Ева быстро говорила и нервно откусывала маленькие кусочки багета.
– Ведь я правильно говорю, Лариса?
– Да, Ева, ты все правильно говоришь.
– Но доктор считает, что я еще не выздоровела и мне нужно оставаться в клинике. Я здесь уже два года, Лариса, и мне кажется, я останусь здесь до конца моих дней. Значит, такова моя судьба.
– Глупости, Ева, нет никакой судьбы. Есть только то, что мы хотим сделать со своей жизнью, – я заглянула в ее тусклые, заплаканные глаза.
– Да, но если я родилась в определенном социальном круге, это не зависело от моего желания и расстраиваться из-за этого нелепо и неразумно.
– Да, Ева, я согласна, не стоит расстраиваться, – печально вздохнула я.
Я потихоньку начала привыкать к клинике. К большому раскидистому саду, к светлой столовой с картинами на стенах, к доктору Гюставу, который продолжал задавать мне вопросы, на которые я все-таки не находила ответа. Мне хотелось оставить прошлое в прошлом, выкинуть все стандарты из головы, перестать чего-то добиваться и просто жить дальше. Действительно, в клинике не надо было ничего предпринимать, никуда спешить. И мне начинало нравиться это состояние. Я сидела под раскидистым дубом, плавала в бассейне. Общалась с Амелией, которая рассказывала мне множество сплетен обо всех постояльцах клиники. Здесь были разведенные жены, религиозные фанатики, наркоманы и алкоголики, игроки, люди с депрессией, вселенской тоской, которая иногда парадоксальным образом усиливается из-за полного отсутствия финансовых проблем, и даже парочка Наполеонов. Со скамейки под дубом открывался изумительный вид на сад и лес вдали, клиника находилась за городом на холме. И когда я сидела там по вечерам, мне становилось хорошо, может быть, под действием лекарств, я начинала думать о здесь или в другом месте. У том, что все равно я буду жить нормально – меня есть деньги, все будет хорошо, надо, наконец, простить себе все ошибки, ведь они были в жизни у каждого человека.
Я стала лучше спать по ночам, по вечерам мы собирались в большом зале, играли в бильярд и в карты, официанты разносили безалкогольные напитки. И мне казалось, что я сижу в каком-то элитном клубе. Иногда я ходила в кинозал, где показывали позитивные фильмы, мелодрамы и комедии. Также в клинике была большая библиотека и танцевальный зал.
Как-то вечером мы сидели втроем на моей любимой скамейке: я, Амелия и Гай, высокий, полный, печальный парень с большим животом, его взгляд периодически становился каким-то отсутствующим и бессмысленным.
– Это санаторий для богатых невротиков. Не хочешь остаться здесь до конца своих дней? – спросила меня Амелия. – Кормят вкусно, развлечения, беседы с интересными, приятными людьми, доктором, например. Жизнь здесь затягивает, некоторые даже не хотят уезжать. Понимаешь, здесь проще, чем в реальном мире. Я смотрю, тебя тоже затянуло, у тебя улыбочка появилась, расслабленность какая-то, это знак. Ты останешься здесь надолго, им выгодно, чтобы люди платили деньги, и нам тоже здесь не так уж плохо.
– Но это же какое-то бессмысленное, растительное существование.
– А зачем искать смысл? Нужно просто открыть глаза и смотреть на мир, как ребенок, впитывать в себя жизнь, ловить каждое мгновение радости. Разве доктор Гюстав не говорил тебе это? – улыбнулась Амелия.
Мы наблюдали, как тихо покачиваются эвкалипты и кипарисы. Я почти не заметила, как снова наступило лето. Время стало бежать незаметно, как на необитаемом острове. Мне вдруг стало страшно. Тревога кинжалом пронзила сознание.
– Амелия, неужели тебе хочется остаться здесь до самой смерти? – вдруг спросила я.
– Я не знаю, Лариса, что будет лучше для меня. Откуда мы можем это знать? Человеку свойственно ошибаться. У тебя все-таки расстроены нервы, поэтому иногда внезапно появляется страх, немотивированная тревога, как сейчас, например. Я вижу по твоим глазам, тебе стало плохо, – Амелия внимательно посмотрела на меня. – Почему тебе страшно жить?
– Не знаю.
– А я знаю, – вдруг сказал Гай, его руки немного дрожали. – На самом деле людям нет дела ни до чего, кроме собственной плоти и плоти, которая им принадлежит. Мы как будто находимся в стае кровожадных животных, звери иногда притворяются добрыми, но это игра, чтобы заманить к себе добычу и разгрызть ее плоть. Добрым приходится питаться объедками, а злые и сильные едят свежее кровавое мясо. Но надо попытаться об этом не думать, надо радоваться солнышку и свежему воздуху и не обращать внимания на запах свежей мертвечины, который повсюду в этом гнилом лесу.
– Гай, успокойся, – сказала Амелия. – У него на глазах убили человека, его жену, их ограбили, – шепнула она мне.
– Амелия, я не глухой, я все слышу. Я не больной, с детства просто был очень нервным. Но потом, когда появилась Анжелина, все стало по-другому, – он махнул рукой и расплакался. – Девочки, помогите, мне так плохо, я такой жирный невротик, превратился в развалину. Я не могу, эти тревога, страх – они меня разъедают изнутри. Мне кажется, мой мозг сейчас разорвется. Девочки, – он заплакал, закрыв лицо руками.
Мое хорошее настроение испарилось. Мы отправились на ужин.
– Почему не видно Жанны? – спросила я.
– А, она в лазарете, – сказала Амелия, – поедая вкуснейший омлет.
– А что с ней?
– Высокое давление.
После ужина я не пошла ни в кинозал, ни в бильярд. Придя в свою комнату, я легла на диван и смотрела на картину Боттичелли «Весна», на которой несколько босоногих девушек радовались теплу и солнцу, а маленький коварный Амур незаметно пытался пустить в ход свое оружие. Грустно как-то. Я разрыдалась. Завтра у меня опять беседа с доктором Гюставом. Обед, кинозал, экскурсия по окрестностям, групповая терапия. Этот разговор с Гаем нарушил мое спокойствие, не надо обращать внимания, он больной человек, а я уже почти поправляюсь. Я не думаю о том, что будет дальше, а просто погружаюсь в жизнь. И она сама укажет путь, светлый, дальний и прямой. Я долго не могла заснуть, печальные воспоминания пришли ко мне, как питерские дожди среди лета. Только под утро я заснула, и мне снилась стрелка Васильевского острова, там никого не было, только ходили мрачные ребята с автоматами, а вдалеке занимался рассвет над пустыми питерскими улицами. «Мне все-таки не хватает этой гребаной страны, – думала я, проснувшись. – За что я ненавижу Россию? Господи, за что? Это следствие какого-то психологического кризиса. Все страны в мире хороши и плохи по-своему».
«Жестокость в мире – это дьявол, – вспомнила я слова другого пациента, Чарльза, маленького, худого человека с горящими глазами, помешанного на религии. – Дьявол творит страшные вещи. Он сеет ненависть, насилие и страх. Зло имеет множество лиц, оно, как многоглавый дракон, окутало всю землю. И зря мы хотим успокоиться, расслабиться, все равно зло придет, дьявол придет, он будет нас мучить страхом, сомнениями и болью. Одних людей он мучает мыслями, а в других вселяется, и они начинают творить то, что он хочет, разрушать все, мучить, уничтожать, портить все доброе, что осталось на этой несчастной планете».
Я вышла на завтрак: тосты, фрукты, кофе, чай, приятная негромкая музыка, классика, вроде бы Вивальди, «Времена года». После еды я почувствовала себя лучше и решила навестить Жанну в лазарете. Это было отдельное двухэтажное чистенькое здание, стоявшее на противоположном от жилого корпуса конце сада. Я прошла по чистой, выложенной кафелем лестнице и подошла к улыбчивой, полной, немолодой сестре, сидевшей на посту. Она позвала доктора.
– Как ее состояние? – спросила я у врача, грустной, серьезной, худенькой женщины с короткой стрижкой.
– Неважно, у нее сепсис, развился молниеносно, непонятное ослабление иммунитета, все началось с ничтожного очага инфекции, простого фурункула. Ее состояние с каждым днем ухудшается, несмотря на все наши усилия.
– Она будет жить?
– Прогноз сомнительный, – грустно покачала головой врач.
– Можно ее навестить?
– Да, только недолго, пожалуйста, ей нельзя утомляться.
Я зашла. Жанна лежала под капельницей в отдельной палате, напротив нее висела плазменная панель. Она еще больше похудела. Когда я вошла, она подняла на меня измученные глаза.
– Зачем ты здесь?
– Просто хотела тебя навестить.
– Зачем?
Я начала злиться.
– Почему вы все здесь такие? Вы сдались, вы не хотите бороться за свою жизнь. Хватит сидеть и плакать над своими несчастьями, пора уже сделать что-то стоящее и утереть нос всем недругам.
Глаза Жанны оставались тусклыми.
– Послушай, – вдруг сказала я, сама себе удивляясь. – Я договорилась с Пьером, мы купим лошадь, чистокровную арабскую, поселимся в твоем домике. Тот запрет жокейской ассоциации снимут, мы заплатим, кому нужно, может быть, проведем повторное расследование. И мы победим на скачках, на самых главных скачках, как они там называются, я не помню, ну ты же знаешь, ты у нас наездница.
– Как ее состояние? – спросила я у врача, грустной, серьезной, худенькой женщины с короткой стрижкой.
– Неважно, у нее сепсис, развился молниеносно, непонятное ослабление иммунитета, все началось с ничтожного очага инфекции, простого фурункула. Ее состояние с каждым днем ухудшается, несмотря на все наши усилия.
– Она будет жить?
– Прогноз сомнительный, – грустно покачала головой врач.
– Можно ее навестить?
– Да, только недолго, пожалуйста, ей нельзя утомляться.
Я зашла. Жанна лежала под капельницей в отдельной палате, напротив нее висела плазменная панель. Она еще больше похудела. Когда я вошла, она подняла на меня измученные глаза.
– Зачем ты здесь?
– Просто хотела тебя навестить.
– Зачем?
Я начала злиться.
– Почему вы все здесь такие? Вы сдались, вы не хотите бороться за свою жизнь. Хватит сидеть и плакать над своими несчастьями, пора уже сделать что-то стоящее и утереть нос всем недругам.
Глаза Жанны оставались тусклыми.
– Послушай, – вдруг сказала я, сама себе удивляясь. – Я договорилась с Пьером, мы купим лошадь, чистокровную арабскую, поселимся в твоем домике. Тот запрет жокейской ассоциации снимут, мы заплатим, кому нужно, может быть, проведем повторное расследование. И мы победим на скачках, на самых главных скачках, как они там называются, я не помню, ну ты же знаешь, ты у нас наездница.
– Зачем ты врешь мне? – грустно спросила Жанна.
– Я не вру. Ты знаешь, один раз с Пьером мы скакали по весеннему полю, и мне никогда не было так хорошо. Я чувствовала, что мы будто одно целое с природой, с лошадью. Когда ты на коне, то жизнь кажется прекраснее. Я уже купила нашу будущую чемпионку, клянусь тебе. Лошади – они как женщины, нежные, ранимые, обидчивые. Поправляйся, Жанна, у меня ведь тоже ничего не осталось в жизни, кроме перспективы побеждать на ипподроме. Я хочу выиграть скачки. А что мне еще делать – у меня никого не было, но теперь есть лошадь и ты. Она очень красивая, ее зовут Белла. И если ты умрешь, у меня уже не останется в жизни никакой цели. Ничего не останется, ведь так часто не сбываются наши мечты, Жанна. У меня пока не сбылось ни одной. Как люди ведут себя на ипподроме? Я не знаю. Там аплодируют, как в театре? Я хочу где-то победить, чего-то добиться, я хочу сделать это с тобой. Ты ведь любишь лошадей, Жанна, ты же знаешь, что их можно полюбить с первого взгляда. Подруга, мы с тобой будем вдвоем, мы не будем одиноки, мы станем лучшими друзьями. Я ведь никому не нужна со своей кучей денег. Может быть, я пригожусь тебе? Ведь так важно быть нужным кому-то, это дает силы жить. Жанна, не умирай, пожалуйста, тогда мы победим на скачках, и солнце взойдет снова. И мы будем сидеть, пить чай на террасе и говорить и говорить, про лошадей и иногда про парней под рюмочку виски. А почему нет, Жанна? Я считаю, что есть хорошие парни. Меня несколько раз хотели убить – ну и что, есть и хорошие ребята. Если ты умрешь, я больше уже не придумаю ничего, и так и останусь в этой дурацкой клинике.
Я посмотрела на бледное, почти зеленое лицо Жанны, на ее запавшие глаза и едва сдержалась, чтобы не разрыдаться.
– Ну, хорошо, я, может быть, не умру, я попробую, – тихо сказала Жанна. – Принеси мне фотографию Беллы.
Я вышла из лазарета, набирая номер Пьера.
– Пожалуйста, ради нашей дружбы, сколько стоит лучшая скаковая лошадь? Да, я ничего в них не понимаю. Я помешалась на скачках после нашего разрыва, ты слишком много рассказывал мне об этом, и попала в клинику неврозов, врач прописал мне лошадь как лекарство.
– Я сейчас не могу, моя дочь в больнице.
– Пьер, нам обязательно нужно встретиться, пожалуйста.
– Хорошо, приезжай.
Глава 23 Волнующие перспективы
Я написала заявление, что отказываюсь от дальнейшего пребывания в клинике и предупреждена о последствиях, вызвала такси и поехала к Пьеру в офис. В этот раз я не просто хотела помочь кому-то, я чувствовала, что покупка лошади и участие в скачках будут спасением и для меня, не только для Жанны. Я провела в клинике целых два месяца, они пролетели совершенно незаметно. Также незаметно могла пройти и вся жизнь. Нужно вырваться из этого места и начать что-то делать. Я интуитивно чувствовала, что мне необходимо сделать что-то, чтобы снова почувствовать себя живым человеком.
Я встретилась с Пьером в офисе, располагавшемся в одном из небоскребов в деловом центре Парижа. Когда я входила, мои ноги слегка дрожали. Любимый, у нас было столько прекрасных ночей. Ведь ты не забыл меня, просто не мог. Мои слова тогда в больнице очень ранили тебя.
Пьер сидел за столом, ссутулившись, с тоской глядя в монитор. Мне показалось, что здесь он явно не на своем месте. Он похудел и выглядел неважно, круги под глазами. Офис был прекрасно оформлен в стиле модерн. Я первый раз была на работе у Пьера. Мой бывший возлюбленный поднял на меня глаза, в них было все: разочарование, тоска, неловкость, смятение, ностальгия, но я не уверена, что была любовь. Я села в кожаное кресло напротив него.
– Лариса, ты хорошо выглядишь. Я рад, что лечение в клинике тебе помогло, – устало сказал он.
– А как твоя дочь?
– Проходит лечение от наркозависимости, пока не очень успешно. Вчера был истерический припадок, ее с трудом успокоили. В бизнесе дела идут неважно. Кризис сильно по нам ударил, прибыли упали. Я день и ночь пытаюсь спасти корпорацию. Лариса, прости, мне сейчас некогда заниматься лошадьми. Я вижу, ты опять хочешь кому-то помочь, ты не меняешься. Мне очень жаль, что мы… что мы расстались, – его голос дрогнул.
– Ну, пожалуйста, ради наших прежних отношений. Я из-за твоих дел чуть не погибла, – сказала я, взяв его за руку.
Пьер вызвал секретаршу и попросил принести нам кофе. Серьезная девушка в очках, такая худенькая, будто страдала анорексией, принесла нам две малюсенькие чашечки.
– Лариса, прости меня, пожалуйста, если сможешь, решение всех этих вопросов потребует больших денег, у меня сейчас нет свободных средств. Если бы это было нужно лично тебе, я бы помог непременно. Но мне кажется, ты опять впутываешься в какую-то историю ради кого-то. Тебе надо отдохнуть хоть немного, может быть, ты хочешь вернуться ко мне? – спросил он неуверенно, после небольшой паузы, глядя мне в глаза.
Я с трудом усидела на стуле. Мне, как ребенку, хотелось встать и закричать что-то непонятное и радостное. Люблю ли я его? Не знаю, наверно, люблю. Ведь мы не знаем, что такое любовь и как ее объяснить. Это когда видишь в человеке что-то светлое и хочешь быть рядом, влечение и духовная близость. Так сложно увидеть хорошее в людях, измученных жизнью, порочных, запутавшихся и несчастных. Любовь – нечто непонятное и необъяснимое, вопреки всему. То, что спасает нас от смерти в омуте равнодушия и грусти.
– Не знаю, может быть… – тихо ответила я. На мгновение мне показалось, что в моей жизни снова появился смысл. Пьер с нежной улыбкой посмотрел на меня и взял мою руку в свою.
– Только, Лариса, хочу предупредить, я пока не смогу проходить процедуру ЭКО, я слишком устал, у меня депрессия. Давай отложим это, по крайней мере, на какое-то время.
Я почувствовала себя нехорошо, у меня закружилась голова. Значит, он не любит меня по-настоящему. А может, и не значит. Но Пьер не понимает меня, совсем. Я не могу не пытаться, не пытаться забеременеть вопреки всему. Возможность обнять свою маленькую половинку, увидеть свет глаз собственного ребенка важнее всего остального. Уроды из моего прошлого не смогут лишить меня этого. Пьер хочет заставить меня отказаться от моей мечты. Я не могу, даже ненадолго не могу. Мое лицо стало злым и расстроенным, хотя я пыталась сдержать эмоции.
– Лариса, что с тобой? Все в порядке? – он с тревогой посмотрел на меня.
Романтическое настроение неизвестно куда улетучилось. Меня охватил приступ ярости и злобной тоски.
– Пьер, я пока не готова к продолжению отношений, я сказала не подумав, извини. Сколько нужно денег, чтобы решить проблему Жанны, о которой я говорила, и купить скаковую лошадь? Я заплачу.
Пьер протянул мне бумажку, на которой была написана астрономическая сумма, почти половина моего банковского счета.
Образ домика на окраине Парижа как-то потускнел в моей голове.
– Это не может столько стоить!
– Речь идет именно о таких деньгах, Лариса, ты не разбираешься в конном спорте, в законах ассоциации, в стоимости скаковых лошадей, – Пьер поднял на меня печальные, усталые глаза и глубоко вздохнул.
– Сумма не может быть такой огромной, ты просто не хочешь мне помочь, видимо, наши отношения и то, что я ради тебя чуть не погибла, ничего не значит.
– Лариса, я любил тебя и до сих пор люблю, ты удивительная женщина, и я тебе очень благодарен. Но этот ужасный экономический кризис парализовал нас. Я был бы рад тебе помочь, но не какой-то твоей подруге, с которой ты вчера познакомилась. Мне было очень больно, когда ты решила прекратить наши отношения, но сейчас у меня уже ни на что нет сил. Трагедия с дочерью, проблемы с корпорацией, твоя травма – все придавило меня как огромный снежный ком.