Софья ощутила прилив невероятного восторга. Ну, ее время любить давно пришло! Еще немного — и оно миновало бы этот цветок, предоставив ему беспрепятственно увядать среди формул. В общем, Софья обнаружила, что рассуждать о непрерывной функции, которая не имеет производной ни в одной точке и график которой бесконечно колеблется в окрестности каждой точки, несравнимо приятнее, лежа щекой на груди любовника, чем просто сидя за столом. Потом современники будут выражать свое восхищение тем, насколько продуктивно работал Вейерштрасс в эти годы. «Мы должны быть благодарны Софье Ковалевской, — скажут они, — за то, что она вывела Вейерштрасса из состояния замкнутости».
Если бы они только знали, каким образом это произошло…
Дело дошло до того, что Вейерштрасс сделал Софье предложение. Он готов был развести ее с Владимиром и жениться на ней. Софья искренне испугалась. Да ведь Карлу только волю дай — он живо превратит ее в подобие своих сестер, старых дев! Вся разница между ними только и будет в том, что Софья уже не дева, и к тому же не старая. Она не обольщалась ни на миг: занятия математикой с Карлом прекратятся в то же мгновение, когда пастор объявит их мужем и женой. Нет, Владимир как супруг устраивал ее гораздо больше. Правда, ревнив он, оказывается… А впрочем, Софья не без изумления обнаружила, что ревность Владимира доставляет ей все больше удовольствия. Она заметила также, что перестала называть его братом. И вообще, ей было приятно смотреть на него. Хочешь не хочешь, а плотское воображение, разбуженное Карлом, вызывало иной раз к жизни волнующие картины и сны, такие сны… Очень странно: героем этих снов был уже не Карл, а собственный ее муж. Это Софью отрезвило. Браки по любви рассматривались в эмансипированно‑свободолюбивом кругу как позорный анахронизм. Нет, нет, Владимир некрасив, скучен, занимается не возвышенной математикой, а какой‑то замшелой палеонтологией… Нет, нет и нет! А все‑таки… интересно знать, все мужчины устроены одинаково или как‑нибудь отличаются друг от друга?
В это время в Берлин приехала Анна. У сестры дело с «консервами» все никак не ладилось, и она уже опасалась, что так и не сладится. Видеть похорошевшую, возбужденную своим успехом сестру ей было тяжко. А еще тяжелее — наблюдать, как влюблен в нее Владимир и как волнуется Софья из‑за его любви. Анна немедленно принялась упрекать их, что они опустились до пошлостей, что ударились в мещанство… Софья разозлилась. Она терпеть не могла, когда ее упрекали безвинно. Правда, интересно, что бы она делала, если бы Анна начала подозревать истинную подоплеку их с Вейерштрассом отношений? Слава богу, ничего подобного сестре и в голову прийти не могло. Однако, исподтишка наблюдая за ее преждевременно увядшим лицом, слушая сварливые интонации, Софья вдруг подумала: какое счастье, что сама она избежала такой судьбы, что Карл проторил ей дорожку в мир иной, и всегда, при необходимости, когда захочется Софье, она сможет совершить туда прогулку с помощью мужчины, который в это время окажется под рукой…