— Но ведь красиво…
— Да?! — воскликнул он прямо-таки с восточной страстью. — А что, если бы мы перестали строить школы и заводы, сажать леса и рыть каналы, а всем народом начали сооружать памятник величиной с Арарат? Красиво же. В честь революции, скажем. Чтоб удивить потомков…
— Выпьем за Арарат, — потянулся я к нему с рюмкой.
Мы чокнулись, и, пока он пил, я попытался ввести разговор в интересующее меня русло.
— Как там Гукас, Ануш?..
— А что? Все хорошо. Ануш-то и рассказала мне о вас. А я и без того в Москву собирался. Надо было повидаться тут кое с кем, поговорить насчет Мецамора.
— Чего? — неосторожно спросил я.
— Мецамора. Он-то как раз и доказывает: было разделение труда в дорабовладельческую эпоху.
— Кто?
— Да Мецамор же. Вы не знаете о Мецаморе?! — воскликнул он с такой энергией, что мама испуганно заглянула в мою комнату — не буянит ли. — Мецамор — это… это… — Он вскочил, заметался по комнате. — Мы ведь кем себя считаем? Цивилизованными людьми! А все, что было до нас, никакая не цивилизация, так, дикость, первобытный строй. Мы ведем свою цивилизацию от первых рабовладельческих государств и тем расписываемся: наша цивилизация — рабовладельческая. И это верно. Чем капиталистический строй отличается от рабовладельческого? По существу, ничем — то же отчуждение труда от человека, человека от труда… Но это особый разговор. Сейчас мне хочется сказать, что цивилизаций в истории человечества было немало: индийская, китайская, арийская, наконец, во многом загадочная, великая, оставившая много такого, без чего мы поныне обойтись не можем…
— Ну как же, — перебил я его, не понимая, зачем он мне все это рассказывает, — цивилизация есть цивилизация. Самолеты, например…
— И баллистические ракеты, — вставил он.
— Искусственные материалы, успехи химии…
— Отравленные реки, экологический кризис…
— Электроника! — выкрикнул я. — Атомная энергетика! Освоение космоса!..
Он оперся о стол, наклонился ко мне и прошипел угрожающе, словно я был в чем-то виноват:
— И ядерные бомбы, готовые смести, выжечь не только породившую их цивилизацию, но и вообще человечество!..
Это было уже скучно слушать. Сколько можно?! Радио об этом говорит, газеты пишут, неужели еще и за столом?..
— Неинтересно? — догадался Алазян. — Все правильно. Равнодушие и усталость — верный признак вашей чудо-цивилизации, точнее, ее заката.
— Чего вы хотите? — взмолился я.
Он долго смотрел на меня, сожалеюще смотрел, с какой-то глубокой печалью в глазах.
— Вам надо поехать в Ереван, — сказал наконец.
— Прямо сейчас? — усмехнулся я.
— Прямо сейчас. Нерешительность, бездеятельность, откладывание на завтра — это тоже признаки вашей цивилизации…
Он так и сказал «вашей», словно сам был из другой.
— …Там вы поймете, зачем я вам все это говорю.
— А зачем вы мне все это говорите?
— Вам это должно быть интересно.
— Мецамор?
— Не только, — ответил он. — Мецамор — важнейший аргумент. Это вам и Ануш скажет.
— Ануш? Она-то при чем?
— Вот тебе на! Да она же первый энтузиаст Мецамора.
Теперь это слово — Мецамор — звучало для меня как небесная музыка. Я готов был без конца его повторять, петь наконец. Теперь я хотел знать о Мецаморе все. Но Алазян вдруг начал говорить совсем о другом — о великой цивилизации, развившейся в бог весть какие давние времена на юго-востоке Европы и своей высокой культурой оказавшей огромное влияние на многие народы.
— Как они сами называли себя, никто не знает, — горячо говорил Алазян, — но сейчас мы их зовем ариями или арьями. От них остался язык. Да, наш с вами. Армянский и русский, все славянские, фригийский, фракийский, греческий, персидский, латинский, испанский, немецкий, французский, итальянский, румынский — да разве все перечислишь! — санскрит наконец, — все от того индоевропейского праязыка. Недаром индийские лингвисты, приезжающие в Москву, уверяют, что русские говорят на какой-то из форм санскрита. Ни более ни менее. А можно сказать и наоборот: в Индии говорят на видоизмененном русском языке. И это тоже будет правильно. Но ведь язык не переселялся сам собой, его несли люди. А как они должны были идти из юго-восточной Европы в Индию? Только обтекая Черное море с юга или с востока. А на пути что? Армянское нагорье. Хоть с севера на юг иди, хоть с запада на восток — не миновать наших гор. Они на перекрестке всех переселений народов. И естественно: культура народа, жившего там, обогащалась всем лучшим. Так можно объяснить, что возник Мецамор…
— Да что это такое! — воскликнул я. Очень уж не терпелось узнать, чем таким увлечена Ануш.
— Мецамор — это недалеко от Еревана. Там найдены материальные остатки высокой цивилизации, существовавшей за три–четыре тысячелетия до нашей эры.
Сказал он это торжественно. Выжидающе посмотрел на меня и спросил:
— Вы скажете, что переселение ариев на восток происходило во втором тысячелетии до нашей эры?
Я ничего такого говорить не собирался, но на всякий случай кивнул.
— Правильно, во втором. Но это доказывает лишь то, что местные народы до прихода ариев тоже имели высокую культуру. И это доказывает, что арии пришли как добрые соседи — не уничтожать и захватывать, а делиться тем, что имели, что знали. Центр древней металлургии, найденный на Мецаморе, не прекращал свою работу.
— Интересно, — сказал я. Просто так сказал, чтобы согласием своим умерить лекционное рвение Алазяна. Но только подлил масла в огонь. Положительно нельзя было понять, как себя вести: что бы ни сказал — «интересно» или «неинтересно» — все вызывало эмоциональные взрывы у этого человека.
— Вы еще не так заинтересуетесь, когда все лучше узнаете. А пока запомните одно: еще до прихода ариев было на Армянском нагорье государство. Называлось оно Хайаса. Это была колыбель армянского народа.
— Ну хорошо, хорошо, — попытался я его успокоить. Меня не слишком волновал вопрос, была Хайаса или не было ее.
— Нет, вы запомните. Чтобы потом не говорили.
— Когда потом?
— Когда приедете в Армению.
— Вы меня прямо-таки интригуете.
— Так что, едем? — сразу предложил он.
— Когда? — спросил я, замирая сердцем от так реально представившейся мне возможности увидеть Ануш.
— Прямо сейчас. Зачем откладывать?
— Надо же отпуск оформить.
— Тогда завтра. Утром оформите отпуск, а вечером вылетим.
— Еще билеты продостаем.
— Это я беру на себя. Вот что, — сказал он решительно, — я заночую у вас. Чтобы вы не передумали…
Утро, как и полагается, оказалось мудренее вечера. Все получилось просто и хорошо. Мой шеф, профессор Костерин, даже обрадовался, когда я попросил очередной отпуск: до полевого сезона оставался месяц, и я к нему как раз успевал. О билетах вообще беспокоиться не пришлось: каким-то таинственным образом Алазян быстро раздобыл их. Только мама расплакалась, ни в какую не желая меня отпускать, предчувствуя, как она говорила, недоброе. А я даже не утешал ее, совсем потеряв голову от мыслей о близкой встрече с Ануш.
В самолете Алазян был необычно молчалив, только время от времени искоса поглядывал на меня, и в этих его взглядах я порой улавливал какой-то затаенный страх. Потом мне надоело ловить его взгляды, я закрыл глаза и… снова увидел тот же сон: гул толпы, распадавшейся на два потока, на утесе группу воинов с мечами и копьями, черные горы и кровавое тревожное небо над ними. Гул толпы то затихал, то нарастал, резью отдаваясь в ушах. Тоска больно сдавливала грудь. Я с усилием глотал слезы, чтобы унять эту боль, и все тянул голову, стараясь отыскать в толпе Ануш. Но ее нигде не было. И вдруг один из тех, что стояли на утесе, выступил вперед. И я узнал его: это был тот самый человек, что привиделся мне во сне, когда я валялся на своей тахте. Только тогда он был в джинсах и рубашке-безрукавке и стоял возле магазина у меня под окнами. Сейчас же не было ничего летне-легкомысленного ни в его облике, ни в одежде. Сейчас это был суровый воин, умеющий и жить достойно, и умирать без страха. Он вскинул руки и выкрикнул протяжно уже знакомое:
— В единстве необоримость!
И повернулся, чтобы затеряться в толпе. Но оглянулся и сказал неожиданное:
— Наш самолет пошел на снижение. Пристегните, пожалуйста, ремни…
Алазян смотрел на меня восторженными, сияющими глазами.
— Вам что-то снилось? — спросил он.
— Как вы узнали?
— По лицу.
— Мне этот сон уже второй раз снится.
— Первый раз после встречи с Гукасом и Ануш?
— До встречи.
— Да?! — разочарованно произнес он.
— Как раз перед встречей.
Я начал рассказывать ему, когда и как это было, а он слушал с таким жадным вниманием, что мне казалось: того гляди потеряет сознание от страшного напряжения.
— А что… что вам снилось?
Я рассказал.
— Где-то я слышал подобное.
— Легенда такая есть.
— Ах да, легенда. — Он снова был до того разочарован, что мне стало жаль его. — Значит, приснилось прочитанное.
— Легенду я прочитал после.
— После? Вы не ошибаетесь?
— Книжку-то мне Ануш дала. Знаете, что я думаю? Когда я спал, она стояла внизу у магазина и читала. Я думаю, она как раз эту легенду и читала, а мне передалось. Близко же, флюиды какие-нибудь. Или случайное совпадение? — спросил я неуверенно, так не хотелось мне, чтобы это было случайным совпадением.
Алазян решительно покачал головой.
— Нет, это не совпадение. Я знаю.
— Знаете?!
— Близость Ануш пробудила в вас…
— Что? — выдохнул я.
— Ну… не знаю что, — ушел он от ответа.
Удовлетворенный, я отвалился на сиденье. И вовремя. Самолет сильно ударился колесами и затрясся, покатившись по земле. Мне не надо было ответа. В тот момент мне казалось, я хорошо знал, что пробудила во мне близость Ануш…
В аэропорту нас, оказывается, встречали. Было достаточно светло, и я еще издали хорошо видел напряженные лица, удивление, восторг, непонятный страх в глазах встречавших. Я оглянулся на Алазяна. Тот шел, высоко подняв голову, и, кажется, был чем-то бесконечно горд.
— Профессор Загарян, — представлял встречавших Алазян. — Архитектор Тетросян…
Меня разглядывали как заморскую диковину, мне почтительно жали руки. Я ответно жал руки и все тянул голову, оглядывался, искал Ануш. Но ее не было. И восторженное мое состояние все больше переходило в апатию, в горькую обиду. Зачем было ехать, если Ануш безразличен мой приезд? Потом, когда мы уже сидели в машине, одной из трех, на которых разместились встречавшие нас, до меня вдруг дошло, что Ереван не Москва, тут свои традиции. Недаром среди встречавших одни мужчины. И я уже с веселым недоумением оглядывался на эскорт машин, гадая, кто же такой Алазян, что за шишка, если его так встречают?
Передо мной, таинственная в вечерних сумерках, расстилалась земля Армении, розовая в отсветах вечерней зари, черная в провалах теней. Цвета были почти такие же, как в моем сне. Я еще не видел ни одного памятника древности, но меня не оставляло ощущение, что все тут — сплошной музей. И вдруг мелькнул в стороне характерный конус армянской церкви. И вдруг справа на розовых столбах распростер крылья орел, символ глубокой древности. И вдруг вспомнилось мне, что сам аэропорт — новейший и современнейший — носит имя старейшего — IV века — христианского храма Звартноц…
Все более громкий разговор на заднем сиденье привлек мое внимание. Я оглянулся, разглядел в сумраке почему-то виноватые глаза Алазяна.
— Мы тут спорим, где вам остановиться, — сказал он.
— Да вы не беспокойтесь. Найду же место. Высадите меня у какой-нибудь гостиницы…
В первый миг я подумал, что мы на кого-то наехали, так дружно все закричали. Даже шофер, бросив руль, замахал руками.
— Нельзя обижать людей, — когда все поутихли, сказал Алазян. — Вы наш дорогой гость, Каждый счастлив принять вас у себя дома.
— Зачем же стеснять?..
Снова оглушил взрыв возмущенных голосов. И тут впервые подумалось мне, что все эти люди приехали в аэропорт вовсе не ради Алазяна и сам он появился в Москве совсем не для того, чтобы встречаться с кем-то другим. Что все это могло значить? «Может, это нечто вроде смотрин по просьбе Ануш?» — мелькнула тщеславная мысль. Я побоялся задохнуться, так сдавило горло. И машина словно бы полетела, оторвавшись от земли. И голоса расплылись, удалились, затихли.
— Нет, нет, — сказал я, заставив себя думать о том, что тут какая-то ошибка. Вероятней всего они принимают меня за кого-то другого. И только что млевший в сладкой истоме, я вдруг покрылся холодным потом. Совсем не хотелось мне оказаться тут в роли Хлестакова.
— Почему нет? — воскликнул Алазян, по-своему поняв мои слова. — Не надо так говорить. Мы поедем ко мне. Хорошо?
Я неопределенно кивнул.
— Вот и хорошо. У меня вам будет удобнее. — Он оглянулся на своих соседей, давая понять, что дело решено. — Да им и не до гостей. Один завтра целый день в своей мастерской, другой уезжает к Ануш…
— Кто… уезжает? — вырвалось у меня.
— Тетросян. Не так уезжает, как уходит, — засмеялся Алазян. — По горам не поездишь. Да ему не привыкать…
— Почему уезжает?
Вопрос был нелеп, это я понимал, но не знал, как еще спросить, чтобы узнать об Ануш.
— Хочу дочку навестить.
— Дочку?! — изумился я, только теперь сообразив, что у Ануш и у этого серьезного человека, сидящего за моей спиной, одинаковые фамилии. И еще я понял, что дал маху. Вот к кому надо было напроситься на постой — к Тетросяну.
— Ну да, — спокойно сказал Алазян. Кажется, он до сих пор ничего не понимал, целиком увлеченный какой-то своей идеей, в которой мне явно отводилась немаловажная роль. — Ануш работает на раскопках, а у товарища Тетросяна завтра выходной, вот он и хочет посмотреть, как она там. Что такого?
— Тем более что товарищ Тетросян все свои выходные проводит в горах, — вставил шофер.
— Возьмите меня, а? — взмолился я. — Это же прекрасно — побродить по горам!
— Вы же Еревана не видели.
— Еще увижу.
Я был искренен. Город — он город и есть. А меня сейчас тянуло, именно тянуло, прямо-таки нестерпимо хотелось в горы. Они опять заспорили по-своему на заднем сиденье, и я снова задумался о том, за какие заслуги мне такая честь? Что все это значит? Решил: так уж у них принято, у армян, — оказывать гостеприимство на полную катушку.
Они вдруг замолчали сразу все и объявили решение: ехать мне к Алазяну, а завтра утром Тетросян за мной заедет.
За обочинами дороги расстилалось что-то щемяще знакомое. Картинок насмотрелся за последнее время или это Ануш так на меня подействовала, Только все вокруг не воспринималось мною как чужое. Даже розоватый конус Арарата, светивший из своего заграничного плена, был не просто очередной красивой достопримечательностью, а чем-то до боли родным и близким. А потом пошло и совсем знакомое — белые девятиэтажки, как две капли воды похожие на те, что кольцом обступили за последние годы нашу старую Москву.
Дома у Алазяна уже был накрыт стол и ждали гости. Начались долгие церемониальные представления, нескончаемые тосты. После суматошного дня и шумного самолета хотелось тишины и уединения. К тому же Ануш все время стояла перед глазами, и мне хотелось просто помечтать, подышать этим воздухом, попереживать. И я удивлялся, как это люди умеют слушать только самих себя. Гостеприимство прекрасно, если оно для гостя. Но, как видно, даже гостеприимство, если оно для чьего-то самоутверждения, может превратиться в пытку.
Так думал я, слушая пространные тосты. Чаще всего их произносили в мою честь, что меня не переставало удивлять. Произносили тосты и в честь вечной дружбы армян и русских, и в честь каких-то совместных вековых традиций, и в честь исследователей Мецамора. Как было не выпить за все это и вместе и по отдельности? И скоро никакой пытки я уже не чувствовал, сам что-то говорил, видел, что меня слушают с особым вниманием, и снова говорил.
Я не заметил, как по одному разошлись гости. Мы с Алазяном вышли на широкий балкон, сели в уютные кресла-качалки и стали с высоты рассматривать россыпь огней. Видно, я задремал, потому что вдруг подумал: передо мной в ночи пылают костры врагов, обступивших наш дом, нашу крепость. Не счесть их, огней, и завтра, когда взойдет солнце и погасит костры, враги подступят под стены и снова кинутся на штурм. Они и сейчас там, под стенами, стучат и стучат, долбят камень…
Я очнулся от этого стука. Алазян бил кулаком по перилам ритмично, словно вколачивая слова:
— …Разница между народами не так велика, как мы воображаем. Это говорил Джавахарлал Неру. Он же высказывал предположение, что пять тысячелетий назад во всей Азии, от Египта до Китая, существовала общая цивилизация, различные центры которой не были изолированы. Цивилизация с развитыми земледелием, животноводством, культурой. Эта единая цивилизация потом уж разделилась на самостоятельные — египетскую, месопотамскую, индийскую, китайскую… И была арийская цивилизация, может быть, самая великая…
Тут я перебил его и задал вопрос, который, будь трезвым, никогда бы не позволил себе:
— Вы же физик. Что вам за нужда копаться в прошлом?
Он с удивлением уставился на меня и смотрел долго и пристально.
— Я человек, — весомо сказал наконец. — Я хочу знать, откуда добро и откуда зло.
Но во мне уже сидел бес противоречия. Все мысли мои были возле Ануш, а он, вместо того чтобы рассказывать о ней, второй день мучил меня рассуждениями о бог весть каких давних временах.
— Прошлое умерло. Зачем беспокоить мертвецов? Надо думать о будущем.