Я выбрался из машины и оттащил дерево. Береза была трухлявая, такая гнилая, что чуть не развалилась у меня в руках. Все же, сев в машину, я был готов ехать скорее назад, чем вперед. Верю, что есть в мире светлые силы, хранящие нас. Мне почудилось, что теперь, когда дерево больше не лежало поперек дороги, шум реки стал громче. Глупости, конечно, я понимаю, просто мне действительно так показалось. Поэтому, включив пониженную передачу, повел свою маленькую «тойоту» к вершине.
Проехал мимо приколоченной к дереву таблички: «Поле Аккермана. Охота запрещена. Проход закрыт», потом деревья расступились, сначала слева, а потом и справа. И передо мной открылся вид, от которого захватило дыхание. Уж и не помню, как я выключил двигатель и выбрался из машины, не помню, как схватил фотоаппарат; помню только, что он оказался у меня в руках, когда я вышел на край поля — ремешок и кофр с объективами стучали по ноге.
Я был пронзен до глубины души, пронзен в самую душу; мир вокруг меня полностью перевернулся.
Реальность — это таинство, доктор Бонсан; мы опускаем над ней завесу повседневных дел, чтобы скрыть игру ее света и тени. Я думаю, мы закрываем лица умерших по той же причине. Лица мертвецов — это врата. Пусть пока они закрыты для нас — мы знаем: им не вечно быть на замке. Однажды они распахнутся для каждого, и каждый пройдет в свои врата.
Есть места, где завеса рвется, а реальность истончается. И тогда из тени выглядывает лицо. Нет, не мертвей. Уж лучше бы то был мертвец. Поле Аккермана — одно из таких мест.
Немудрено, что хозяин, кем бы он ни был, повесил табличку «Проход закрыт».
День таял; на западном горизонте плавал в мареве багряный газовый шар, приплюснутый сверху и снизу. Длинной кроваво-красной змеей струился Андроскогтин, пламенея отражением солнца. Он поблескивал милях в восьми, а то и десяти от меня; вечерний воздух был так тих, что я слышал реку. Серо-голубые леса на том берегу вздымались грядами, уходя далеко за горизонт. Не было видно ни жилья, ни дорог. Не слышно пения птиц. Словно я провалился во времени на четыре сотни лет. Или на четыре миллиона. Белесые струйки тумана начинали подниматься от теплых налитых трав. И некому было скосить те травы с обширного поля, заготовить сено. Словно дыхание самой вдруг ожившей земли, поднималась мглистая поволока с темнеющей зелени.
У меня все поплыло перед глазами. Нет, не от того, что зрелище было неописуемой красоты. Все вдруг истончилось, словно было лишь видением. А потом я увидел эти проклятые камни, торчащие из нескошенной травы.
Их было семь, как показалось мне сначала. Два самых высоких — метра по полтора, самый маленький — с полметра, остальные где-то между ними. Я не забуду, как подошел к ближнему из них: сейчас все вспоминается как сон, тающий в утреннем свете — вы-то знаете, как тают сны. Уж кому, как не вам знать, доктор, ведь вам целыми днями приходится слушать рассказы о снах. Только это был не сон. Трава шуршала по коленям, брюки начали прилипать к коже на ногах, пропитываясь влажным туманным воздухом. Время от времени попадались кусты, целые заросли сумаха, беспорядочно раскиданные по полю. Они цеплялись за кофр, оттягивали его и отпускали; тогда объективы больно шлепали по ноге.
Я остановился у ближайшего камня, одного из полутораметровых, и вдруг четко увидел лица, высеченные на нем. Нет, не человеческие лица; то были какие-то чудовища и жуткие звери. Повернувшись, я понял, что свет закатного, солнца сыграл со мной злую шутку — когда тени сгущаются, они становятся похожи… на что только они не становятся похожи! Вглядываясь в камень под другим углом, я увидел новые лица. Некоторые походили на человечьи… как это было отвратительно. Я бы даже сказал, отвратительнее; чудовище с человечьими чертами отвратительнее просто зверя, вы не находите? Это потому, что мы знаем, что такое человек, понимаем человека. Или считаем, что понимаем. А эти… лица этих искажали либо вопли ужаса, либо хохот. Либо и то, и другое сразу.
Я было подумал, что у меня разыгралось воображение — от одиночества, от грандиозности открывшегося вида. Передо мной предстал целый мир! И время затаило дыхание. Словно все застыло и наступила вечность. До заката оставалось минут сорок, алое солнце присело на горизонте, а прозрачный воздух пропитывался мглой. Мне подумалось, что под воздействием этой красоты я и увидел лица в камне, что это лишь совпадение. Теперь я так не думаю. Хотя теперь слишком поздно.
Я схватился за фотоаппарат. Сделал, по-моему, пять снимков. Злое число, однако тогда я этого еще не знал. Отошел немного назад, чтобы все семь камней вошли в объектив, скадрировал снимок и вдруг заметил, что их на самом деле восемь. Восемь расставленных ломаным кругом камней. Если хорошо присмотреться, становилось заметно, что камни — навершие некой подземной геологической структуры, появившейся из-под земли в незапамятные времена. А может, и вымытой из почвы недавними дождями — поле протянулось по склону достаточно крутого холма, так что моя догадка была небезосновательна. Одно точно: камни не просто раскидали как попало, их расставили подобно камням в храме друидов. Никакой резьбы на них, правда, не было. Только естественная эрозия. Я знаю точно, потому как возвращался туда днем, специально, чтобы посмотреть. Естественные сколы и складки камня, вот и все.
Еще четыре снимка, девять в сумме — снова плохое число. Хотя, конечно, лучше, чем пять. Опускаю камеру и невооруженным глазом снова вижу злобные, ухмыляющиеся и хохочущие лица. Человечьи и звериные. Насчитываю семь камней.
Когда я смотрел в видоискатель, их было восемь.
Голова пошла кругом, стало страшно. Захотелось оказаться где-нибудь подальше от этого места до наступления темноты, подальше от поля, на Сто семнадцатом шоссе и чтоб по радио грохотал рок-н-ролл. Но не мог же я просто так уехать! Там, за гранью сознания, глубоко внутри, нечто, правящее вдохом и выдохом, потребовало, чтобы я остался. Я понял: уеду — случится жуткое, и, возможно, не только со мной. Вновь нахлынуло ощущение: я стою у тонкой завесы реальности, мир так хрупок здесь, в этом месте, что хватит одного необдуманного шага, и мироздание перевернется. Нужно быть предельно… нет, беспредельно осторожным.
Вот тут-то и начался невроз. Я шагал от камня к камню, трогая по одному и пересчитывая, отмечая, где они стоят. Хотелось сбежать — жутко хотелось припустить оттуда, однако от работы отлынивать нельзя, а я понял, что теперь здесь — моя работа. Я знал это так же, как знал, что надо дышать, чтобы жить. Обходя камни, я трясся, как лист; насквозь промок от пота, росы и тумана. Касаться камней всякий раз было… отвратительно. В голове проносились… разные мысли; перед глазами возникали картины. Мерзкие картины. На одной из них я кромсал топором свою бывшую жену и хохотал, а она визжала и закрывалась от ударов окровавленными руками.
Зато их стало восемь. Восемь камней на поле Аккермана. Хорошее число. Безопасное. Я знал, что хорошее. И уже не важно было, смотрю я на них сквозь видоискатель или невооруженным глазом. Касаясь руками, я исправлял их. Уже сильно стемнело, солнце наполовину опустилось за горизонт. Я, должно быть, пробегал между камнями минут двадцать или больше; пробегал по неровному кругу метров сорок в поперечнике. Видно было хорошо, воздух оставался жутковато-прозрачным. Ощущение жути не отпускало, что-то леденящее душу витало вокруг. Все вопило о кошмаре, даже тишина, в которой не слышалось и птиц. Зато как мне стало легко! Кошмар удалось приостановить, унять, когда я касался камней. И когда потом посмотрел на них снова. Очень важно, чтобы они правильно стояли на поле, вот что засело у меня в мозгу, Я понял, что это так же важно, как и касаться камней.
[Задумчивая пауза.]
Нет, пожалуй, важнее. Потому что порядок, баланс — вот на чем держится этот мир, вот что сдерживает тот мир и не дает ему прорваться сюда. Не дает ему поглотить нас. Думаю, все мы понимаем это где-то в душе, так или иначе.
Я повернулся и пошел… думаю, уже почти дошел до машины, может, даже взялся за дверную ручку, как что-то развернуло меня опять. Тогда-то я и увидел.
[Долго молчит. Вижу, что дрожит. Весь покрылся испариной. Пот росой блестит на лбу.]
Что-то появилось в центре каменного круга. Б самой середине круга, появившегося в этом мире случайно либо по чьей-то прихоти. Оно было черным, как небо на востоке; зеленым, как трава вокруг. И оно поворачивалось, медленно поворачивалось, не отрывая от меня глаз. О да, у него были глаза. Жуткие розовые глаза. Я знал, то есть мой разум понимал, что это лишь отсветы вечернего неба; другая же половина меня понимала, что это нечто большее. Что-то питалось светом, видело наш мир с его помощью. И видело оно меня.
[Он снова рыдает. Я не предлагаю ему салфетки, не хочу разрушать чар колдовской сказки. Да и не думаю, что смог бы предложить ему салфетку — я сам околдован. Конечно, то, что он озвучивает — причудливый бред. Часть его сознания прекрасно это понимает — «тени, которые выглядят лицами» и все в таком роде. Уж очень этот бред живописен. А живописный бред передается как простуда при чихании.]
Я не помню, как пятился назад, не помню, когда начал двигаться. Помню только, что подумал: я смотрю на голову чудовища, пришедшего из тьмы, извне. И еще подумал: где появился один, там могут появиться и другие. Восемь камней удержат их, ну хоть как-то; а вот если камней останется семь, твари прорвутся, хлынут из тьмы, с той стороны реальности и заполонят наш мир. Я только знал, что смотрю на самого маленького и самого безобидного из них. Я только знал, что плоская змеиная голова с розовыми глазками и чем-то, похожим на здоровенные длинные перья, торчащие из его рыла, — это голова детеныша. Мы встретились взглядом.
Оно ухмыльнулось, и вместо зубов я увидел головы. Живые человечьи головы. Я наступил на сухую ветку. Она треснула, как хлопушка, и оцепенение спало. Не исключаю возможности, что та тварь, клубившаяся в каменном круге, гипнотизировала меня. Ведь гипнотизируют же змеи птичек. Я повернулся и бросился бежать. Кофр бил меня по ноге, и каждый удар, казалось, говорил: «Проснись! Проснись! Беги! Беги!»
Я рванул дверь «тойоты» и услышал колокольчики — те, что напоминают: «Вы оставили ключ в замке зажигания». Вспомнилось почему-то старое кино, где Уильям Пауэлл и Мирна Лой звонят в колокольчик у стойки регистрации некоего фантастического отеля, вызывая прислугу. Забавно, что только не проносится в голове в такие мгновения. Я думаю, у нас в сознании тоже стоят какие-то врата. Они не дают безумию прорваться и затопить наш мозг. В нужный момент они распахиваются, и тогда какое только дерьмо в них не пролетает!
Завел двигатель, врубил радио на всю катушку, из динамиков загрохотал рок. Как сейчас помню, то были «The Who». И еще помню, что случилось, когда включил фары. Камни словно прыгнули ко мне, приблизились; я чуть не завизжал! Зато их было восемь, я пересчитал, а восемь — хорошо, восемь — безопасно.
[Еще одна долгая пауза, почти на целую минуту.]
Дальше только помню, что ехал по Сто семнадцатому шоссе. Не знаю, как я туда попал: разворачивался или ехал задним ходом. Не знаю, долго ли я так ехал, помню, что песня «The Who» закончилась, и играли «Doors». Боже сохрани, то была «Прорваться на ту сторону». Я выключил радио.
Пожалуй, все на сегодня, док; больше ни слова не скажу. Я вымотался.
[Он выглядит крайне изнуренным.]
[Следующая встреча]
Я надеялся, что вся эта чертовщина пройдет по дороге домой; надеялся, что в лесу на меня что-то просто нашло, и что, добравшись до дома, включив свет и телевизор в гостиной, я стану самим собой. Как бы не так. Даже наоборот, у меня лишь усилилось ощущение того, что я побывал в месте, где пространство «свихнулось». Прикосновение к чуждой вселенной, столь враждебной нашей, не прошло даром. Я точно знал, что видел лицо… нет, хуже того, туловище чего-то огромного и змееобразного в каменном круге. Я чувствовал себя… зараженным. Словно инфекция шла от моего собственного сознания, отравляя мозг. Я сам стал угрозой, ведь я мог привлечь эту тварь одними своими мыслями. И она придет не одна. Сюда прорвется целый космос, как блевотина прорывает промокший бумажный пакет.
Обойдя весь дом, я запер двери. Затем решил, что не все, и обошел дом еще раз. На сей раз я считал: передняя дверь, задняя, кладовая, подвал, гаражные ворота, дверь между домом и гаражом. Дверей оказалось шесть, и появилась мысль: шесть — хорошее число. Как и восемь, тоже хорошее. Эти числа — друзья. Они теплые. Не холодные, как пять или семь, а теплые. Я немного успокоился, а потом все-таки прошел и проверил двери еще раз. Снова оказалось шесть. «Шесть — бьет звериную шерсть», — сказал я себе и подумал, что теперь удастся поспать. Не удалось. Не помог даже амбиен. Перед глазами стоял Андроскогтин на закате, превращающийся в алую змею. Туман, встающий мглистыми языками над травой. И эта тварь среди камней. Самое страшное. Я поднялся и сосчитал все книги на полках в спальне.
Их оказалось девяносто три. Число плохое, и не только потому, что нечетное. Разделите девяносто три на три и получится тридцать один — это тринадцать. задом наперед. Поэтому я принес небольшую книжку из шкафа в коридоре. Девяносто четыре — не многим лучше, потому что сумма его элементов дает тринадцать. Число «тринадцать» в нашем мире повсюду. На него просто не обращаешь внимания. Итак, я добавил шесть книг на полку в спальне. Пришлось потеснить те, которые были, зато кое-как втиснул. Сто — хорошее число. Просто прекрасное.
Я отправился было спать, как вдруг задумался о книжном шкафе в коридоре. А не утащил ли я, скажем так, добра от добра? Пересчитал книги, оказалось пятьдесят шесть. Цифры складываются в одиннадцать, нечетное; что ж, не самое плохое нечетное. К тому же пятьдесят шесть делится на двадцать восемь — прекрасное числительное! После этого я заснул. Кажется, у меня были кошмары, хоть я их не помню. Шли дни, и мысленно я все возвращался на поле Аккермана. Словно тень накрыла мою жизнь. Я принялся считать все подряд и трогать все подряд, дабы удостовериться, что я понимаю значение этих вещей в мире — реальном мире, моем мире. И еще я начал расставлять все по местам, Чтобы все группировалось четно, стояло по кругу или по диагонали. Круг и диагональ — это как удерживающий барьер. Как правило. Правда, барьер этот не вечен. Стоит появиться небольшой бреши, и четырнадцать превращается в тринадцать, а восемь — в семь.
В начале сентября младшая дочь приехала в гости и сказала, что я выгляжу очень усталым. Спросила, не слишком ли много я работаю. Она обратила внимание, что все безделушки, стоявшие в гостиной — вся та дребедень, которую ее мать не забрала после развода, — расставлены, как выразилась дочка, «как круги на полях». Она высказала свое отношение так: «У тебя, па, с возрастом появляются заморочки, не замечаешь?» Тогда я решил съездить на поле Аккермана днем. Подумал, что, если увижу поле при дневном свете, там не окажется ничего, кроме бессмысленно раскиданных камней, заросших травой. И тогда я пойму, как глупы все мои измышления, а навязчивые идеи лопнут и разлетятся словно пух одуванчика на сильном ветру.
Мне это было необходимо. Потому что считать, трогать и расставлять все по местам — очень большая ответственность.
По дороге я заскочил в ателье, где обычно печатал фотографии. Выяснилось, что ни один из снимков поля Аккермана не получился — вместо изображения на фото был серый квадрат, как будто пленку засветило какое-то излучение. Я удивился и задумался, однако не остановился. Прихватив взаймы цифровую камеру у одного парня в ателье — ту самую, которую я впоследствии сжег, — я отправился в Моттон. Нет, не «отправился» — полетел! Сейчас скажу откровенную глупость: я чувствовал себя как человек, по уши вляпавшийся в ядовитый плющ и бегущий в аптеку за средством против зуда. Да, поначалу все это было похоже на зуд. Считать, трогать и расставлять по местам было болеутоляющим средством против зуда — как чесаться. Зуд проходит, лишь когда чешешься. Только вот когда чешешься, распространяешь по ране яд, а от этого чешешься еще больше. Мне было нужно лекарство. Вернуться на поле Аккермана — полная глупость, а не лекарство; тогда я этого не знал. Да и откуда мне было знать? Мудрецы говорят, пока не сделаешь — не узнаешь. А сколько мы узнаем, пробуя делать и ошибаясь!..
День был чудесный, на небе ни облачка. Листва еще зеленела, воздух уже стал прозрачен и ясен; так бывает лишь при смене времен года. Моя бывшая жена говорила, что ранняя осень послана нам в награду за туристов и прочих отдыхающих, которые толкутся в очередях с кредитками, чтобы купить пива. Как сейчас помню, погода подействовала успокоительно. Я знал, что приеду, вытрясу все дерьмо из головы и похороню его на поле. Ехал, слушал сборник лучших хитов «Queen» и поражался тому, как чисто, как прекрасно звучит Фредди Меркюри. Ехал и подпевал. Я пересек Андроскогтин в Харлоу — вода по обе стороны моста Бейл ослепительно искрилась, я даже увидел всплеск прыгнувшей рыбы и громко расхохотался. Я не смеялся с того самого вечера на поле Аккермана, и так мне понравился собственный хохот, что я не удержался и рассмеялся снова.
Перевалил Бой-Хилл — вы, конечно, знаете, где это, — затем мимо кладбища «Сиринити-Ридж». Я делал там удачные снимки, правда, в календарь они не попадали. До той самой лесной дорожки я добрался меньше чем за пять минут. Только повернул, и сразу по тормозам. Вовремя! Промедли я хоть секунду, порвал бы решетку радиатора «тойоты» надвое. Поперек дороги висела цепь, а на ней — новый знак: «ПРОХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН».