Но сейчас мораль куда-то исчезла, осталась лишь сама история, казавшаяся Ричарду в тот момент ужасно смешной. Он начал ее пересказывать, чувствуя, как нежные пальчики Курри уже подбираются к животу, но тут скамья рядом с ним скрипнула и кто-то, отодвинув Сильвера, ткнул его кулаком в бок.
Селим!
Ричард замер, не успев захлопнуть рот.
С Селимом он общался только на помосте. Схватки с ним напоминали о тайятских лесах, подчиняясь знакомому с детства ритуалу: сперва оскорбления, потом бой, а после – подсчет трофеев, пусть не ушей и пальцев, так хоть синяков. Синяки, конечно, на ожерелье не подвесишь, а с ушами Селим расставаться никак не хотел; но кроме этого недостатка все остальное Ричарда устраивало. Он был достойным соперником, этот турок, мастером из мастеров: кулак тяжелый, язык острый, реакция превосходна, запас ругательств неисчерпаем. Правда, Ричард не все понимал, так как Селим в боевом задоре выражался по-турецки, а турецкий совсем не похож на арабский. А если и похож, так что с того? В арабском, которому он научился у Курри, была сплошная лирика и никаких ругательств.
Но, кроме помоста, их с Селимом ничто не связывало. Большее разделяло:
Статус и возраст, привычки и жизненный опыт, происхождение и темперамент. И хоть оба они с несомненной и полной определенностью относились к племени двуруких землян, Ченга Нож или Читари – не говоря уж о Чочинге – были Ричарду роднее, чем этот хмурый тридцатилетний полевой агент с Сельджукии.
Селим снова ткнул его в бок.
– Пьешь, э?
– Еще пью, – подтвердил Ричард и в доказательство хлебнул пару глотков. В висках у него застучало, и ладошка Курри под рубахой вдруг сделалась горячей огня. Приятели тем временем приумолкли. Длинный Сильвер вконец отрубился, Квамо с Ковачем тоже казались осоловевшими, и только Анвер по прозвищу Карабаш, астраханский татарин с России, выглядел свежим, как майская роза. Весил он побольше Селима, а ростом не уступал Ричарду, что давало изрядный запас емкости.
– Пьешь, – повторил турок, оглаживая мощную шею. – А я слышал, ты мормон!
Разве мормоны пьют? Э?
Он уставился на Ричарда с каким-то нехорошим интересом, словно отыскивая точку, куда воткнуть клинок. Его смуглое мрачное лицо побагровело – верный признак, что он уже успел набраться и желает теперь поговорить по душам. “Ищет ссоры?…” – мелькнуло у Ричарда в голове.
Шевеля непослушными губами, он произнес:
– С-сегодня я п-православный. Когда я пью, я – п-право-славный. М-мормон я только ночью. Потому что м-мормо-нам разрешено м-многож-женство.
Анвер одобрительно ухмыльнулся, Курри заерзала у Ричарда на коленях, но Селим шутки не принял и, прищурившись, с пьяным упорством пробурчал:
– Врешь, кер огул! «Кер огул – сын глухого (тюрк.).» Мормоны спиртного не пьют!
– М-мусульмане тоже не пьют, – отпарировал Ричард.
Но с этим не согласился Карабаш. Правда, к мусульманам; он имел отношение косвенное, так как в России, согласно давним традициям, народ больше склонялся к атеизму и верил не в Аллаха и Христа, а в прогресс и устойчивый курс национальной валюты. Но предки Анвера были несомненно мусульманами. И, приподняв стакан, он возгласил:
– Все радости заветные – срывай! Пошире кубок счастью подставляй, Лишений наших небо не оценит, Так лейтесь песни, вина через край!
Селим с одобрением кивнул:
– Сам придумал, да?
– Нет, Хайям! А что сказано поэтом, то сказано богом! – Анвер опрокинул спиртное в рот, покосился на турка и, перейдя на русский, сказал Ричарду:
– Ты с ним поосторожнее, дорогой. Чего-то ему надо. Я так думаю, размяться хочет.
– Будет ему разминка, – пробормотал Ричард. В голове у него шумело, и все неприятности этого дня вдруг навалились разом, будто поджидали где-то в темноте, чтоб прыгнуть и вцепиться ему в печенку. Он вновь увидел, как поднимает копье Цохани, только целился он почему-то не в Дика Две Руки, а в Наставника Чочингу, распростертого на земле, и это зрелище было так ужасно, что по спине Ричарда пробежали холодные мурашки. – Выпьем за моего Учителя, – сказал он, почти не заикаясь. – Пусть придет к нему смерть на рассвете! И пусть это случится не скоро!
– За Уокера пить не буду! – рявкнул внезапно оживший Ферди. – За рыжих не пью! Рыжие, они…
– Ты с-сам рыжий, – откликнулся Ричард. – Мы выпьем за Чоч… Чочингу… за моего Нас-тавника-тай… за мудреца и великого воина… – Он вдруг почувствовал, что выговаривает имя Наставника с трудом, будто губы оледенели.
– Э! – Селим задумчиво поскреб щеку. – Тай, говоришь? Слышал я о них! А что слышал, э? Дикари с четырьмя лапами, любят жрать мормонышей! Правда, нет? – Он выпятил челюсть и, не дожидаясь ответа, поинтересовался:
– А этот Чоч – он кто такой?
– Чоч – с-сын Чоч-инги, – пояснил Ричард, едва сдерживаясь. – За него мы тоже выпьем… потом… он тоже великий воин… и Шнур его свисает до колен…
Селим открыл рот и вдруг расхохотался.
– Клянусь Пророком! Шнур до колен, говоришь? Выпить надо, говоришь? Ну и дела! Мормон пьет за людоеда! – Он добавил что-то на турецком – что-то длинное и явно непечатное. – Чоч, ха! Чочинга! Четырехпалые обезьяны! И как они тебя не сожрали, э? Вот за это стоит выпить!
– Ты… ты… – Ричард пересадил встрепенувшуюся Курри на стол и начал медленно подниматься. Хмель ярился в его крови, и ощущение было таким, будто он выходит из транса цехара перед смертельной схваткой – только не с человеком, а с каким-нибудь мерзким зверем вроде хищного грифона-прыгуна или саблезуба. Селим сейчас представлялся ему такой тварью, и разница была лишь в одном: у Селима имелись пальцы. И уши!
– Что – я? – Турок тоже встал, отодвинув скамью и сбросив Сильвера на пол.
– Что – я? – Он разразился длинной тирадой, и Ричард решил, что все идет своим чередом и должным порядком: хоть Песни Вызова не спеты, зато Ритуал Оскорблений весьма внушителен.
Теперь полагалось ответить, и он ответил – на украинском и на русском, в стиле знаменитого послания турецкому султану. Он обложил всех ублюдочных предков Селима, всех турецких властителей-кровопийц, их жен, матерей и наложниц, их янычар-людоедов, их евнухов и визирей – всех их вместе и каждого в отдельности, чтоб не возникло сомнений, кто тут дикарь, а кто – настоящий человек, хоть и с четырьмя руками. Закончив с этим, он ринулся в бой. Он снова был Тенью Ветра на земле войны, где после Песен Вызова полагалось петь клинкам и топорам.
Анвер и Ферди, только что с упоением внимавшие ему, вскочили. Маблунга тоже очнулся, а Курри завизжала – они хоть не поняли ни слова, но вид мелькавших кулаков и ног доказывал, что схватка шла всерьез. Впрочем, кончилась она быстро: Ферди с Анвером еще размышляли, кого спасать, а кого вязать, Квамо еще приподнимался со скамьи, а Ричард уже сшиб противника на пол, прижал его локти коленями и стиснул горло левой рукой. Селим захрипел. Он был могучим крепким мужчиной, сыном воинственного племени, и он был хорошим бойцом – но не настолько, чтоб уцелеть в тайятских лесах. К тому же за спиной у Дика Две Руки, бывшего Ричарда Саймона, стояли пятнадцать поколений предков, родившихся на Тайяхате, а Тайяхат был тяжелым миром, где выжить дано не всякому. Но с теми, кто выжил, обычным людям тягаться не стоило.
Дик, воин из клана Теней Ветра, молчал, ибо во время схватки, а тем более в ее завершающее мгновение, оскорблять никого не полагалось. Все слова были сказаны; теперь говорили сталь и кулак, и речь их была жестокой. Пальцы Дика клещами сжимали горло побежденного, а свободной рукой он шарил по столу, среди тарелок и стаканов, подносов с крохотными рюмками “коммандо”, остатков ростбифа и винных лужиц. Он искал. Где-то должен быть нож… Индейский нож с костяной рукоятью и длинным узким лезвием… Не очень острый и не похожий на клинок тимару, но где возьмешь другой?! Другого не было, и значит…
Пальцы его сомкнулись вокруг костяной рукоятки, он вскинул клинок, готовясь ударить резким и точным движением – так, как учил Чоч, как наставлял Читари Одноухий и как он делал не меньше сотни раз. Ухо полагалось срезать аккуратно – даже не срезать, а отсекать одним ударом, не поранив щеки и не проткнув плеча. Все воины-тай владели этим мастерством.
Рука Дика дернулась и застыла – Анвер Ходжаев по кличке Карабаш вцепился ему в запястье мертвой хваткой, откинувшись назад и упираясь каблуками в пол. Лицо Анвера было потным и бледным, а за его плечами виднелись растерянные физиономии Ковача и Маблунги. Маблунга аж посерел.
– Слушай, егэт, не надо… – негромко забормотал Карабаш, мешая русские и татарские слова. – Не надо, джан кисягем… Этот дунгэс не стоит удара ножа… Но ты его прикончишь, непременно прикончишь… только не сегодня… в другой раз… сегодня, видишь ли, пятница, а в пятницу нельзя убивать…
Голос Анвера был мягким, а руки – твердыми, и струились от его огромного тела некие успокаивающие мирные флюиды. Под их воздействием тайятский лес начал бледнеть и растворяться в пустоте, а вместе с ним уходил в прошлое Дик Две Руки, воин-тай, освобождая место для Ричарда Саймона, стажера. Стажер, в отличие от воина, не забывал о дисциплине и порядке, законах и Каторжных Мирах и прочих достижениях цивилизации. Пальцы его разжались, и Анвер осторожно перехватил длинный узкий клинок.
Голос Анвера был мягким, а руки – твердыми, и струились от его огромного тела некие успокаивающие мирные флюиды. Под их воздействием тайятский лес начал бледнеть и растворяться в пустоте, а вместе с ним уходил в прошлое Дик Две Руки, воин-тай, освобождая место для Ричарда Саймона, стажера. Стажер, в отличие от воина, не забывал о дисциплине и порядке, законах и Каторжных Мирах и прочих достижениях цивилизации. Пальцы его разжались, и Анвер осторожно перехватил длинный узкий клинок.
Ричард Саймон поднялся на ноги – без победного трофея, зато с чистой совестью. Он оглядел стол, плеснул спиртного в стакан и протянул его Селиму. Тот сидел на полу, выкатив глаза и с трудом ворочая шеей.
– Пей! Пей за Наставника моего Чочингу, людоеда и дикаря! Пей, береги свои уши и держись от меня подальше! Я ведь тоже людоед… могу не только уши откусить.
Селим выпил.
А ночью, после любовных игр с Курри Вамик, Ричарду Саймону вновь приснилось, как бьется он с Цором на виду у Горьких Камней, а Цохани, сжимая в руках копье, подбирается к нему со спины. И было у Цохани лицо турка Селима.
Неудачный выдался день!
КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК
Селим Джарир, потирая шею, в ярости уставился на Дейва Уокера.
– Добрый, говоришь? Слишком добрый, да? Совсем наивный, робкий, как девочка? Дерется только на помосте, э? А в кабаке пьет и жрет, так? И рук не распускает? Без-ини-циа-тив-ный, значит? Убить не может, говоришь? – Тут Селим набрал полную грудь воздуха, выкатил глаза и заорал:
– Ты меня подставить хотел, э? Ты кого на меня натравил, техасский пес? Морда бесстыжая! Сын шакала и сам шакал! Верно говорят: не дал Аллах совести рыжим, а дал им пинок под зад, чтоб не мозолили глаза! А что отринуто Аллахом, то подобрано шайтаном!
Дейв Уокер слушал Селима, задумчиво почесывая шрам на нижней губе. Когда в речах турка случилась пауза, он произнес:
– Ты, дорогой, не кипятись. Ты что делал? Ты не в игрушки игрался. Ты выполнял задание, ты его выполнил с блеском, и от лица службы тебе объявлена благодарность. Не мной, а Леди Дот!
Уокер многозначительно ткнул пальцем в потолок. Селим принялся излагать на турецком, в какое место Леди Дот может отправиться вместе с благодарностью, куда ее засунуть и что нажать, дабы спустить воду. Длилось это с четверть часа, со всеми красочными деталями и эпитетами, возможными в турецком языке, а когда закончилось, последовал вопрос – не желает ли агент Джирпр повторить кое-что в присутствии начальства. Агент Джарир не желал.
– Может, ты переусердствовал, э? – спросил Уокер, копируя акцент Селима. – Я ведь тебе что сказал, дорогой? Я сказал: подзаведи паренька, чуть-чуть подогрей, слегка пообижай, а там посмотрим, ни что он способен. Чуть-чуть! – Уокер снова поднял палец. – Может, ты перестарался?
– Может, перестарался, – буркнул Селим. – Только я к этому бешеному подходить теперь не желаю. Мне уши дороги! Понял, нет? И не проси о таком! Не говори о старой дружбе! Ты мой начальник был – там, на Рибеллине, и ты меня вытащил, ты мою шкуру спас, и ты мне о долге напомнил… А теперь я тебе ничего не должен! Я теперь этому Карабашу должен! Скажешь, нет?
– Должен так должен, – согласился Уокер. – Закажи молитву о его здравии или ящик “Коммандос” презентуй… – Он прищурил левый глаз, осмотрел Селима с ног до головы и спросил:
– А скажи-ка, чего мой парень делать собирался? С тобой? Когда тебя к полу прижал?
Глаза Селима выкатились еще больше.
– Что делать? – рявкнул он. – Ножик в глотку воткнуть, вот что! Если б не этот Карабаш…
– Погоди, – Уокер похлопал турка по мощному плечу. – Ты уверен? Твердо уверен, что он мог бы тебя убить? Селим пробормотал смачное турецкое проклятие.
– Ну, ладно, верю… Ты ведь знаешь, служба у нас тяжелая, дорогой, не всякому по плечу. А отчего? А оттого, что не всякий способен пустить ближнему кровь. Пусть этот ближний мерзавец и гад, а все ж человек! Подумаешь о том, палец дрогнет, твоя пуля – мимо, а его – тебе в лоб… – Он стиснул плечо Джарира, помолчал и вдруг спросил:
– Ты помнишь, как первый раз стрелял в человека? Там, на Рибеллине? Когда тебе было двадцать с хвостиком? Во-от с таким маленьким хвостиком? – Уокер показал, с каким. – Ты помнишь, куда твоя пуля улетела? Помнишь, Селим-джан?
– Помню, – хрипло отозвался турок. – У этого в окно не улетит. У этого хватка есть… Такая хватка, будто он уже сотню душ прикончил.
– Прикончил, – кивнул Уокер, – только то были не люди… не совсем люди…
А мне надо знать, способен ли он разделаться с человеком. С каким-нибудь мерзким наглым ублюдком вроде тебя… Понял, нет? Начнет с ублюдков, а там все поедет-покатится…
– Считай, уже поехало, – сказал Селим, массируя горло. – Даже покатилось!
Дейв Уокер протянул ему раскрытую ладонь.
– Ну, так прими благодарность и не обижайся. Ты ведь сам был не прочь устроить маленький розыгрыш… Мир?
Заметив, что Селим колеблется, он ухватил его мощную длань и усмехнулся.
Шрам оттянул губу, и улыбка, как всегда, вышла кривой.
– Ну, не выкатывай глаза! Аллах не любит рыжих и Аллах не любит обидчивых!
А что отринуто Аллахом, то подобрано шайтаном! А шайтан не упустит своего, ежели ты ему поддашься. Вот послушай-ка одну историю. Помер старый техасец Билл Демпси и отправился, само собой, прямиком в ад…
Глава 7
Служебная станция Пандуса выглядела совсем не так, как думалось Саймону прежде.
Думалось когда? Год назад? Десять лет? Или целый век? Как и в Чимаре, он отсчитывал время не месяцами и годами, но свершившимися событиями. И это доказывало, что он еще очень молод.
Молод, но не столь наивен и романтичен, как в двадцать или в девятнадцать лет. Во всяком случае, теперь он знал, что трансгрессорная станция, с которой оперативники уходят к другим мирам, находится в недрах крутого холма, чью срезанную вершину увенчивает сорокаэтажное пирамидальное здание Главной Штаб-Квартиры. И не было там мрачных залов с бетонными стенами, не было сумрака и тьмы, сгущавшейся в узких щелях амбразур, не было самих щелей, лучеметов и огнеметов, или других смертоносных орудий, призванных защищать компьютеры и сейфы ЦРУ. Зато имелась анфилада помещений в цветном кафеле, просторных или небольших, с серебристыми Рамами – вертикальными, подобными дверям, или вмонтированными в пол, так что странник не передвигался к устью Пандуса, а как бы проваливался в него, скользя к своей цели среди алого, красного или пурпурного тумана. Этих старт-финишных залов было много, так как в любой час, днем и ночью, вечером и утром, Пандус Колумбийской Штаб-Квартиры принимал и отправлял неисчислимые тонны грузов. Были, разумеется, и пассажиры; и наступило время, когда Ричард Саймон сделался одним из них.
Все выглядело донельзя прозаично. У одной из Рам Пандуса (совсем крохотной, только-только протиснуться человеку) хлопотали техники в лиловых комбинезонах Транспортной Службы с блестящими нашивками, что-то настраивали, проверяли, переговаривались друг с другом и с другими людьми, чьи лица мелькали на связных экранах; перед Саймоном проплывал то полицейский пост при входе, то диспетчерская с панелями штурман-компьютера, то какие-то иные помещения, пустые или заставленные приборами и громоздкими контейнерами. Всюду – деловитая суета, негромкий властный гул машин, яркий свет, огни, и никакой романтики. Если не считать факсимиле Невлюдова наверху серебристых Рам и начертанных кое-где девизов, имевших хождение в Конторе: “Без гнева и пристрастия”, “Не милосердие, но справедливость”, “Pro mundi beneiicio” «Во благо мира (лат.).», “He утратив, не сохранишь”.
Последний афоризм в ЦРУ понимался по-разному на каждом этапе служебной карьеры. В период обучения он значил: не утратив наивности и невинности, не сохранишь силу духа и жесткость. Жесткость – не жестокость, а именно жесткость – считалась важной чертой характера оперативника, столь же необходимой, как логическое мышление, разнообразный жизненный опыт и профессиональная подготовка. Существовал лишь один способ проверить, насколько будущий агент способен к решительным и жестким действиям, к тому, что он обязан совершить – не ради чести и славы, но по приказу и во имя долга.
Убийство. Или ликвидация, как политично выражались в Центре.
Не каждый мог проникнуть в эти отмеченные кровью Врата, однако Ричард Саймон шагнул в них в юности, и оттого следующий шаг казался ему вполне естественным и очевидным. Не милосердие, но справедливость! А также – не утратив, не сохранишь! Как говорил Наставник Чочинга, береги свои уши, но не бойся их потерять, чтобы спасти печень.
Дейв Уокер, провожавший Саймона, придерживался того же мнения.
Когда серебристый обод Рамы вспыхнул и глухая стена исчезла, сменившись ярким заревом рассвета, губы Уокера скривились в усмешке.
– Живой шакал лучше мертвого льва, – пробормотал он, – но еще лучше, когда лев пьет бренди над могилой шакала. Ты об этом не забывай, парень! И не геройствуй, работай! Но аккуратно. Запас бренди в “Катафалке” еще не иссяк, так что дохлые львы нам ни к чему.