– Нет, сейчас уже не пугают. Хотя они выглядят безобразно. Зачем, мне вот непонятно, одних лишать носа, а этим делать губы, но без рта?
– Наверно потому как им рты без надобности, – обрадовано молвил Перший, наконец, добившись от юницы нормального ответа и резко повернул в ее сторону голову.
– Они, что ж не кушают ничего? – теперь уже заинтересованно поспрашала Есислава и тотчас сомкнула рот, ощущая, что разговор вызвал новый прилив тошноты.
– Почему же не кушают… непременно питаются, – нескрываемо бодро проронил Димург и с тем торопливо шевельнулся в кресле, всем своим видом демонстрируя желание толковать. – Ибо без питания не может прожить не одно живое существо. То, которое дышит, думает, ходит, делает. Только у каждого свое питание… К примеру, определенные виды растений питаются растворенными в воде солями, каковые получают из почвы. В свою очередь ими кормятся отдельные формы животных… И у нежити, как всего цельного, понятия материального, имеющего физиологическое строение есть своя еда.
– Надеюсь это не пороки людские, оные нежить высасывает из заплутавших душ? – вопросом отозвалась девушка, и с тем прикрыла себе рот ладошкой.
– Тебе дурно? – взволнованно спросил Перший.
И немедля на юницу воззрился сидящий справа от него Асил, с той же поспешностью согнавший с лица улыбку.
– Нет, все хорошо, – глубоко вздохнув, ответила Еси, убирая от лица руку и продолжая свое прерванное движение. – Просто слегка мутит, не надо было все же есть… не зря я не хотела.
Старший Димург нежданно плотно прикрыл очи, словно отключаясь от происходящего на малость. Он почасту так делал, отдавая, таким побытом, поручения своим приспешникам.
– Так все же чем питается нежить? – несмотря на слабость поспрашала Есислава, оно как любознательность, была основой ее не только божественного, но и человеческого естества.
– Ну, по поводу вообще нежити сложно сказать, – отозвался миг спустя Перший и медлительно отворил очи. – Понеже Ночницы, это только некие представители нежити, но в частности, быть может, дарицы и не далеки от истины… И нежить в самом деле кормится за счет действ, поступков, чувств человечества. Хотя пороки, недостатки, изъяны, характерные черты, особенности к которым люди относятся с предубеждением аль явным осуждением сложно назвать явственным, осязаемым… Это допрежь того должно сформироваться в вещественное, ощутимое, которое можно сглотнуть, втянуть, всосать… Посему сами пороки нельзя назвать едой, лишь неопределенной субстанцией.
– Фу, как неприятно, что дарицы не далеки от истины, – молвила Еси, лишь на чуть-чуть сдерживая свой шаг обок кресла Димурга, словно желая, чтобы Бог ее удержал. – Мне бы больше понравилось, если б нежить поедала мошек, а не субстанцию пороков. Мне вообще противно, когда дарицы явственно разделяют мир на добро и зло, свет и тьму, точно сумеют выспаться, если не будет ночи… Ведь в существование человечества и вообще бытия не может быть такого резкого разделения. Я уверена верования дарицев какие-то не полные… придавленные или вообще переписанные чьей-то не умелой рукой.
Девушка между тем сошла с места, так как старший Димург хоть и желал приголубить ее, в этот раз не решился, чтобы не вспугнуть начавшееся общение. Она неспешно обошла по кругу стоящие кресла, и, дойдя до люкарни, сызнова остановилась напротив нее, воззрившись сквозь стекло.
– Замечательное предположение, – отозвался, очевидно, довольный словами юницы, Перший. – Это желание переписывать божественные законы всегда появляется в людях, иноредь в начале существования человечества, инолды многажды позже. Тут как кому повезет… Заведомо человек создан нарочно таким, таким самовольщиком… ослушником… И сие отрадно и единожды огорчительно… Как сказал как-то мне Воитель: «Вельми я благоволю, в отличие от иных Богов, к людскому племени, потому как непременно оно меня порадует своей непосредственностью… И как в самом начале пути даруя незабываемых личностей, так и в самом конечном этапе поразив своей ни с чем несравнимой извращенность…» Весьма веская молвь… как думаешь малецык? – обратился с вопросом Димург к задумчивому Асилу, стараясь снять объявшую его кручину.
– Не знаю Отец… веская нет ли.., – немедля откликнулся старший Атеф, одновременно с тем огладив перстами покатый подбородок и узкие, кремовые уста. – Но я не сторонник всяких там ослушников. Может потому, стараюсь среди людских отпрысков распространять верования, где нет второй, противной сущности и Бог един в своем множестве, созидая как правое, так и левое.
Есислава дотоль недвижно замершая подле люкарни, и вроде отвлекшаяся от толкования Богов на круживший за стеклом огромный желтовато-салатный квадрат, растянувший свои углы и точно выпустивший зубчатые лучи, резко дернула головой, обретая себя. Она также шибутно развернулась в сторону сидящего несколько диагонально ей старшего Атефа и зримо побледнев, дрогнувшим голосом сказала:
– Это, Бог Асил ты говоришь про того Великого Единственного Духа в которого верят мананы? – теперь не только голос Есиньки надрывно сорвался, но и вся она тягостно сотряслась. – Они эти мананы… такие холодные, как и их несуществующий дух… Холодные, грубые, дубовые… Вроде умеют любить, рожать детей, и вместе с этим нет в них тепла, мягкости, чувственности. Словно они и не люди, а колючки.
Юница, рывком смолкнув, спешно заткнула себе рот ладонью и бегом направилась в уборную, услышав позади себя встревожено-властный голос Першего:
– Малецык, милый мой, сходи, скажи Лядам, чтобы снизили обороты, верно, они делают вид, что не слышат моих указаний. И вели Ночницам принести нашей девочке, что-либо от тошноты.
Глава тринадцатая
Когда Еси вышла из уборной, ее слегка покачивало, и как бывало не раз после рвоты, стала болеть голова. Боль возникала в слепом левом глазу и постепенно перемещалась в район виска, чтобы потом и уже почти мгновенно окутать голову, обдав жаром весь мозг. В комнате, кроме стоящего в нескольких шагах от двери Першего, находилась нежить, которая принесла на серебряном, овальном блюде хрустальный кубок с высокими стенками, где зримо колыхалась густо-зеленая жидкость.
– Надобно прилечь, – мягко, однако, достаточно настойчиво молвил Бог.
Он всегда говорил властно и одновременно ласково, не только с юницей, но и с братом, нежитью. И в повелениях его звучала полюбовная мощь, которой невозможно было не подчинится… пред которой неможно было не склонится. Димург торопливо шагнул вперед, и придержал покачивающуюся девушку за плечо, тревожно ее оглядев с головы до ног.
– Ночница-чатур, – та самая непререкаемость в виде одного величания выпорхнула из уст Господа в направление нежити.
Ночница-чатур немедля качнула своей пирамидальной формы головой, и, подскочив к Еси, протянула к ней блюдо с кубком.
– Выпей девочка, – произнес уже много нежнее Перший и сам, сняв кубок с блюда, поднес к губам юницы, узрев ее нежелание пить. – Сразу станет легче.
Есислава хоть и не была согласна с Богом, чувствуя, что легче не станет, а вспять, как бы не стало хуже, спорить не стала… вернее не успела. Потому как грань кубка уже коснулась нижней губы и сам он чуть дрогнув, стал наклоняться. Перший всегда действовал настойчиво, особенно если касалось здоровье девочки или лучицы, не давая времени подумать Еси. Именно по этой причине девушке приходилось все, что приносили Ночницы есть и пить. И на этот раз, несмотря на явственное недовольство, Есинька выпила весь терпко-сладкий отвар, и ответила лишь тогда, когда кубок Перший передал нежити.
– Нет, лежать не хочу… мне уже лучше, – более бодрым голосом дыхнула она.
– Лучше будет полежать, – терпеливо, впрочем, вновь указывая, сказал Перший и легохонько потянул ее за плечо к ложу. – Векошка вельми разогналась, оттого тебя и мутит. Вскоре обороты снизятся, и тогда ты поднимешься. Ты же не хочешь навредить своему малышу. – Бог совсем редко пользовался этой безотказной формой давления, несомненно, жалея девочку.
А когда пользовался, она действовала исправно. Вот и сейчас стоило Есиньке услышать про дитя, что теперь жил… рос в ней и был целым, как она думала, со Стынюшкой, и она немедля направилась к ложу. Перший только она пошла к топчану, отпустил дотоль сжимаемое ей плечо. Сбросив с ног плетеные сандалии, с долгими ремешками, огибающими лодыжки, которые в векошке ей предложили вместо олочик, также как золотое сакхи занамест годовщины и зоновки, Еси неспешно опустилась на ложе. Ночница-чатур подступив к девушке, бережно укрыла ей ноги шелковистым, легким покрывалом, и, поправив под головой овальную подушку, все также безмолвно покинула комнату, оставив о себе памятью рябь серебристой завесы, порой напоминающей плотную портьеру, а инолды дымчатую зябь.
– Этот столик, – только они с Богом остались одни в комнате, молвила Есислава. – Он похож на столик из воспоминаний… воспоминаний связанных с Кали-Даругой.
Перший, медлительной поступью направившись к ложу, обдал мгновенным взором хрустально-черный столик, да мягко просияв, отозвался:
– Эта векошка Кали-Даруги. Лишь живица, так я величаю нашу дорогую демоницу, на ней путешествует меж Галактик… Подобные этой есть на каждом судне принадлежащим Димургам, чтобы в надобный момент мы могли послать за Кали-Даругой, – обстоятельно пояснил Перший. Он очень был рад, что девушка продолжила общение, и теперь стараясь расположить к себе, хотел снять ее отчужденность, каковая мешала не только Богу, человеку, но и в первую очередь больному Крушецу. – Малецыки достаточно сильно привязаны к живице…
– Как и он… Он… Крушец… Так тоскует… тоскует… зовет ее и тебя, – совсем тихо прошептала Есинька и сомкнула глаза, тем подавляя и трепет собственного голоса, и слезы каковые жаждали выплеснуться на щеки. Так-таки, одна слезинка протиснулась сквозь глазную щель и точно почка лениво набухла на внутреннем его уголке.
Старший Димург неторопко присел на ложе юницы, слегка коснувшись ее руки материей своего белого сакхи. Засим также степенно протянул в сторону лица девушки руку и указательным левым перстом смахнул… аль словно впитал в поверхность своей кожи ту махую слезинку. Острая… такая же как боль, потребность коснуться Бога… вот также не смело… самую толику объяла всю плоть Есиньки, одначе, страх, что она того недостойна единожды притушил желание, оставив всего-навсе болезненное нытье в левом глазе и виске.
– Значит, – продолжил прерванный разговор Перший, стараясь тембром своего голоса приблизить к себе юницу, и ласково огладив кожу ее щеки, положил руки себе на колени. – Мананы, как народ тебе не понравились?
– Я не хотела огорчить Бога Асила, – ответила Еси, и открыв очи воззрилась в столь близкое лицо Бога и с тем ощутила божественную мощь, закружившую окрест нее… такую могутную, властную, подчиняющую безоговорочно себе, какую никогда досель не чувствовала в присутствие сынов Зиждителей. – Просто, мне не понравились мананы… Они такие чуждые мне не только, как люди… Мне чужды их мысли, поступки, образ жизни… А верования у них и вовсе ущербны и я с трудом их понимала.
– Ну, что им дали, в то они и верят, – разумно пояснил Перший, и также не смело, опасаясь спугнуть наступившее меж ними общение, чуток двинулся в бок, усаживаясь на ложе удобнее. – А по поводу верований в Единственного Духа, это традиционно дарит людям не Асил, а Усач. Милый малецык не больно жалует всякие там религиозные любомудрия, потому дает все просто и четко… Один дух, предки, близость к земле, растениям, животным и все. А мой народ? Тот, что живет в Африкие подле вас ноне, тебе понравился?
Есислава ответила не сразу, она обдумала слова Бога о верованиях манан, оные и впрямь до сих пор соответствовали выданным им когда-то Усачом установкам, а после, припомнив темнокожих людей Африкии, откликнулась:
– Нет… Они мне тоже не нравятся. Знаешь, в них живет какая-то непонятная угодливость. И почему они считают, что служить белым это почетное занятие. Да и верования ихние… Они такие же кособокие как у дарицев и манан. Я слышала от шаманки, народа ашти, предание. И в нем когда-то на заре юности человечества верховное божество ашти Оньянкупонг жило рядом с людьми над землей. Однажды одна старая женщина принялась готовить себе толченое блюдо. И так как она слишком старательно толкла свою пищу, то не раз навершием толкушки попадала в Оньянкупонга, ударяя его в глаз, в нос аль в грудь. Оньянкупонг долго терпел данное бесчинство, а после разгневавшись ушел от людей на небо… Оставив свой народ, отпрысков без помощи и защиты… Разве в этом предании есть смысл? Есть ли в нем мудрость, значимость сказанных слов? На кого он рассчитан… на неразумную детвору.
– Ну, по поводу угодничества темнокожих, – молвил Перший улыбаясь так благодушно, что кожа его лица, наполнившись золотым сиянием, поглотила всю коричневу. – Угодничество у них появилось по замыслу Стыня, посему и имеет такую силу… Малецыку, Стыню было нужно, чтобы ашти помогали дарицам, а для этого необходимо выделить одних над другими… И в первых заложить, неестественно-мощно само почтение… Насчет же предания, можно предположить следующее. Представь, девочка, что по первому какую-то информацию давали детям. Весьма сложно воспринимаемую, каковую они должны были осознать, обдумать много позже, скажем так с летами. Впрочем, с теми летами, они за сей значимый срок, саму точность изложенного подзабыли… Время шло, а сведения, знания передавали, чаще в устной форме, следующим поколениям, несомненно, добавляя туда прикрасы, али испытанное, пережитое самими рассказчиками… И вот, наконец, оно попало в твои руки… В нем вже, кажется, и нет истины, точности, соответствия, одначе, все еще присутствуют как таковые знания, надо просто их там разглядеть… В данном же предание знанием является – уход… отбытие верховного божества, которое когда-то жило, а вернее бывало подле людей, в небеса.
Есинька внимательно слушала молвь старшего Димурга и неотрывно глядела в его такие для нее родные глаза, кои она видела не только в воспоминаниях последние два месяца, но и во снах на протяжении всех двадцати лет. Нежданно она тягостно содрогнулась всем телом так, что густая испарина покрыла лоб и подносовую ямку, и чуть слышно произнесла, точно захлебываясь собственным дыханием:
– Крушец! В род Оньянкупонг!
– Что? – взволнованно переспросил Перший, и золотое сияние покинуло его кожу, окрасив ее в марный полутон с легкими рдяными брызгами.
– Крушец! В род Оньянкупонг! – повторила слабеющим голосом Еси и тело ее наново судорожно дернулось, враз его объяла мощная корча, не только конечности, но и зримо уста. – Ты… ты так сказал… повелел ему… Ему – Крушецу… И он… он, – голос юницы снизился до едва слышимого шороха, губы, как и вся кожа лица, побледнели, можно молвить даже поголубели, глаза остекленело уставились в свод комнаты. – И он… он пытался, – теперь заколыхался и шепот, прерывисто выдыхаемый, словно через раз девушкой, – но меня… меня схватили… унесли… Я звал… звал… Отец… тебя Отец… Так больно… мне так больно.
Тело юницы срыву подпрыгнуло на ложе и мгновенно его покинула корча, обаче, вместе с тем голова тягостно дернувшись, запрокинулась назад и из широко раскрывшегося рта выбился яркий луч смаглого сияния, немедля надрывно завибрировавшего. Перший тот же миг, схватив Еси за плечи, поднял с ложа, и, прижав к груди ее напряженную плоть, прильнул губами ко лбу, успокоительно зашептав «умиротвориться». А минуту спустя в комнату чрез завесу вошел Асил, сжимающий в руке серебряный кубок на крохотной ножке и вместе с тем имеющий загнутый тонкий носик, да переплетенную в виде косички ручку. Старший Атеф вельми скоро, ибо ему была присуща торопливость движений, преодолел расстояние от завесы до ложа, и почитай упав пред ним на колени, опустив на пол кубок, обхватил голову девушки руками, также приникнув устами к ее макушке. Мощью своей любви, своим успокоительным шепотом Боги старались сдержать, умиротворить объятого болезнью Крушеца, не позволяя ему вырваться из плоти и тем самым, несомненно, погибнуть. Ибо хворый и вырвавшийся из Еси, здесь в космическом пространстве он мог потеряться. И даже то, что за векошкой неотрывно следовали особые создания Родителя, призванные в случае вылета лучицы поймать ее не значило, что Крушец находится в безопасности. Весь этот перелет, как и мгновенное перемещение, было рискованным шагом… шагом на каковой пошел Родитель потому, как сейчас мог спасти Крушеца один Он.
Впрочем, стоило Асилу приникнуть к голове Есиньки, и прошептать, что-то полюбовное для Крушеца сияние тотчас погасло, да как бывало почасту рывком. Словно лучица разком теряла сознание или как говорили Боги отключалась. Тело юницы порывчато дернулось и обмякло, в руках Зиждителей, а губы едва слышно выдохнули:
– Как больно, – и стало уже не понятно, кто молвил эти слова, Есислава или все же Крушец.
– Милый мой… мой малецык, – с горечью в голосе проронил Перший, и теперь подхватив девушку под колени и шею, посадил к себе на колени, с нежностью прижав к груди.
Асил уже выпустивший голову юницы, поднял с пола кубок. Он бережно притулил кончик загнутого носика кубка к губам Есиславы и неспешно влил ей в рот находящуюся в нем настойку, чем вернул молочный цвет ее коже. Девушка глубоко вздохнула раз… другой, и стала дышать много ровнее, степенно придавая живости чертам лицам. Медленно убрав от губ край кубка старший Атеф поднялся с колен, однако, поколь не решился отойти и все еще внимательно смотрел сверху вниз на приходящую в себя Еси, уже открывшую очи, и легохонько шевельнувшую конечностями.