Боги реки
Падение казалось долгим – словно он рухнул с крепостной стены; или нет – в колодец, узкий, сырой и тёмный, и, падая, бился плечами и грудью о выступающие камни. Достигнув дна, Мэдок почувствовал боль – новую вспышку, ярко-оранжевую. Он хрипло вздохнул, не открывая глаз. Здесь было сыро и холодно. Мэдок попытался нащупать опору и ткнулся дрожащими пальцами в слизкое дерево.
Это почему-то его успокоило. Он снова вздохнул, мысленно выругался, вяло и незло, перевернулся на спину, прижимая скрученную болью руку к груди. Его покачивало влево-вправо, тихонько, бережно. Он подумал о богах воды, о людях, поклонявшихся им, людях, кровью которых поил свой меч. И понял, что вряд ли есть смысл взывать к этим богам.
Внизу тихо шепелявили волны.
Мэдок уснул.
Он не был уверен, что проснётся, и осознал это, открыв глаза и увидев ровную, пронзительно-синюю гладь неба – в которое, как его учили, были зашиты боги. Кроме этого неба ничего не осталось – только покусывание боли в искалеченной руке. Хотелось пить. Мэдок с трудом перекатился на бок и тут же с размаху врезался лбом в низкий борт. Кровь из рассеченной брови капнула в глаз. Мэдок выругался – громче и смачнее, чем думал, что может, и это его ободрило. Приподнявшись на здоровой руке, он перегнулся через борт лодки, окунул опухшую кисть в зеленоватые воды Ленты, зачерпнул пригоршню прозрачной, почти нереальной жидкости, смочил окровавленное лицо и снова без сил упал на спину, прикрываясь локтем от бьющего в глаза солнца.
Через какое-то время Мэдок решил разобраться, что, чёрт подери, происходит, и приподнял голову.
Он лежал на дне старого рыбацкой лодки, влекомой течением по самому центру реки. Мэдок не помнил, как оказался здесь.
А прямо напротив него, вцепившись руками в раскачивающиеся борта и широко распахнув глаза цвета тёмного янтаря, сидела молодая темнокожая женщина.
Её Мэдок не помнил тоже.
Когда стало ясно, что бой проигран, ей осталось лишь одно – бежать. Это было позором, худшим, чем смерть – не к лицу подобная трусость дочери вождя мсанков, но Таринайя знала: если она не побежит, навлечёт на себя то, что хуже позора. Её отважные телохранители были мертвы: она видела, как один из северян отсёк голову Мгладу, а другой разрубил Сианайта пополам от макушки до поясницы так гладко, словно тот был куском масла. Очень красивый удар – Таринайя восхитилась свирепости и ловкости северянина. Но уже мгновение спустя бежала от того, кто вызвал в ней гордость за мужской род – дабы всё же пришёл день, когда она сможет родить столь же могучего воина. Почему-то она сомневалась, что северянин, убивший Сианайта, согласится взять её в жены, и поэтому побежала, крепко прижав локти к бокам и низко пригнув голову.
Пока сражение, уничтожившее её племя, затихало за спиной, спереди и справа нарастал шум других схваток. Берег Полноводной пылал и захлёбывался в крови, и Таринайя знала, что бежит не от смерти, а вдоль неё. Она стала понемногу забирать влево, к зелени реки, просвечивавшей среди обгорелых деревьев. Таринайя исцарапала себе руки и лицо, разодрала одежду и поселила в груди хрипящего злого зверя, но в конце концов пробралась к большой воде никем не замеченная. А когда увидела старую рыбацкую лодку, прибившуюся к берегу, не сразу поверила своим глазам.
Столкнуть лодку с места она не смогла – должно быть, рыбак оставил своё хозяйство давно, и почва под днищем успела высохнуть. Таринайя ступила в воду, надеясь найти точку опоры, и вздрогнула, услышав совсем рядом хруст сминаемых веток. Подход к воде загораживали кусты – Таринайя не рискнула бежать и, прыгнув в лодку, заползла под ворох сетей. Она чуяла походку тяжелораненого человека и надеялась, что он умрёт, не дойдя до воды. Тщетное чаяние – хруст перешёл в плеск, грузное тело рухнуло в лодку. Несколько мгновений Таринайя не сомневалась, что лодка перевернётся, а потом почувствовала движение: неведомо как, но человек этот сумел своим весом сдвинуть лодку с мели. Пока Таринайя дрожала, пытаясь рассмотреть сквозь прорехи в сети неподвижное тело, течение настигло барку, небрежно подцепило её тонкими пальцами и поволокло за собой.
Таринайя лежала под сетью ещё какое-то время, потом, видя, что человек всё так же недвижим, нерешительно выбралась из укрытия. Она знала, что боги жестоки, и это будет северянин: да, боги жестоки. Но и милосердны тоже. Таринайя решила, что пришло время для молитвы, и, сев на пятки, вознесла хвалу за своё избавление.
К тому времени, как она окончила молитву, течение вынесло лодку на середину Полноводной, прочь от сожжённого красного берега, а человек открыл глаза.
«Мсанка», – тут же понял Мэдок. Щуплая и худенькая, совсем крохотная, уродливая, как все коровницы, с обритой яйцеобразной головой, с бронзовой кожей и тёплыми золотыми глазами. Мэдоку не нравились мсанки, но его забавляло, что женщины коровников даже рожами походили на коров. «Впрочем, эта, – решил он, присмотревшись, – не простая навозница. Одета не в шкуры, а в короткое платье из дублёной кожи, с одним голым плечом и одной голой ногой. Мэдок слышал, что у коровников это признак высокого сана. – Тесные медные браслеты на запястьях и лодыжках, нитка лошадиных зубов на шее. Вид испуганный, но надменный. Точно, жрица или принцесса. Коровья принцесса». Эта мысль насмешила Мэдока.
– Здравствуй, девица, – прохрипел он, садясь.
Обманчиво ласковые воды Ленты качали их в прогнившей колыбели. Лодка была паршивой – чудо, что она до сих пор не дала течи. Мэдок поискал глазами весла, не нашёл и выругался. Правда, всё равно он не смог бы грести – с одной-то здоровой рукой. Кстати о руке… Мэдок придирчиво взглянул на свой локоть, поднёс к носу, шумно втянул воздух. Рана была пустячной и кровоточила несильно, но ему не нравилось, как она пахнет. Правда, чувствовал он себя как будто получше.
– Видала? – бросил Мэдок, угрожающе потрясая окровавленным локтем перед плоским носом коровьей принцессы. – Твои братцы поработали!
Девка изумлённо распахнула глазёнки, а потом широко ухмыльнулась и зашепелявила что-то на своём диком языке. «Радуется, сука, и ведь не скрывает даже». – Мэдок скривился, коротко плюнул в сторону мсанки, угрюмо отвернулся. Обгоревшая часть леса осталась далеко позади, деревья по обоим берегам полыхали, чуть дальше вниз по течению прямо в воде ожесточённо бились десятка два человек. Кто с кем, не разобрать – Лента слишком широка.
Мэдок снова повернулся к коровнице, хмуро оглядел её с ног до головы. Девка подобралась и смотрела на него очень ласково, даром что оплёванная. Прошепелявила что-то снова, явно вопросительно. Мэдок покачал головой:
– Не знаю, что ты там бормочешь, – мрачно бросил он, и мсанка поползла к нему на четвереньках, раскачивая и без того еле удерживающуюся на волнах лодчонку.
– Совсем охренела, дура! – заорал Мэдок и умолк, когда коровница нежно коснулась его правой руки повыше локтя и снова что-то залопотала. «Глянуть рану хочет. Странное дело». Мэдок подумал, а не схватить ли её за тонкую шейку и не швырнуть ли за борт, но вовремя рассудил, что не может знать, кто будет на берегу, к которому их рано или поздно прибьёт. Если это будут мсанки, то лучше ему иметь при себе их принцессу. Да и от стрел ею можно прикрыться в случае чего…
– Лады, девка, – проворчал он, разворачиваясь так, чтобы лучи солнца падали на его разрубленный локоть. – Поглядим.
Человек был ужасен – огромный и мохнатый, словно лес. Он напомнил Таринайе диковинных северных зверей, именуемых медведями, самым жутким в которых было то, что они могли передвигаться на задних ногах, как люди. Таринайя знала, что раненые медведи опаснее невредимых, и даже не могла представить, каково оказаться вдвоём с раненым медведем в утлой лодчонке посреди Полноводной. Она была безоружна, а столкнуть этого гиганта в реку у неё просто не хватит сил. Можно было прыгнуть в воду и попытаться достичь берега вплавь, но течение Полноводной слишком бурное. Потому Таринайя сидела, вцепившись в борта лодки, и смотрела на варвара во все глаза, думая, что по крайней мере успела вознести богам молитву перед смертью – редкая удача и большое счастье для мсанка.
Однако северянин не набросился на неё – более того, он даже с ней заговорил. Таринайя не понимала речи варваров, но знала, что ни один уважающий себя воин не заговорит с врагом перед тем, как убить его – священный миг смерти не дулжно осквернять словами. Это ободрило её, и она села ровнее. Северянин тем временем глянул на свой локоть, рассечённый до кости скользящим ударом палаша, и вдруг, ткнув кровавой раной Таринайе в лицо, что-то кратко и свирепо сказал. Она по-прежнему не понимала слов, но жест был недвусмысленным. Сердце Таринайи наполнилось признательностью и нежностью к этому варвару, предлагавшему свою кровь дочери врага. Верно говорят, что и на Севере ещё не исчезло полностью понятие чести: слабая женщина всегда остаётся слабой женщиной, даже когда она дочь, мать и жена противника. Правда, большинство северян предпочитало убивать и насиловать вражеских жён, но некоторые вставали на их защиту, ибо женщины рожают и северян, и мсанков. Душа Таринайи возликовала, а мысли её вновь обратились к богам с хвалой. Впрочем, на сей раз молитва была мысленной и очень короткой.
– Благодарю тебя, отважный воин, – торжественно произнесла Таринайя, стараясь говорить внятно. – Да будет тебе известно, что я – Таринайя, дочь Риная, шестого вождя мсанков. Я с готовностью принимаю твою помощь. Твои и мои боги, а также мои сородичи не забудут такого великодушия.
Северянин молча выслушал её, а потом плюнул ей в лицо и тут же отвернулся, видимо, смущённый собственным поступком. Таринайя была этому даже рада, ибо сама она в этот миг зарделась, потрясённая столь высоким знаком внимания и расположения. Её одаривали им лишь несколько раз – мать и некоторые старые женщины племени, и однажды отец, когда она сама пытала и казнила врага, проходя обряд посвящения в зрелые мсанки. Но сейчас она не сделала ничего, чтобы заслужить подобную милость, пусть даже от варвара – насколько знала Таринайя, северяне редко плюют на своих женщин, оставляя эту честь для врагов, которых уважают гораздо больше. Может, всё дело в том, что она была врагом? Но ведь он же предложил ей защиту. Значит, тут что-то другое…
– Храбрый воин, следует ли мне считать, что я могу рассчитывать на твоё расположение? – набравшись смелости, спросила Таринайя.
Северянин взглянул на неё из-под косматых бровей. У него были красивые глаза – сине-стальные, как свежевыкованный меч. Мужчина повернул голову справа налево и слева направо, являя общий для всех народов знак согласия, и Таринайя возликовала. Он сказал что-то, но она уже пробиралась к нему, одержимая желанием помочь столь достойному и благородному мужу. Когда она потянулась к ране, он вздрогнул и закричал, видимо, не желая, чтобы она оскверняла свои руки его кровью и гноем.
– Не волнуйся, мой храбрый воин, – сказала Таринайя, касаясь его плеча. – Я знаю, северные женщины слишком изнежены, ваши раны омывают мужчины, но женщины мсанков – дело иное. Позволь мне помочь тебе, как ты поможешь мне.
Он проворчал что-то, и она поняла, что он согласен принять её заботу. Таринайя жестом попросила его развернуться к свету и разорвала окровавленный рукав рубахи. У неё не было ни иглы, чтобы зашить рану, ни трав, чтобы сделать заживляющий настой, и она смогла только омыть её и забинтовать полоской кожи, оторванной от собственного подола. Таринайя завязывала узел на предплечье своего нежданного защитника, и слезы смиренной благодарности текли по её щекам.
Ночью стало полегче – духота немного спала, жар пожарищ, днём долетавший даже до середины реки, приглушила ночная сырость, но берега продолжали пылать, и светло было почти как днём. Мэдок снова почувствовал слабость, лег на дно лодки и теперь видел только небо, бархатисто-чёрное, без звёзд – боги спрятались от него, видимо, не слишком желая выслушивать упрёки. Мсанка наловила рыбы сетью, нашедшейся в лодке – коровница оказалась ещё и неплохой рыбачкой. Мэдок не хотел есть, но знал, что надо, и проглотил рыбёшку сырой, почти не разжёвывая. Вкуса он не почувствовал.
Вот так они и плыли: молча, сидя в разных концах лодки, отдавшись на волю Ленты и богов – каждый своих. Мсанка поглядывала на Мэдока с тревогой и нежностью. Он вяло подумал, не трахнуть ли её, но особого желания не было – он чувствовал себя совершенно разбитым, и к тому же хотел спать, да и прелестей коровниц Мэдок никогда не ценил.
Он немного подремал, потом проснулся и стал думать о своём отряде. Они шли на юг, тесня мсанков с их насиженных местечек: это было просто, большая часть племён воевала между собой, а потому они оказались разрознены, и их легко можно было задавить количеством. Правда, коровники отличались особой свирепостью, один воин у них с легкостью сходил за троих. Мэдок слышал, что посвящение во взрослые мсанки проходит одинаково для мужчин и женщин, хотя только мужчины имеют право участвовать в битвах – впрочем, это не делало встречи с жаркими коровницами приятнее. Поговаривали, что они варили и ели своих младенцев и снимали кожу с живых врагов, чтобы доказать собственную зрелость, а мертвецов рубили на куски, дабы те потом не восстали из могилы и не убили своих потомков. Коровья принцесса тоненько и красиво пела на корме, запрокинув уродливую мордочку к небу, а Мэдок лежал на спине, положив здоровую руку под голову, и думал о том, верно ли поступил, не отправив её богам реки – пусть они были и не его богами. Он чувствовал, что слабеет час от часу, и хотя мсанка не проявляла недружелюбия, ощущал смутную угрозу, исходившую от неё.
– Эй, коровница, – окликнул Мэдок, – а ты тоже ела младенцев?
Девчонка умолкла и долго не произносила ни звука. Потом ответила что-то – мягко и очень, очень печально. Мэдок восхитился, что эта дикая тварь способна на столь тонкие чувства, хоть и, как прежде, не понял ни слова.
– Знаю, что ела, стерва, – сказал он. – И не жаль тебе их было? А если б тебя саму сожрали в младенчестве, что тогда? Плыл бы я в этой лодке один, и не выла б ты у меня над башкой.
Она снова сказала что-то, он снова не понял и на этот раз даже не дослушал – она начинала его бесить.
– Захлопни пасть, девка, – прорычал Мэдок, садясь. Золотые глаза блеснули в темноте, ослепительно яркие на фоне совершенно чёрного в ночи лица мсанки, и на миг ему вдруг стало страшно. Некстати вспомнились жуткие сказки, которые рассказывала про мсанков мать – тогда, в почти полностью забытом детстве, он ещё не называл их коровниками, и они представлялись ему жутким племенем колдунов, выедающих души одним прикосновением. Глупо, конечно, но он не смог сдержать озноба. Мсанка открыла рот, и Мэдок увидел ярко-алое нёбо в чёрных пятнышках, и странные белые наросты на нём. «Да я ведь брежу», – с облегчением понял Мэдок и тут же успокоился. Рука почти не болела – напротив, онемела и плохо слушалась, и он знал, что это дурной знак, но смерти боялся меньше, чем коровьей принцессы, поблескивавшей золотыми глазами во тьме. «Не сожрёт ведь она меня», – подумал Мэдок и, чтобы ободрить себя, зло стукнул непослушной раненой рукой по сгибу локтя здоровой. «Выкуси, сука», – с мрачным удовлетворением мысленно пожелал он и чуть не заорал, когда ладошка мсанки юркнула ему в пах.
– А ну убери лапы! – проревел он, схватив её за руку и дёрнув к себе, и задохнулся, когда тёмное лицо оказалось рядом с его лицом, так близко, что он мог взять её голову в ладони. Она раскрыла маленький красный рот прямо возле его губ, и теперь Мэдок не увидел в нём ни чёрных пятнышек, ни белых наростов. И пахло от неё приятно – чем-то стихийным и диким, как огонь, бушевавший справа и слева от них; а они плыли по всегда спокойной зелёной воде, отдавшись на милость её богов, и были совсем одни.
– Не такая уж ты и дурнушка, – пробормотал Мэдок, поднимая здоровую руку и осторожно касаясь короткого пушка на темени мсанки. Он успел почувствовать, что пушок мягкий и густой, прежде чем девчонка отпрянула, широко распахнув янтарные глаза.
– Нет, нет, – замотал головой Мэдок, пытаясь быть ласковым и чувствуя, как неуклюже это выходит. – Не бойся, маленькая. Иди сюда, подлечи мои раны…
Он потянулся к ней, но мсанка зашипела, втиснувшись спиной в борт. Мэдок хотел снова плюнуть, да слюны пожалел. «Вот ведь дура всё-таки, а? То сама лезет, то в глаза когтями целится».
– Ну, как знаешь, – бросил он и, улегшись на дно лодки, провалился в лихорадочный прерывистый сон.
Она пела песню любви и победы, пророча скорый триумф своего народа, призывая богов реки поразить захватчиков и сохранить честь доблестных воинов, а ещё – сделать руки своей дочери Полноводной ласковыми к беглянке. Северянин спал – на спине, чем вызвал у Таринайи скрытое недовольство: только слабые младенцы и немощные старики спят на спине. Впрочем, тяжелораненые тоже, а её защитник ранен тяжело. Таринайе оставалось надеяться, что лодка пристанет к берегу прежде, чем он оправится пировать с богами. Если на берегу окажутся враги, северянин будет защищать её до последней капли своей отравленной крови, а если друзья, Таринайя проследит, чтобы его убили с честью и быстро. Об этом она тоже молилась.
Картавая речь северянина прервала её песнь в минуту, когда она взывала к богам любви, дабы сохранили они тех, кто дорог её сердцу – и Таринайя смутилась, зная, что это означает. Она не думала о том, может ли этот мужчина возжелать её, хотя теперь поняла, что, наверное, должна лечь с ним, чтобы отплатить за покровительство – она ведь делила ложе с Мгладом и Сианайтом, погибшими вчера от рук северян, а до той поры бывшими её защитой и тенью. Словно в подтверждение этих мыслей северянин что-то спросил – хрипло и почти испуганно, словно не веря в собственную смелость. Такое благородство растрогало Таринайю, и она ответила:
– Храбрый воин, если ты желаешь, я буду твоей столько раз, сколько твой жеребец встанет на дыбы этой ночью.
Северянин что-то сказал, отрывисто и почти недовольно.
– Не только сегодня, – поспешно согласилась Таринайя, – но и всё время, пока я останусь под твоей защитой…