— Нет!
Ромуз закричал, забился.
Двое офицеров подскочили, рывком подняли его с табуретки.
— Нет! Я не был там! Не был!..
— Кто вам дал документы? — резко, словно выстрелил, спросил Павлов.
— Недзвецкий… Это он… Я был должен ему… Много… Мы при швабах делали дело на черном рынке… Он дал мне форму… Документы… Сказал, привезешь харчи три раза, и все…
— Адрес!
— Не знаю. Мы встречались с ним каждый вечер в ресторане. Недзвецкий. Только я не знаю….. Ничего не знаю насчет убийства…
— Предположим, я вам поверю.
Ромуз качнулся к столу.
— Вы должны мне поверить.
— Где вы получали продукты?
— Люди Рокиты привозили их к разбитой часовне за Смолами. Я на бричке забирал и отвозил в развалины. Отвозил и уходил.
— Кто такой Недзвецкий?
— Он всегда был связан с бандитами и в Польше, и при немцах, и при Советах.
— Кто ваш напарник?
— Не знаю. Зовут Сергей. Бывший вор. Его здесь, кроме Недзвецкого, никто не знает.
— Зачем он приехал?
— У Рокиты убили шофера. А они водить машину не умеют.
— Сколько человек у Рокиты?
— Пять.
— Как Сергей попадет в банду?
— Я должен отвезти его к часовне завтра в двенадцать. Отвезти и простоять с ним десять минут, потом оставить его и ехать в город.
— Где Сергей?
— На Костельной, семь, у Голембы.
— Когда он вас ждет?
— В восемь.
— Времени мало. — Павлов встал из-за стола. — Ромуз согласен помочь: Кузьмин, блокируй Костельную. Токмаков, сегодня в ресторане берешь Недзвецкого. Ясно?
Офицеры встали, пошли к дверям.
— Помните, ребята, — в спину им сказал Павлов, — возьмем банду, люди нам поверят. И тогда закон будет один — наш закон.
Фотограф работал. Сегодня выдался удачный день. Клиентов было много. И сейчас перед аппаратом сидели два солдата и две девушки.
Микульский накинул темное покрывало. Из-под материи были видны только его ноги в полосатых брючках.
Токмаков ждал, когда же наконец освободится фотограф. Солдаты встали, веселой гурьбой окружили Микульского. Отдали деньги, взяли квитанции. Отошли.
Токмаков почти бегом пересек площадь и плюхнулся на стул перед аппаратом.
Микульский понимающе посмотрел на него и спрятался под покрывалом.
— Готово, товарищ капитан.
Токмаков встал, подошел к фотографу и, протягивая деньги, сказал:
— Вы очень нам нужны, товарищ Микульский.
— Хорошо, — тихо, одними губами ответил фотограф.
Машина остановилась у костела. Офицеры свернули на узкую улочку.
— Притон, — с осуждением сказал один из офицеров. — У нас такого давно нет.
— Это где, у вас? — усмехнулся в темноте старший лейтенант Крюков.
— Ну, дома.
— Дома. Ты в милиции без году неделя.
— Этого добра везде хватает, — примирительно сказал один из офицеров.
Седьмой дом зиял мрачной, глубокой, как тоннель, аркой. От стены отделился человек в штатском.
— Где люди? — спросил Крюков.
— На месте.
— Ну, давай, Ромуз.
Миновав глухую длинную арку, офицеры вошли в темный квадрат двора. Только сквозь маскировку на первом этаже прорывалась узкая полоска света.
— Здесь? — спросил Крюков.
— Да.
В свете карманных фонарей лестница казалась еще более щербатой и обветшалой. Дверь с вылезшим войлоком.
— Давай, Ромуз.
Ромуз постучал. Тишина. Он постучал снова. За дверью послышались шаги.
— Кто?
— Это я, Големба, Ромуз. Сергей здесь?
— Здесь. Сейчас.
Дверь распахнулась. Крюков шагнул в прихожую.
— Тихо! — Он зажал рот хозяину. — Тихо, иначе…
Хозяин, щуплый, в сорочке без воротничка, закивал головой.
— Где он?
— В комнате, с бабой.
— Пошли.
Первая комната напоминала склад. Видимо, хозяин собирал дорогую мебель из разбитых домов.
Крюков подошел к двери, прислушался. Тихо. Он толкнул дверь, и офицеры ворвались в комнату. Дико завизжала полуголая женщина, вскочив с постели. Ее напарник спал, пьяно разбросав руки и бессмысленно улыбаясь.
— Интересно, — Крюков сунул руку под подушку, достал пистолет ТТ.
— Во, нажрался! — сказал один из оперативников.
— Берите его. Вы, гражданка, одевайтесь, тоже с нами поедете. А вам, гражданин Големба, придется здесь с нашими людьми поскучать.
На эстраде ресторана играл оркестр. Два аккордеониста, саксофон и ударник. Веселый прыгающий мотив немецкого фокстрота заполнил маленький зал.
Ресторан был небольшой, столиков пятнадцать. Его так и не успели отремонтировать после уличных боев. Когда-то хозяева строили его с претензией на варшавский шик, поэтому в маленьком зале преобладала покрытая золотом лепнина. Но это было когда-то. Сейчас на потолке и стенах расположились монстры с отбитыми головами, руками. Тусклый свет керосиновых ламп бросал на стены и потолок причудливые тени, заставляя лепных монстров оживать на секунду в своем безобразии.
В углу ресторана высился когда-то щеголеватый, словно дорогой автомобиль, бар, отделанный полированным деревом. Но щеголеватый он был до уличных боев. Теперь его наскоро зашили крашеными досками, и он потерял былую элегантность, стал похож на старый деревянный сундук.
И тем не менее ресторан был полон. Несколько офицеров с девушками, компания инженеров, приехавших из Москвы, железнодорожники в серой форме с серебряными погонами, местные завсегдатаи с дамами, блещущие остатками варшавской элегантности.
Микульского хорошо знали в ресторане. Почтительно поклонился мордатый швейцар, метр, бросив гостей, устремился навстречу фотографу.
На эстраде появилась певица, высокая, красивая блондинка с усталым лицом. Увидев Микульского, она послала ему воздушный поцелуй.
Микульский раскланивался со знакомыми, пробираясь к стойке бара.
Певица запела. Голос ее, низкий, чуть с хрипотцой, заполнял зал щемящей грустью.
Несколько пар пошли танцевать.
Один из офицеров, сидящих за столом, внимательно следил за фотографом. Он видел, как Микульский подошел к бару, поздоровался с барменом, взял налитую рюмку, повернулся к соседу, заговорил с ним.
Микульский выпил и заказал еще одну рюмку. Он стоял у бара, облокотившись на стойку, глядя куда-то за спину бармена. Казалось, он весь под обаянием голоса певицы, под обаянием старого довоенного танго.
Высокий человек в коричневом спортивном пиджаке, в бриджах и офицерских сапогах с высокими голенищами бросил на стойку деньги и пошел к выходу, протискиваясь через толпу танцующих.
Микульский допил рюмку, вынул из кармана платок, вытер губы.
Высокий человек подошел к дверям в гардероб, оглянулся и цепко, оценивающе оглядел зал. Толкнул дверь. В вестибюле ресторана гардеробщик натягивал плащ на подгулявшего посетителя. Двое офицеров надевали фуражки у треснувшего наискось зеркала.
Человек взял свою кепку, подошел к зеркалу. На одну минуту в мутноватой глубине его он встретился глазами с офицером, вышедшим за ним следом. Скользнул взглядом по вестибюлю. Заметил напряженные лица офицеров, двоих в милицейской форме у выхода, почему-то растерявшегося гардеробщика.
И вдруг он стремительно пересек вестибюль и прыгнул в окно. Зазвенело разбитое стекло.
Он мягко, умело упал на ноги в кривом узком переулке и выдернул из кармана пистолет.
— Стой! — крикнул кто-то.
Человек выстрелил и, петляя от стены к стене, побежал по переулку.
— Стой!
Зарокотал за спиной мотор.
Он оглянулся, прижался к стене, двумя руками поднял тяжелый парабеллум.
Выстрел! Выстрел! Выстрел!
Машина вильнула, с грохотом врезалась в ворота арки.
Человек бросился дальше.
Один из офицеров поднял пистолет.
— Не стрелять! — крикнул капитан Токмаков. — Живым брать.
Он бежал мягко, пружинисто, постепенно нагоняя несущуюся по узкой улице высокую фигуру.
Человек оглянулся и выстрелил. Пуля ударилась рядом с капитаном в стенку. Кирпичная крошка полоснула болью по щеке.
Капитан пригнулся. Человек обернулся снова, вскинул пистолет.
Из подворотни выскочил комендантский патруль. Старший патруля, сержант, увидел человека в штатском, целящегося в офицера, и вскинул автомат.
— Не стреляй! Не…
На узкой улочке очередь прогремела необычайно громко. Человек выронил пистолет и рухнул на бок. Капитан подбежал к нему, перевернул лицом к свету. Человек был мертв.
Осенний ветер раскачивал над городом большие яркие звезды. Павлов и Токмаков сидели на бревнах в глубине двора райотдела и курили.
— Ну вот, Токмаков, — нарушил молчание подполковник, — я тебя не неволю.
— Так разве в этом дело, товарищ подполковник, — Токмаков встал, хрустко потянулся своим большим и сильным телом, — в другом дело.
— Так разве в этом дело, товарищ подполковник, — Токмаков встал, хрустко потянулся своим большим и сильным телом, — в другом дело.
— Ты прав. Значит, этот Сергей Симаков — дезертир, бывший уголовник, шофер из автобата. Знал его только человек, которого убили, — Недзвецкий…
Токмаков промолчал.
— Големба и Ромуз. Големба — в квартире, под контролем, Ромуз поведет тебя.
— Прикроете?
— А то. Как государственного деятеля. Легенда Сергея — сапожник. В Смолах он должен ждать связного. Ты видел, где спрятана угнанная им машина?
— Все видел.
— Пойдешь без оружия. В Смолах у развилки есть колодец старый, там мы спрячем твой ТТ и четыре обоймы. Понял? Документы готовы, и права Симакова, и справка из артели.
— А чего не понять?
— Ты вправе отказаться. Ты ведь не сапожник.
— Ночь-то какая. — Токмаков глубоко затянулся и бросил папиросу.
— Только Сергей этот блатной, весь в наколках.
— Есть и наколки….
Дежурный вскочил, увидев начальника и капитана.
— Редкое зрелище, — засмеялся Токмаков, — картинная галерея.
Он стащил гимнастерку.
— Вот это да! — ахнул дежурный.
На груди у капитана красовалась могила с крестом, на предплечьях затейливо переплетались кинжалы и змеи.
— Серьезно, — закачал головой Павлов, — штучная работа, где это ты?
— Я ж детдомовский, кололись от глупого шика. Не поверите, мне в сороковом путевку дали в Ялту, так я днем купаться стеснялся. Ночью бегал. А сапожничать и шить меня в детдоме научили.
— Быть посему. Иди переодевайся.
Подполковник пошел к дверям.
— Витя, — повернулся к дежурному капитан, — у тебя гранаты есть?
— «Лимонки».
— Дай одну.
Повозка подъехала к развалинам часовни ровно в полдень. Токмаков соскочил на землю, хлопнул Ромуза по плечу.
— Ну, бывай, друг. Зоське скажи, чтоб не скучала, бимбер готовь, скоро вернусь, — громко крикнул он. И добавил шепотом: — Помни, ты под прицелом.
Ромуз стремительно развернул подводу и, нахлестывая лошадь, помчался к городу.
Токмаков огляделся, поднял мешок, подошел к часовне. Христос с отбитыми взрывом ногами печально глядел на лес, дорогу, на красоту осени.
Токмаков бросил мешок и сел, прислонясь спиной к нагретым солнцем камням. Он сорвал веточку и начал катать ее зубами.
Время таяло. Никто не подходил. Ему было жарко сидеть на солнце, и он скинул старую штопаную гимнастерку. Здесь не ялтинский пляж, и стесняться ему было некого.
Время шло. Никого.
Токмаков закрыл глаза и задремал.
Он открыл глаза и увидел сапоги, и листья, прилипшие к высоким хромовым голенищам. Над ним стоял человек в щеголеватых бриджах и кожаной немецкой куртке. Лишь после этого он увидел бесконечную темноту автоматного ствола, глядевшего ему в глаза.
Лениво поднял руку и отвел ствол в сторону.
— Не люблю.
— Никто не любит, — усмехнулся человек. — Ты кто?
— А ты?
— Я Рокита.
— А, это ты, — Токмаков выплюнул ветку и неохотно поднялся. — А я сапожник.
— Оружие есть? — спросил Рокита.
Токмаков развязал горловину мешка и вынул нож.
— Это не оружие.
— Смотря где, у нас в городах лучше не надо.
— Вор?
— Законник.
— Сидел? — Рокита с интересом рассматривал татуировку.
— Было.
— Ну, как там?
— Попадешь — узнаешь.
— Смелый. — Рокита опустил автомат, протянул пачку сигарет «Каро». — Кури.
— Богато живете.
Они закурили. Помолчали.
— Работы на три дня, — сказал Рокита.
— Моя доля?
— Сорок тысяч.
— Годится. Потом разбегаемся, ни вы меня, ни я вас не знаю. Я подаюсь на восток.
— Там посмотрим.
— И помни: я на мокрое не пойду.
— Посмотрим. Документы хорошие?
Токмаков кивнул.
— Пойдешь в деревню, начнешь сапожничать, тебя мой человек найдет.
— Как я его узнаю?
— Убогий он.
— Это как?
— Кривобокий.
— Компания!..
Токмаков засмеялся и потянулся.
— Ты, старшой, мои права возьми, не дай бог сапожник да с правами.
— Давай.
Токмаков расстегнул карман гимнастерки, вытащил пачку бумажек, протянул Роките права. Тот, не глядя, сунул их в карман куртки.
— Цветные в деревне есть?
— Кто?
— Мильтоны.
— А, есть двое, там староста сволочь, его особенно берегись.
— Как мне дойти до деревни?
— По этой тропинке на большак, а там прямо.
Токмаков пошел по тропинке, спиной ощущая злой глазок «шмайсера».
Волощук, Гончак и Давыдочев обедали. Они сидели в избе Волощука, которая была одновременно и сельсоветом и жильем. На столе стоял закопченный чугун с картошкой, лежал на газете шмат сала, в котелке виднелись огурцы.
— Может, консервы открыть? — спросил Давыдочев.
Он сидел прислонившись спиной к лавке, положив рядом автомат.
— Да зачем, пока жратва есть, — ответил из угла Гончак.
Он снял гимнастерку, и рубашка его белоснежно белела в углу избы.
Волощук нарезал сало трофейным штыком-кинжалом. Резал крупно, от души.
— Устал, — сказал он. — Ноги горят. Всю деревню обскакал. Госпоставку распределял по дворам.
— Когда свозить будут? — спросил Гончак.
— С утра.
— Куда складывать?
— В амбаре у Тройского. Амбар же теперь пустой.
— Опасное это дело, — Гончак взял сало. — А вдруг банда?
— Будем спать в амбаре, — сказал Давыдочев.
— Оно, конечно, лейтенант, только потом все это хозяйство через лес везти надо.
За окном залаяла, забилась на цепи собака.
Давыдочев схватил автомат, передернул затвор. Гончак выглянул в окно.
От калитки к дому шел человек в польской полевой форме. Скрипнуло крыльцо, загремело в сенях.
— Можно?
— Заходи.
— Я Тройский, сын Казимира Тройского, Станислав.
Волощук улыбнулся, встал.
— Здравствуй, товарищ Тройский, здравствуй. Как, насовсем или в отпуск?
— Отпуск по ранению, две недели. Где мои, староста, то есть простите, председатель?
— В город к брату подались, да ты не сомневайся, живы они, здоровы.
Тройский достал документы, положил на стол. Давыдочев взял их, посмотрел внимательно, протянул Тройскому.
— Ну, что ж, — Тройский встал, — мне пора. В город пойду.
— Послушай, капрал. — Волощук подхватил костыли, заковылял к Тройскому. — Поживи у нас. Дня три всего. Банда в лесу, а ты парень боевой. — Волощук щелкнул по колодке на гимнастерке Тройского. — Всего три дня. Помоги нам в город госпоставки свезти.
— Не могу, председатель. Своих не видел с сорок первого.
— Жаль. Дам тебе завтра подводу, автомат дам. Езжай.
— Спасибо, а я пока дом осмотрю. Как стемнеет, ко мне прошу, закусить. Часиков так, — Тройский откинул рукав, чтобы все видели часы, — в девять.
— Добро.
Волощук вышел на порог и увидел человека, сидящего на крыльце.
— Ты кто?
Человек поднялся, достал кучу справок и квитанционную книжку. Волощук прочел справку, улыбнулся.
— Вот это дело. Сапожник нам нужен. А то я в районе просил, обещали еще месяц назад.
— План-то будет? Я ж от артели работаю.
— Будет, а ты чего не в армии? — подозрительно спросил председатель.
— Там справка, контуженый я. Эпилепсия.
Волощук с сожалением посмотрел на здорового симпатичного парня.
— Где тебя?
— Под Минском.
— Ты к нам надолго?
— На неделю. Ты мне вон ту хибару, — сапожник ткнул пальцем в разваленную баньку, — под мастерскую отдашь?
— Пошли.
Известие о том, что в селе появился сапожник из города, быстро облетело дворы. К концу дня угол баньки был завален сапогами, ботинками.
Токмаков работал, насвистывая лихой, прыгающий мотивчик.
— Сапожник!
Токмаков поднял голову. Перед ним стоял Яруга.
— Сапоги к завтрему сделай.
— А, это ты?
— Я.
— Что для меня есть?
— Нет.
— Завтра к утру заходи.
На улице Яруга столкнулся с Тройским. Капрал шел по селу в новой, вынутой из вещмешка и поэтому мятой форме, в фасонистых сапогах. На его френче блестел орден Отечественной войны, две медали и крест.
— День добрый, дядька Яруга.
— Ты стал прямо маршал Пилсудский.
— Ты скажешь!
— Надолго?
— Завтра к своим уеду. А я до тебя.
— Так пошли в хату.
— Часу нет, продай, дядько, бимберу.
— Сколько?
— Бутылки три.
— Один выпьешь?
— Да нет, встречу обмоем, староста придет да милицианты.
Как только стемнело и деревня затихла, Токмаков вынул кирпич из обвалившейся печки, достал ТТ. Завесил окно брезентом, зажег коптилку. Пистолет лежал в руке привычно и удобно. Токмаков выщелкнул обойму, проверил патроны, несколько раз передернул затвор, затем с треском вогнал обойму в рукоятку, загнал патрон в патронник и поставил пистолет на предохранитель. Задул коптилку, снял брезент с окна, сунул пистолет за пояс. Пора.