Еси отворила глаза, вроде даже ощутив как ее резко перестав качать, положили на теплую землю, досель пригретую солнечными лучами, и ощутимо зачем-то толкнули в плечо. Девушка лежала на левом боку, и пред ней покачивались, наклоняясь по единожды прописанному дуновению ветра вправо… влево короткие, рыже-смаглые колоски пшеницы, цветом напоминающие суть сияния Крушеца. Прямостоячие стебли с плоско-линейными листочками едва таращились из золотистого покрова оземи. Тем не менее, явственно смотрелись одиночные янтарного цвета колоски, расположенные на стержне колосьев двумя рядьями и испускающие из себя легкое рыжее сияние. Уходящие вперед пожни пшеницы, где-то вельми не близко сливались с безбрежным бледно-желтым краем раскинувшегося над тем полем небосвода без присущих ему облаков, солнца аль звезд, одначе, излучающего легкое едва ощутимое туманное марево, наполненное одновременно светом и теплом, а потому будто парящее.
Еси ощущая не только сие плывущее окрест нее тепло, но и слабость в теле, кружащую дымку внутри головы медленно поднялась с земли и только когда села, приметила правым глазом сидящего чуть позади Першего. Бог поместился также как и девушка на оземи, подогнув ноги в коленях, и неотрывно смотрел куда-то вдаль. Ноне старший Димург приобрел свой положенный рост и возвышался над Есиславой могутной стеной. Золотое сакхи без рукавов нежно блистало в такт его коже, напрочь потерявшей положенную ей коричневу. Теперь кожа точно обрела свой истинный цвет – золотой… Цвет которым была насыщена вся плоть Бога, и даже черные кудерьки Першего подсвеченные тем полыхание казались ноне тоже златыми, только явственно карими оставались его очи, полностью поглотившие и склеру, и зрачок.
Вздев вверх голову, Есинька малеша глазела на округлую грань его подбородка, а после, обернувшись, узрела позадь фигуры Бога мощное древо. Высокорослое, с невообразимо боляхным стволом, каковым оно полностью заслонило обзор заднего вида, словно там позадь него ничего и не было. Великолепный в обхвате ствол, оный не сразу удалось бы обойти, был сравнительно ровным. Желтоватая кора на нем без каких-либо изъянов, трещин, выемок аль отслоений имела в неких местах поперечные вытянутые рыжие отвесные полосы, напоминающие чечевички на березе, допрежь растущей в Дари. Дюжей и конической формы с крупными ветвями, что росли частью почитай горизонтально, и лишь кое-где с легким наклоном вниз смотрелась крона дерева. На ветвях таких же желтовато-смаглых располагались золотистые аль вспять молочно-белые, ромбиком, и точно опушенные с обеих сторон, по краю еще и малешенько зубчатые, листочки. Чудилось, они еще и покрыты легким, клейким налетом от которого и поблескивают, под тяжестью которого синхронно трепещут, наклоняясь то вверх, то также единожды вниз. Из земли, подходя к самому стволу, вылезали раскинувшиеся в разные стороны широкие корни. Они своими высокими спинами угловато-сплющенными в навершие и утолщенными ближе к почве, имеющие гладкую поверхность и чудной бледно-красноватый цвет яростно исполосовали подступы к самому древу. Порой на тех вылезших из почвы корнях поместились замершие пучки пшеницы, напоминающие поросшие травами лесные прогалины. Справа и слева от древа, там, где оно массивом своего ствола и кроны не скрывало обзор, лицезрелись злаковые поля с едва шевелящимися колосками пшеницы, поигрывающей янтарной капелью зерен. А верхние ветви дерева точно уперлись в свод неба, аль это просто так казалось, ибо могучая его крона терялась в том сияние.
Тишина, окутывающая это небывалое место, была поразительной. Ни слышалось, не только пения птиц, стрекота, жужжания насекомых, ни ощущалось даже легчайшего дуновения ветра, будто в этом месте отсутствовало движение и время как таковые. А шевеление трав и листвы проходило под однообразную мелодию… Неспешно наигранную, каким-то изумительным инструментом, сопровождаемую легким гудением и вовсе чудесного, нездешнего голоса. Вельми насыщенно пахло здесь сладостью цветочной пыльцы, чуть ощутимой ночной прохладой и проскальзывающей прелостью опавшей листвы, аль давеча снятого пласта земли… Аромат лугового цветка перемешивался тут с кисловатым духом хвойного леса и солеными брызгами моря… И точно волной дуновения проплывали благоухания разломленного надвое ломтя хлеба, материнского молока, и лопнувшего от спелости плода, едва тронутого плесенью.
– Где мы? – едва слышно вопросила Еси, страшась разрушить царящий кругом мелодичный порядок.
Девушка медленно дернулась в сторону Бога, и словно упав на его руку, услышала, как прошелестел тихой волной голос, исторгнутый, похоже, не ее устами. Бог нежно поддержал юницу сразу за голову и плечо, ласково ответив:
– Это Березань. Место, где правит время… Слышишь его? Здесь… И только здесь можно ощутить существование самой развивающейся материи бытия. Бесконечности пространства, которая вмале, при помощи мощи Родителя, выльется во Вселенную новой Галактикой… Быть может Галактикой, предназначенной для Крушеца.
К едва ощутимому гудению голоса теперь значимо добавилась густота протяжного и однотипного звучания бубна, а миг спустя ему стали вторить высокие гусли, чистые напевы свирели, и несколько скрипучий наигрыш волынки.
Безграничность…
Даль этого места казалась безмерной, со зримым колебанием колосков и воочию вздыхающего бледно-желтого небосвода… степенно приближающегося и также медлительно отступающего.
– По преданию дарицев, – молвила Есислава, и голос ее легчайшим шорохом просквозил меж ней и Господом. – Закончив сотворение мира, Боги поселились в Небесном Саду у Великих гор, в месте называемом Березань. В Березане росла солнечная береза вниз ветвями и вверх кореньями.
– Ну, как видишь на этот раз, – отозвался Перший и его бас-баритон также, как голос юницы словно пробежав по пожне слабым шорохом растворился в тех бесчисленных янтарных колосках. – Дарицы не далеки от истины. Позади нас растет солнечная береза, а в Березани хоть и не живут Боги, однако Родитель их тут растит… растит и лечит.
– Мне нынче, приснилась моя мать, оказывается она была из твоих отпрысков Отец, – произнесла Еси, впервые так величая Димурга при нем. – Эйу… ее звали Эйу.
Девушку нежданно резко качнуло вправо… влево в такт колыхающимся колоскам пшеницы, стелющихся по этому безмерно-монотонному полю. Бог торопливо придержал ее за плечо, и, притулив к своему боку, крепко обнял, словно опоясав стан Есиньки левой рукой.
– Она была наполовину темной. Была болдырем, – пояснил Перший, и, склонив голову, заглянул юнице в глаза. – Однако, я рад, что ты, наконец, увидела собственные воспоминания. Крушец поколь отдыхает, тебе нужно набраться сил перед встречей с Родителем. Надобно, чтобы ты была бодра и прошло утомление… Тебе необходимы силы, абы перенести лечение, посему ты поспи.
– Знаешь, – вроде, и, не слыша Бога, проронила задумчиво Есинька, наблюдая как золотое сияние округ глаз Першего, переместилось на черные ресницы, в доли секунд придав им собственный цвет. – А я видела как в меня вселился Крушец, ибо была уже ребенком… Скорей всего младенцем, так как слышала собственный крик и чувствовала руки матери, успокаивающие, укачивающие меня. Крушец прибольно обжег мне кожу на лбу, а после вошел в левую ноздрю, горящей искрой… Если бы он пролетел мимо, ноне я бы не была с тобой, Отец… И не была бы его частью… Его… Моего дорогого Крушеца.
Зримо дрогнули на лице Бога, едва проступающие оранжевые паутинные кровеносные сосуды и ажурные нити кумачовых мышц, жилок явственно показавшись под тончайшей поверхностью кожи, цвет каковой утонул в сиянии медно-желтоватой плоти. И Есислава узрела в очах Першего изумление, столь мощное, граничащее с недоверием, от коего сердце захолонуло от волнения в груди.
– Я не обманываю, – прошептала огорченно девушка, и затрепетали ее полные губы, словно списанные с губ старшего Димурга.
– Нет… нет, я не сомневаюсь в твоих словах, – скоро отозвался Перший и ласково перстами правой руки огладил кожу на лбу и выпуклую спинку носика девочки. – Просто поражен… поражен твоим сказом. Понеже Крушец мог вселиться лишь в плоть плода, находящегося во чреве женщины, это прописано в каждой лучице. Абы такое вселение безопасно для ребенка, и не может ему никак навредить. – Бог на мгновение прервался, испрямил спину, и, устремив взгляд вперед, дополнил, – либо это его способности, либо так его тогда перекодировал Родитель… Тогда многое… многое становится понятным… и главное, почему мы его не нашли на Зекрой… И почему пропустили его вселение Керечун, Коловерш и Шликун в этот раз.
– Он был у Родителя тогда, когда вы его искали на Зекрой, – дыхнула Есинька.
И теперь сама перевела взор с нависающего над ней округлого подбородка Димурга на раскинувшуюся пошеничную пажить с кланяющимися колосками да колыхающимся дымчатым маревом наполняющим пространство меж ним и бледно-желтым небом. Даль… бесконечная даль иного, творящего материю бытия, будто впорхнула в глубины ее естества погудкой трембита… Трембита духового инструмента на каковом играли в Наволоцкой волости Дари горцы, извлекая из нее печальные и тоскливые звуки… Звуки, словно говорящие о конечности пути любого божеского создания, и не важно, человек ли это, аль мощный континент планеты. Мелодия родимого края, нежно качнула ее, повелевая своим движением прилечь и не в силах противостоять той отеческой воли Есислава опустилась на оземь. Положив подле ноги Першего свою голову, упершись макушкой в его бедро. Бог немедля принялся голубить перстами волосы Есиньки, передавая им обоим свою любовь и заботу.
– Я не обманываю, – прошептала огорченно девушка, и затрепетали ее полные губы, словно списанные с губ старшего Димурга.
– Нет… нет, я не сомневаюсь в твоих словах, – скоро отозвался Перший и ласково перстами правой руки огладил кожу на лбу и выпуклую спинку носика девочки. – Просто поражен… поражен твоим сказом. Понеже Крушец мог вселиться лишь в плоть плода, находящегося во чреве женщины, это прописано в каждой лучице. Абы такое вселение безопасно для ребенка, и не может ему никак навредить. – Бог на мгновение прервался, испрямил спину, и, устремив взгляд вперед, дополнил, – либо это его способности, либо так его тогда перекодировал Родитель… Тогда многое… многое становится понятным… и главное, почему мы его не нашли на Зекрой… И почему пропустили его вселение Керечун, Коловерш и Шликун в этот раз.
– Он был у Родителя тогда, когда вы его искали на Зекрой, – дыхнула Есинька.
И теперь сама перевела взор с нависающего над ней округлого подбородка Димурга на раскинувшуюся пошеничную пажить с кланяющимися колосками да колыхающимся дымчатым маревом наполняющим пространство меж ним и бледно-желтым небом. Даль… бесконечная даль иного, творящего материю бытия, будто впорхнула в глубины ее естества погудкой трембита… Трембита духового инструмента на каковом играли в Наволоцкой волости Дари горцы, извлекая из нее печальные и тоскливые звуки… Звуки, словно говорящие о конечности пути любого божеского создания, и не важно, человек ли это, аль мощный континент планеты. Мелодия родимого края, нежно качнула ее, повелевая своим движением прилечь и не в силах противостоять той отеческой воли Есислава опустилась на оземь. Положив подле ноги Першего свою голову, упершись макушкой в его бедро. Бог немедля принялся голубить перстами волосы Есиньки, передавая им обоим свою любовь и заботу.
– Отец, – погодя окликнула Господа юница, на малость придержав движение перст на ее лбу. – Хочу, чтобы ты мне кое-что пояснил… Что меня тревожит… Там намедни, в векошке, ты говорил, коды человека не имеют усовершенствований, и, достигая определенной ступени материального или морального развития, человек, общество начинает деградировать. Человек… Ты толковал обобщенно о человечестве… обобщенно об обществе, но ведь есть отдельные личности… Отдельные люди, которые восходят на более высокую духовную и нравственную ступень, еще при жизни и сами наполняют существование округ себя светом, теплом и знанием. Помню, в Лесных Полянах был старик, гусляр Бунко. Он не только прекрасно играл на гуслях, пел, но и сам придумывал сказания, мелодию. Бунко был незаурядным человеком, таким светлым, что когда я на него смотрела, мне казалось, за его головой кружит бело-желтое коловидное пятно… Пятно такое же наполненное знанием, и особым взглядом, сиянием, как и сам Бунко. Его музыка, сказания никогда не делили мир на добро и зло, свет и тьму. В них слышалась разумность бытия… И ты, Перший, с Небо были единым целым… У него был сказ… Сказ, который особенно меня поразил. И в том сказание пелось, что вы с Небо, не просто братья, а явились в этот мир, одновременно, будучи единым целым… А после, разделившись явили Миру ночь и день, тьму и свет, одначе, так и остались общим источником жизни. В том сказе было все так мудро, все понятно… Неужели и он, этот Бунко тоже лишь начальная искра… Искра и не более… Без души, сути, только плоть? – Еси на чуть-чуть смолкла, вспоминая белокожее лицо гусляра с убранными назад точно зализанными, и с тем присыпанными изморозью светло-русыми, долгими волосами. – Нет… Бунко это не плоть. В нем явно жило, что-то иное, не только искра движения. Он так отличался от людей, не только сиянием, виденным мне, но и поступками, и мыслями. Липоксай Ягы не раз бранил его за своевольство с которым он излагал предания дарицев… бранил…
Есиславушка замолчала, и, вздев руку, обхватила дотоль замерший на ее лбу указательный палец Димурга, да подтянув к своим губам, нежно к нему прильнула, чувствуя наполняющееся легкостью и благодатью собственное тело и дымчатой серостью мозг, судя по всему, желающий погрузиться в грезы.
– Отец, – окликнула девушка Бога, страшась уснуть и не услышать так волнующего ее ответа. – Почему ты молчишь? Хочу, чтобы ответил мне… хочу разобраться.
– Я итак, – едва слышимо долетел глас Першего до слуха девочки, вроде он говорил издалека. – Сказал тебе много лишнего, стараясь снять напряжение с Крушеца, и этим мог подвергнуть тебя и твой мозг перегрузке.
– Пожалуйста, – протянула Еси и многажды раз поцеловала подушечку пальца Господа, все еще удерживаемого рукой. – Пред тем как мы расстанемся… и кто знает, может навсегда, а может лишь надолго. Хочу ведать.
– Хорошо, – хоть и неохотно, однако достаточно участливо произнес старший Димург, и, склонившись к девочке, нежно облобызал ее висок и правый глаз. – Только не волнуйся. Нужно, чтобы ты была спокойна, иначе Родитель будет нас держать с тобой тут весьма долго. И хотя время тут, течет столь медленно, что его не замечаешь, там за стенами Березани оно движется. Пусть и не столь скоро, но все же движется… Теперь по поводу таких людей как Бунко. Бунко, был прав… Мы с Небо явились в Мир?.. Пусть Мир одновременно. Мы словно были единой плотью, и с тем однако не были целостными, уже тогда обладая присущими нам способностями, качествами. Заключенные в общее, неделимое состояние зиготы, скажем так клетки, одноклеточного зародыша сверху покрытые плотной оболочкой, мы были какое-то время в покое. Когда стенки оболочки обмякли, и мы отделились друг от друга, первым стал ощущать себя личностью, Першим, Господом именно я… Лишь потом, многажды позже малецык Небо… Многажды на взгляд человека и только на миг, по мнению Родителя… Впрочем, если мы вернемся к Бунко. Ты, девочка, верно, приметила его сияние. Ибо сейчас его искра, та самая, которая когда-то завела все функции мозга и в целом плоти приобрела иной вид. Мне сложно объяснить тебе, что вообще после жизни представляет из себя искра, придет время, и ты ее увидишь, поймешь, почему все так задумано. Тем не менее, некие искры в процессе жизни приобретают другую форму, напоминая купно собранный горящий шар, потому и видела ты позадь головы Бунко пятно. Когда такой сгусток набирает сияние, он не отключает мозг… Он его впитывает, обесточивая саму плоть. Покидая тело та самая, величаемая Богами, сияющая искра вылетает в мироколицу… И с этого мгновения она уже не может более вселиться в какой другой мозг, потому как в своем развитие перешла на новый этап. Такие, сияющие искры, в виду особой значимости для Богов, изымаются из мироколицы и переносятся в хранилище. Чтобы в будущем иметь возможность появится, как личность, в каком-нибудь высокоразвитом племени, занимающем определенное место в сонме наших помощников.
Перший толковал свою молвь неспешно. Он ронял слова, и они словно крупные капли водицы, сбрызнутые с неба на раскаленную полуденным жаром землю, иноредь даже не долетали до низу, замирая где-то в вышине. Так точно замирали и слова Бога, а коль и достигали слуха девушки, становились протяжно колыхающимися… аль сие просто колыхались пред одним видящим глазом Еси колоски пшеницы, перебрасывающиеся с соседними янтарным отблеском.
– Для таких целей, – между тем продолжал говорить Господь. – Для выявления сияющих искр есть определенные предписания, заложенные в величаемой землянами огненно-солнечной, кипучей реке Смородине. Засим из той реки особые существа незримо для землян приглядывающие за планетой, их изымают. Тех существ, порой по велению Богов зримо показывающихся людям, величают по разному: Моголь, Ногай, Гриб-птица, Гриф-птица. Эти создания представляют из себя смесь каких-то иных видов живых творений. Чаще они наполовину животное с туловищем и ногами льва, наполовину птица с головой и крыльями орла. Помещенная в хранилище сияющая искра со временем может стать представителем племени, к примеру, такого, как белоглазые альвы, гомозули, вьян друды, бесицы-трясавицы, трикстеры, пещерные паны, оньаувы, ометеотли, дзасики-вараси. И тогда у сияющей искры будет иная жизнь, оная уже не закончится с гибелью плоти, а приобретая новые способности, будет степенно… неуклонно расти. – Теперь Бог стал сказывать много живей, то ли, желая закончить скорее свое толкование, то ли говорил, о том, что интересовало и его… задевало многажды сильнее. А в такт его словам мелодия бытия напевала свои мотивы, и вроде переплеталась с черными кудрями оставляя на них похожие на медовые золотые капли, очевидно, сбрызнутые с ветвей березы. – Только мозг человека вельми редко приобретает состояние сияющей искры. Потому что в нем в естестве такого мозга должны совпасть определенные параметры, такие как гениальность, высокая нравственность, дисциплинированность, ответственность и соблюдение законов предписанных Богами… не людьми, а именно первоначально вложенных основ. Для землян те основы дарили Дажба, Темряй, Усач… Впрочем, девочка моя, такое преображение доступно малому толику людей, и в основном на начальном этапе появления человечества на планете. При дальнейшем развитие людского общества человеку преодолеть воздействие окружающего строя, законов и обычаев почти невозможно, а значит, нет вероятности, преобразить свою искру движения и мозг в сияющую суть. – Перший медлительно склонившись к лицу девушки, облобызал полюбовно ее лоб и ласково добавил, – а теперь спи… Столько слов сказано тобой, столько выслушано, потеряно сил… Родитель будет досадовать на меня.