Мы остановились, и с улицы донеслись звуки открывающихся дверей и голоса.
– Спасибо, что позволили нам воспользоваться подвалом, – сказал водила.
– Да не за что.
– Мне пообещали помочь отнести их вниз.
– Да уж, покойнички тебе вряд ли помогут.
Залихватский смех. Наверное, нас встретил один из могильщиков. Открылись дверцы грузовика. Я лежал ближе всех к выходу. Я почувствовал, как меня подняли. Я лежал тихо-тихо. Мы просверлили отверстия для воздуха снизу и сбоку, и, когда меня внесли в помещение, темноту гроба прорезали лучики света.
– Значит, это и есть семья, погибшая на Тронхеймсвейен?
– Да.
– Читал в газетах, да, настоящая трагедия. Их похоронят где-то на севере?
– Да.
Я понял, что меня несут вниз, мое тело скользнуло вниз, и я уперся головой в стенку гроба. Черт, а я считал, что покойников всегда носят вперед ногами.
– Не успели увезти их до Рождества?
– Их похоронят в Нарвике, а туда два дня пути.
Мелкие шаркающие шажки. Они были на узкой каменной лестнице. Я хорошо ее помнил.
– А почему не отправите их самолетом?
– Родственники считают, что это слишком дорого, – сказал водила.
Он неплохо справлялся. Я сказал ему, что, если возникнет слишком много вопросов, он должен ответить, что совсем недавно начал работать в похоронном бюро.
– Значит, родственники захотели, чтобы они подождали в церкви?
– Да. Рождество и все такое.
Поверхность выровнялась.
– Да-да. Их можно понять. Да, место есть, как видишь. Здесь только один гроб, его завтра похоронят. Ага, он открыт, скоро придет семья на него посмотреть. Можем поставить этот вот сюда, на скамейку.
– Можем поставить его прямо на пол.
– Хочешь оставить гроб прямо на бетонном полу?
– Да.
Они остановились в сомнениях.
– Как пожелаешь.
Меня поставили. Я услышал скрип прямо у головы и удаляющиеся шаги.
Я был один. Я выглянул в одну из дыр. Не совсем один. Наедине с трупом. Одна штука. Мой труп.
В прошлый раз я тоже был здесь один. Мама казалась такой маленькой в гробу. Скрюченной. Может быть, душа занимала в ее теле больше места, чем в телах других людей. Пришла ее семья, с которой я раньше не был знаком. Когда моя мама связалась с папой, ее родители оборвали с ней связь. Тот факт, что член семьи вышел замуж за преступника, не смогли вынести ни мои дедушка с бабушкой, ни дяди, ни тети. Их успокаивало лишь то, что мама переехала вместе с мужем в восточную часть города. С глаз долой, из сердца вон. Но теперь я был на глазах, предстал пред ясным взором дедушки и бабушки, дядей и теть, о которых раньше мама рассказывала, только когда была пьяна или под кайфом. Первое слово, которое я услышал от своего родственника, не считая мамы и отца, было «соболезную». Около двадцати соболезнований в церкви в западной части Осло, недалеко от места, где она выросла. А потом я уехал на мою сторону реки и больше никого из них не видел.
Я проверил, хорошо ли прикручены винты.
Принесли второй гроб.
Снова звук удаляющихся шагов. Я посмотрел на часы. Полвосьмого.
Появился третий гроб.
Водила и могильщик ушли по лестнице, болтая о рождественской еде.
До сих пор все шло по плану.
Конечно, священник не мог отказать, когда я позвонил и от имени семьи из Нарвика попросил разрешения подержать трех жертв автокатастрофы в подвале церкви до конца Рождества. Мы были на месте, и, надеюсь, через полчаса Хоффманн тоже будет здесь. Мы могли надеяться, что он оставит телохранителей на улице. В любом случае не будет преувеличением сказать, что фактор неожиданности на нашей стороне.
Фосфор в моих часах переливался и светился в темноте.
Без десяти.
Ровно восемь.
Пять минут девятого.
Мне в голову пришла одна мысль. Листочки. Письмо. Оно по-прежнему лежало в ящике кухонного стола. Почему я его не выбросил? Просто забыл? И почему я спрашиваю себя об этом, а не о том, что будет, если его найдет Корина? Хотел ли я, чтобы она его нашла? Кто бы ответил мне на эти вопросы.
Послышался звук подъезжающих машин и стук дверей.
Шаги на лестнице.
Они здесь.
– Он кажется таким спокойным, – произнес приглушенный женский голос.
– Каким красивым его сделали, – шмыгнула носом пожилая, судя по голосу, женщина.
Мужской голос:
– Я оставил ключи от машины в замке зажигания, думаю, мне лучше…
– Ты никуда не пойдешь, Эрик, – сказала молодая женщина. – Господи, какой же ты трус.
– Но, дорогая, машина…
– Она стоит на кладбище, Эрик! Как ты думаешь, что здесь может случиться?
Я выглянул в дырку.
Я надеялся, что Даниэль Хоффманн придет один, но прибывших было четверо, и все они стояли с одной стороны гроба лицом ко мне. Лысеющий мужчина, ровесник Даниэля, не похожий на него. Может быть, зять. Скорее всего, зять, потому что рядом с ним стояла женщина лет тридцати и девочка лет десяти-двенадцати. Младшая сестра и племянница. Если сходство у кого-то и прослеживалось, то у пожилой седой дамы. Она была как две капли воды похожа на Даниэля. Старшая сестра? Молодая мать?
Но Даниэля Хоффманна не было.
Я уверил себя, что он приедет на своей машине и что было бы странно, если бы вся семья явилась одновременно.
Подтверждение своей уверенности я получил, когда зять с лавровым венчиком волос на голове посмотрел на часы.
– Беньямин должен был унаследовать дело своего отца, – хлюпала пожилая дама. – Что теперь будет делать Даниэль?
– Мама! – предостерегающе произнесла молодая женщина.
– О, не надо делать вид, будто Эрик не знает.
Эрик пожал плечами и стал перекатываться с пяток на носки и обратно:
– Да, я знаю, чем занимается Даниэль.
– Значит, ты знаешь, что он очень болен.
– Да, Элисе говорила что-то насчет этого. Но мы не очень часто общаемся с Даниэлем. И с этой… э…
– Кориной, – резко произнесла Элисе.
– Может быть, настала пора встречаться с ним почаще, – сказала старуха.
– Мама!
– Я просто хочу сказать, мы не знаем, сколько еще времени Даниэль пробудет с нами.
– Мы не желаем иметь ничего общего с делами Даниэля, мама. Посмотри, что случилось с Беньямином.
– Тихо!
Шаги на лестнице.
В помещение вошли двое.
Один из них обнял старую даму и молча кивнул младшей сестре и зятю.
Даниэль Хоффманн. А вместе с ним Пине, в кои-то веки молчащий.
Они встали между нами и гробом, спиной ко мне. Великолепно. Если мне кажется, что клиент, которого мне предстоит устранить, вооружен, я готов проделать большой кружной путь, чтобы оказаться в той позиции, когда смогу произвести выстрел ему в спину.
Я сжал в руках рукоять пистолета.
Я ждал.
Ждал мужчину в шапке из медвежьего меха.
Его не было.
Стоит на посту снаружи церкви.
Для начала это облегчит нашу задачу, но потом у нас может возникнуть потенциальная проблема.
Сигнал, о котором мы условились с Датчанином и Кляйном, прост: я должен закричать.
И во всем свете не существовало ни одной логической причины, почему бы не сделать этого прямо сейчас. Но все же мне казалось, что надо дождаться правильного момента, одной определенной секунды, зажатой между всеми другими секундами. Как было в случае с лыжной палкой и моим отцом. Как в книге, где писатель решает, когда произойдет событие, и ты знаешь, что это событие произойдет, потому что писатель уже сказал, что оно произойдет, но неизвестно, когда именно. Потому что в повествовании надо уметь выбрать правильный момент, и тебе постоянно приходится выжидать еще немного, ведь события должны происходить в правильном порядке. Я закрыл глаза и услышал обратный отсчет, взведенную пружину, каплю, еще не сорвавшуюся с кончика сосульки.
И вот этот миг настал.
Я закричал и толкнул крышку гроба.
Глава 17
Было светло. Светло и хорошо. Мама сказала, что у меня высокая температура, что врач, приходивший ко мне, велел полежать несколько дней в кровати и пить много воды, хотя болен я не опасно. Вот тогда я и понял, что она обеспокоена. Но сам я не боялся, мне было хорошо. Даже когда я закрывал глаза, было светло, свет проникал через веки и становился красным и теплым. Меня положили в мамину большую кровать, и мне казалось, что в ее комнате происходит смена времен года. Мягкая весна сменилась жарким летом, когда пот летним дождем полился у меня со лба, а простыня прилипла к бедрам, и наконец пришла прохладная осень, очищающая воздух и сознание. А потом снова наступала зима, и зуб не зуб не попадал, и я подолгу не мог понять, где сон, где мечты, а где реальность.
Мама сходила в библиотеку и принесла мне книгу «Отверженные» Виктора Гюго. «Сокращенный вариант», значилось на обложке под оригинальной иллюстрацией Эмиля Байара, изображавшей Козетту маленькой девочкой.
Я читал и впадал в забытье. Впадал в забытье и читал. Добавлял и исключал. Я уже не мог сказать наверняка, что написал писатель, а что досочинил я сам.
Я читал и впадал в забытье. Впадал в забытье и читал. Добавлял и исключал. Я уже не мог сказать наверняка, что написал писатель, а что досочинил я сам.
Я поверил в ту историю, только не верил, что Виктор Гюго правдиво ее записал.
Я не верил, что Жан Вальжан украл хлеб и из-за этого попал в тюрьму. Я подозревал, что Виктор Гюго решил не рисковать хорошим отношением читателей к главному герою и не стал рассказывать правду. А она заключалась в том, что Жан Вальжан кого-то убил. Он был убийцей. Жан Вальжан был хорошим человеком, и значит тот, кого он убил, наверняка заслуживал смерти. Да, вот как все было. Жан Вальжан убил человека, который совершил ошибку и должен был за нее заплатить. История с кражей хлеба меня раздражала. И я переписал повествование. Я улучшил его.
Итак: Жан Вальжан был опасным убийцей, которого разыскивали по всей Франции. Он был влюблен в несчастную проститутку Фантину. Так сильно влюблен, что был готов на все ради нее. Все, что он для нее сделал, он сделал из-за влюбленности, из-за безумия, из-за поклонения, а не из-за желания спасти свою вечную душу или из-за любви к человечеству. Он покорился красоте. Да, вот как он поступил. Покорился и повиновался красоте изгнанной, больной, умирающей проститутки с выпавшими зубами и волосами. Он видел красоту там, где для других она была скрыта, и поэтому красота принадлежала только ему. А он – ей.
Температура начала падать лишь спустя десять суток, но мне они показались одним днем, и, когда я вернулся в реальность, мама сидела на краешке кровати, поглаживала меня по лбу, плакала и рассказывала, как близок я был к концу.
Я сказал ей, что побывал в месте, куда хотел бы вернуться.
– Нет, не говори так, милый Улав!
Я прочитал ее мысли. У нее было место, куда ей всегда хотелось возвращаться, куда она уплывала, как записка в бутылке.
– Но я не хочу умирать, мама, я просто хочу сочинять.
Глава 18
Я стоял на коленях, сжимая пистолет обеими руками.
Пине и Хоффманн поворачивались ко мне как в замедленной съемке.
Я выстрелил в спину Пине, придав ускорение его пируэту. Два выстрела. Из коричневой куртки полетели белые перья и закружились в воздухе, как снежинки. Он успел выхватить пистолет из рукава куртки и выстрелил, так и не подняв руку. Пули попали в пол и стены, отрикошетили и со свистом залетали по каменному помещению. Кляйн отбросил крышку соседнего с моим гроба, но остался лежать. Наверное, ему не понравилась бушевавшая гроза. Датчанин вскочил и стал целиться в Хоффманна, но его гроб поставили так, что я находился у него на линии огня. Я попятился и одновременно тоже нацелил свой пистолет на Хоффманна, но он оказался на удивление быстрым. Хоффманн перевалился через гроб прямо на девочку и, падая, увлек ее за собой на пол, к стене, за спину остальных членов семьи, стоявших разинув рты, как соляные столбы.
Пине лежал под столом, на котором находился гроб с телом Беньямина Хоффманна. В неподвижной руке он по-прежнему держал пистолет, похожий на масляный щуп, над которым он утратил контроль. Пистолет крутился и пускал пули в разные стороны. Кровь и костный мозг на бетоне. «Глок». Масса пуль. Как скоро кого-нибудь заденет – вопрос времени. Я всадил в Пине еще одну пулю, толкнул гроб Кляйна и снова нацелил оружие на Хоффманна. Взял его на мушку. Он сидел на полу, прижавшись спиной к стене, с девочкой на руках. Он прижимал ее к себе, обхватив одной рукой за слабую грудь. В другой руке он держал пистолет и прижимал его к виску девочки. Она не издавала ни звука, только не мигая смотрела на меня карими глазами.
– Эрик… – раздался голос его сестры. Она смотрела на брата, но обращалась к мужу.
И муж с челочкой в форме инь-ян наконец среагировал. Он сделал нетвердый шаг в сторону своего шурина.
– Не подходи ближе, Эрик, – сказал Даниэль. – Эти люди пришли не за вами.
Но Эрик не остановился, он неуверенно шагал вперед, как зомби.
– Твою мать! – орал Датчанин, тряся и дергая пистолет.
Заело. Пуля застряла где-то в механизме. Любитель хренов.
– Эрик! – повторил Даниэль, направляя пистолет на зятя.
Отец протянул руки к дочери и смочил языком губы.
– Бертина…
Даниэль выстрелил. Спина его шурина согнулась, наверное, пуля попала в живот.
– Убирайтесь отсюда, а не то застрелю девчонку! – заорал Даниэль Хоффманн.
Я услышал рядом с собой тяжелое дыхание. Кляйн встал на ноги и поднял перед собой обрезанный дробовик, направив его на Хоффманна, но между ними находился стол с гробом Хоффманна-младшего, и, чтобы произвести выстрел, Кляйну пришлось сделать шаг по направлению к объекту.
– Пошли вон, я ее застрелю! – фальцетом завизжал Даниэль Хоффманн.
Ствол обреза был направлен вниз под углом около сорока пяти градусов, а Кляйн откинулся назад, как будто боялся, что дробовик взорвется прямо у него перед лицом.
– Нет, – сказал я. – Не надо, Кляйн!
Я увидел, что он начал мигать, как человек, ожидающий, что вот-вот должен раздаться грохот, только неизвестно, в какой именно миг.
– Сэр! – закричал я и попытался поймать взгляд Хоффманна. – Сэр! Уберите девочку, будьте так добры!
Хоффманн уставился на меня, будто спрашивая, действительно ли я принимаю его за идиота.
Черт, все должно было быть не так. Мне удалось сделать шаг в сторону Кляйна.
Грохот от выстрела из обреза оглушил меня. К потолку поднялось облачко дыма. Короткий ствол, большая зона поражения.
Белая блузка девочки покрылась красными крапинками, одна сторона ее шеи была порвана, а лицо Даниэля Хоффманна, казалось, объяло пламя. Но оба они были живы. Пистолет Хоффманна стал опускаться к бетонному полу, и в это время Кляйн перевесился через гроб и вытянул руку с обрезом так, что ствол оказался на плече у девочки, а конец его уперся в нос Хоффманну, который отчаянно пытался спрятаться за ее спиной.
Кляйн выстрелил еще раз. Выстрел вмял лицо Хоффманна в его голову.
Кляйн повернулся ко мне с выражением безумия и возбуждения на лице:
– Одна штука! Получил одну штуку, мудила?
Я был готов выстрелить Кляйну в голову, если он направит на меня свой обрез, хотя и знал, что в нем находится только два пустых патрона. Я бросил взгляд на Хоффманна. Голова его казалась вдавленной внутрь, как упавшее яблоко, прогнившее изнутри. Он был устранен. И что? Он по-любому должен был умереть. Мы все по-любому умрем. Но я, во всяком случае, его пережил.
Я схватил девочку, стащил с шеи Хоффманна кашемировый шарф и замотал вокруг шеи ребенка, из которой хлестала кровь. Девочка продолжала смотреть на меня глазами, состоявшими из одних увеличившихся зрачков. Она не произнесла ни слова. Я послал Датчанина на лестницу проследить, чтобы никто не спустился, а сам велел бабушке зажать рукой дыру на шее внучки, чтобы остановить сильное кровотечение. Я заметил, что Кляйн вставил два новых патрона в свой адский инструмент. Я не выпускал пистолета из рук.
Сестра Хоффманна стояла на коленях рядом со своим мужем, который тихо и монотонно стонал, сжимая руками живот. Кислота из желудка в ране – это очень больно, как я слышал, но я считал, что он выживет. А вот девочка… Черт. Она же ничего никому не сделала!
– Что дальше? – спросил Датчанин.
– Затаимся и будем ждать, – ответил я.
Кляйн фыркнул:
– Чего ждать? Легавых?
– Ждать звука заводящегося двигателя и отъезжающей машины, – сказал я.
Я помнил спокойный сосредоточенный взгляд из-под медвежьей шапки и надеялся, что оставшийся на улице не станет проявлять слишком большое служебное рвение.
– Могильщик…
– Заткнись!
Кляйн уставился на меня. Ствол обреза слегка приподнялся. Но как только он заметил, куда нацелен мой пистолет, ствол снова опустился вниз. И Кляйн заткнулся.
Но вот кое-кто не заткнулся. Из-под стола донеслись слова:
– Черт, черт, черт, твою ж мать…
Какое-то время я думал, что этот человек мертв, лишь челюсти его никак не могут остановиться, как тело змеи, разрубленной посередине: я читал, что ее половинки могут двигаться еще целые сутки.
– Черт вас всех подери, твою мать, блин, твою мать!
Я присел на корточки рядом с ним.
Вопрос, откуда у Пине появилась кличка[3], мог бы стать предметом дискуссии. Некоторые считали, что он получил кличку, потому что знал, в какое именно место надо бить девушек, если они не выполняли свою работу: в место, удар в которое причинит боль, но не увечье и шрамы на котором не слишком попортят товар. Другие считали, что это от английского слова «pine», сосна, потому что у него очень длинные ноги. Сейчас же казалось, что тайну клички Пине унесет с собой в могилу.
– О черт, хрень кака-а-а-а-ая! Блин, Улав, знаешь, как больно.
– Судя по всему, ты будешь мучиться недолго, Пине.
– Нет? Черт. Сигаретку дашь?
Я вынул сигарету у него из-за уха и вставил в дрожащие губы. Сигарета прыгала вверх-вниз, но ему удалось удержать ее.
– Ог-ог-огонь? – простучал он зубами.