— Так я и знал, что Семен натворит дел, — сердито гаркнул Шепелев, выскакивая из комнаты.
— Ответного выстрела не было, — крикнул вдогонку Ефрем Пантелеевич. — Можа, заблудился парень. — И он поставил огарочек свечи на подоконник.
Шепелев сразу рванул в сторону раздавшегося выстрела, доставая на ходу пистолет. Снег громко хрустел под ногами, как казалось, на всю округу.
Пробежав минут пять, остановился. Ничто не нарушало сторожкой таежной тишины.
— Семен, — заорал Шепелев в непроглядную темноту. В ответ не раздалось ни звука. Он поднял пистолет и выстрелил. В небо вырвалась короткая вспышка огня. Со стороны сопок раздался хруст веток. Из темноты выплыла неясная фигура…
На плече Семена болталась двустволка, в руке он держал что-то непонятное.
— Однако, чего стреляли? — невозмутимо спросил он.
Шепелев, обескураженный спокойствием водителя, повернулся к нему спиной и, ничего не говоря, направился к дому.
«Из- за этого паршивца осталось только шесть патронов, — подумал раздраженно. — Отписываться потом придется о применении оружия. Да и он хорош — молча удрал в лес… Молодой еще!»
В комнату Семен вошел сразу же за Шепелевым и бросил на пол здоровенного зайца.
— Кобах[2], - с гордостью произнес он и добавил любимое словцо. — Однако, жаркое делать будем.
Ефрем Пантелеевич поднялся с полушубка, извлек из шкафчика нож в кожаном футляре и, подхватив еще теплую тушку за задние лапы, вышел из комнаты. Шепелев было направился следом, но, махнув рукой, сел на чурбак.
«Кому расскажешь, не поверят, — угрюмо размышлял он, — преступник, в нарушение всех инструкций вооруженный ножом, бродит как ему вздумается. Сейчас, например, разделывает зайца… А опер сидит и не может ничего сделать. Что мне, по рукам его вязать? — Он достал сигарету и прикурил от свечи. — Да еще тип какой-то крутится поблизости. Что ему тут нужно? Почему стрелял? Интерес у него, конечно, к этому месту есть. Или к нам? Хотя кто мог знать, что мы сюда приедем? Никто! Случайность… А вот случайно ли он обнаружил карабин Ефрема!»
В дверях возник Ефрем Пантелеевич с ведром в руках. Разделанная тушка зайца была залита водой из чайника, и ведро оказалось на печи. Таежник протянул опустевший чайник дремавшему Семену: «Сходи за водицей…» Тот, что-то бормоча под нос, поплелся на улицу.
Ефрем Пантелеевич огладил ладонью рыжеватую с сединой бороду и присел к огню. Он молчал. Не нарушал тишины и Шепелев, погруженный в свои мысли.
Время от времени казалось, что кто-то ходит на чердаке, стучит в древние обомшелые стены, чем-то шуршит.
— Ты про Дунькин пуп слыхал? — спросил Ефрем Пантелеевич.
Шепелев повернулся к таежнику. Его лицо, освещенное всполохами, огня, отливало медью, какой-то страшной диковатостью.
— Нет.
— Старая история, — начал он рассказ. — Давно это было, когда здесь лихие людишки золотом баловались. Этот перевал, — он неопределенно кивнул в сторону гор, — был единственной тропой на ту сторону.
Таперича уж ее нет. Перед войной, говорят, еще знали ее, а потом заросла, затерялась. Раньше бойкое место было… всякий люд тут водился — артельно золото мыли и одиночно. Хунхузы с той стороны приходили — женьшень торговали, а кто и разбойничал…
Тогда и появилась эта Дунька. Лихая бабенка была, с самим Кушнаревым дружбу водила.
— Это купец знаменитый?
— Он самый. Все пароходы по Лене и Вилюю его были, да, почитай, в каждой улусе его людишки торговлей пробавлялись. Больших возможностей купчина был. Миллионами ворочал! — Увлекшись рассказом, Ефрем Пантелеевич размахивал руками. — Так появилась эта самая Дунька. Откуда появилась, таперича сказать трудно — не знает уж никто. Молодая ли, старая, тоже… На самом бойком месте свой шинок поставила, на золотой тропе… — Он широким жестом обвел стены. — С тех пор и стоит. Куда пропала потом, тоже никто не ведает. Году в двадцатом то было. Можа, в Китай ушла, можа, с атаманами.
Много их тогда в энтом месте крутилось… А людишки кушнаревские каждый раз, как по реке карбаза гнали, к ней заходили — песок забирали, товары оставляли. Как я сейчас понимаю, спиртное в основном да мануфактуру…
Выползет из тайги одичавший старателишка, так для него энто место словно рай. Водочка «Смирновская», капуста квашеная, грузди. А хочешь — и приятное женское общество!
— Это чего ж, — заинтересовался Шепелев, — и барышни у нее жили?
— Зачем барышни, — степенно возразил таежник, — она и сама в теле была. Дородная баба, сдобная.
Только на все у нее своя мерка была, антиресная. На водочку с капустой — размером с наперсток, не более. Отсыплет в него старателишка песочку желтенького — ешь, пей, гуляй… А ежели чего большего захочется, так и мерка совсем другая… Дунькин пуп!
Шепелев громко захохотал:
— Как это пуп?
— Граненый стакан песочка в него входил — во как!
— усмехнулся таежник. — Приползет мужик изголо давшийся из тайги, выпьет на наперсток водочки, и остальное, почитай, все у Дуньки оставлял. Не всяк на следующий день такой удар судьбины выдержи вал. Бывалыча, тут, на сопках, и закапывали, а какой назад на ручей шел… Гиблое здесь место было! Вот и родилась тогда легенда о Дунькином кладе — мол, вернуться собиралась, схоронила богатство…
— Ерунда все это, — авторитетно возразил Шепелев. — Фольклор.
— Можа, и так, токма до самой войны тут землю колупали. Вишь, печь порушили, а ничего не нашли.
— Ну а ты как считаешь, Ефрем Пантелеевич?
— А я не считаю. С малолетства здесь кручусь, за «счастливчиками» наблюдая… Дыма без огня не быват!
— Да ну тебя! — зашелся вдруг в громком смехе Шепелев. — Нам еще кладов не хватало! Почти семь десятков минуло, а ты бабушкины сказки вспоминаешь…
— Сказки, говоришь? — поднялся с полушубка, взял свечу. — А ну-ка выйдем.
Шепелев изумленно поднялся вслед. Они спустились под лестницу. Ефрем Пантелеевич отодвинул в сторону пук пожухлой испревшей соломы и, что-то нашарив, открыл люк. Из подполья пахнуло стужей вечной мерзлоты и плесенью.
— Спускайся.
Шепелев замялся.
Таежник усмехнулся и, ступив на невидимую лестницу, шагнул вниз. Где-то внизу мелькал свет огарка свечи. Шепелева поразили обросшие густым инеем стены. Длинные плоские пластины срослись в какое-то фантастическое кружево, искрились и переливались всеми цветами радуги, превращая невзрачную яму в сказочную пещеру. Снизу послышался стук досок, шорох, раздалось натужное кряхтение.
К ногам Шепелева бухнулся сверток. Замороженная грязная тряпка скрывала что-то звякающее.
— Пошли наверх, — скомандовал Ефрем Пантелеевич, подбирая сверток. Его одежда, усыпанная крошками инея, поблескивала в полумраке.
В комнатке-келье Леверьев разливал в кружки чай. Рядом со столом на полу стояло ведро с мясом, а на чурбаке, на расстеленной газете лежал порезанный крупными кусками мороженый хлеб. На краешке стола — шепелевские бутерброды с сыром.
Старик отставил в сторону кружки и поставил огарок. Развернул на колене тряпицу, достал из нее жестяную коробочку, вытер рукавом и положил на стол.
— На тебе подарок из ледника. Винторез отдашь да и поможешь в деле выкрутиться. — Он испытующе посмотрел из-под насупленных бровей на оперативника. — И этому, — махнул на Семена, — отделишь долю, чтоб молчал…
Шепелев взял в руки жестянку. Сквозь потертость лака, легкую изморозь на крышке читалось малознакомое слово — «Монпансье». Он отбросил крышечку. В тусклом свете огарка таинственно светились золотые монеты с царским профилем.
Шепелев вытянул из-под хлеба кусок газеты и молча начал пересчитывать монеты. Семен, замерев с чайником в руке, с удивлением таращился на стол. Потом, полуоткрыв рот, посмотрел поочередно на таежника и на Шепелева. В его глазах плясали золотые искорки.
— Восемьдесят семь червонцев, — сказал Ефрем
Пантелеевич. — С тридцать второго года лежат. Сколь было, когда нашел, столь и осталось. Можешь не считать.
— А чего ж не потратил? — жарким шепотом спросил Семен.
— Как так потратить? Они ж не мои…
— Точно, восемьдесят семь! — подвел итог Шепелев. Он достал из полевой сумки лист бумаги. — Ты, Семен, понятым будешь. Оформим как добровольную выдачу. Не будем усугублять жизнь Ефрема Пантелеевича взяткой…
Таежник степенно подошел к «буржуйке», положил полено в топку, сел к столу.
— Испытание мое ты выдержал! — с достоинством произнес он. — Не подкупилась власть. — Он посмотрел с прищуром на Семена. — Ты хоть единственный свидетель, подписывай все по правде, как есть!
Леверьев с удивлением посмотрел на Шепелева и старика.
— Распишитесь, — пододвинул оперативник бумагу Ефрему Пантелеевичу и водителю. Те поочередно расписались.
— В связи с тем, что бывшая владелица в силу закона утратила на него право и вам, Ефрем
Пантелеевич, он не принадлежал, имеете право на получение четверти суммы от его стоимости. Деньги, судя по всему, значительные…
— А сколько, — не вытерпел Семен, — сколько тысяч?
— Я не финансовые органы, но несколько тысяч будет…
— А на шута они мне сдались, — усмехнулся Ефрем Пантелеевич, — мне, окромя винтореза, ничего больше не надо. Выйду от вас, да лет пяток по тайге побродить, и ладно. В лесу все есть — не на один мильон не купишь…
Шепелев замотал коробок в тряпицу, смахнул со стола сор. Взял алюминиевую кружку и отхлебнул взвара.
— Хорош чаек!
За окном свистел ветер, хлопая полуоторванной доской. В печи тлели остывающие угли. Шепелев встал с лежанки. Не спалось. Тягуче, с надрывом всхрапывал Ефрем Пантелеевич. Сбоку от него, завернувшись в тулуп, дремал водитель. Шепелев посмотрел на часы — светящиеся стрелки показывали половину четвертого. Он сунул в «буржуйку» обрывок газеты, несколько хворостин. От газеты тоненькими струйками потянулся к трубе дымок. Краешки бумаги побурели, обуглились. По краям прогоревшего от угля отверстия забегали, заплясали крохотные огоньки. Шепелев подул в топку — огоньки вспыхнули ярким светом, занялось пламя, весело затрещали сучья. Добавив в печь полено, он пошел к выходу.
«Зря столько чая выпили», — подумал сонно.
Заглушая свист ветра, тревожно скрипели потревоженные ступени. Шепелев нащупал рукой перила и обомлел.
В проеме входной двери на крыльце отчетливо выделялся на фоне освещенного луной снега силуэт человека. Фигура не шевелилась. По спине опера пробежала предательская судорога. Казалось, язык прилип к гортани. Нестерпимо захотелось крикнуть, позвать на помощь./. Фигура в полной тишине повела стволом карабина в сторону Шепелева.
«А ведь он меня, пожалуй, не видит, — успел подумать он. — На слух наводит». Шепелев осторожно, стараясь не шуметь, опустился на корточки, доставая пистолет. Рукоять, нагретая от тепла тела, приятно легла в ладонь. Щелкнул предохранитель. Громко ударил по ушам донесшийся от двери звук выстрела. Яркий сноп света вырвался из ствола. Над головой Шепелева хрустнуло расщепляемое свинцом дерево. За ворот посыпалась труха изъеденных древоточцами бревен.
— Стой, — оглушительно крикнул оперативник, — бросай оружие! Стрелять буду!
Громыхнул еще один выстрел, и силуэт растаял в темноте. Шепелев метнулся к двери. На крыльце никого не было. Казалось, над заимкой распростерла свои крылья тишина. Ничто не нарушало покоя. Только посвистывал ветер да скрипели сучья на деревьях. Шепелев осторожно, не убирая пистолета, обошел вездеход. Все было в порядке — около машины следов не было. Цепочка, на это раз петляя, уходила в сторону тракта.
«До большака полсотни километров, — рассуждал Шепелев, — значит, к вечеру он может добраться до Усть-Шиверска, а там ищи ветра в поле. Надо поднимать Семена и ехать…»
Из избы выскочил растрепанный Леверьев:
— Это чего, — возбужденно спросил он, — по вездеходу стреляли?
— Скорее, в меня — озабоченно ответил Шепелев. -
Собирайся, Семен Михайлович, ремонтируй свое электричество — надо догнать это привидение. Кровь из носу, а догнать!
— Однако, сейчас поедем, — спохватился Леверьев, открывая капот. Под лестницей Шепелев столкнулся с таежником. Тот глядел на широко распахнутый люк ледника, теребя бороду.
— А ить мы его прикрывали вчера, точно помню. Я его еще соломкой сверху притрусил…
— Стало быть, — вздохнул Шепелев, — не ушла еще в прошлое легенда о Дунькиных миллионах. Не ушла…
Еще кто- то предъявил счет на это золото.
На улице взревел двигателем вездеход. Свет фар проник через распахнутую дверь, осветил дом, остатки краски на стенах, щербатый рассохшийся потолок.
Шепелев подобрал с пола комок сухой глины, подбросил его на ладони, запустил в порхающего под потолком амурчика. Разлетевшийся вдребезги комочек окутал пыльным облачком крылатого младенца, а когда пыль рассеялась, на месте фигурки торчал кривой гвоздь.
Ефрем Пантелеевич неодобрительно хмыкнул в бороду и с расстановкой сказал:
— Зря красоту порушил. Пущай бы себе висел…
За ночь мороз ослаб. А к утру дорогу припорошило новым снегом. Тайга была пушистой и веселой.
Ефрем Пантелеевич, невзирая на качку и болтанку, дремал, привалившись к бочке с соляром. Корявый сучок, торчавший из пулевой пробоины, время от времени больно вонзался ему в бок сквозь полушубок. Таежник вскидывал голову, оглядывался и, не увидев ничего примечательного, продолжал дремать. Рядом с ним, возле люка, ведущего в кабину, сидел Шепелев, впившийся взглядом в дорогу. Выпавший снег замел следы, и разыскать исчезнувшего в тайге человека с карабином было невозможно. Надо обогнать его! Выйти вперед к большаку.
Манипулируя рычагами, смахнув ушанку на самый затылок, что-то напевал Семен.
«Интересно, сколько у него патронов? — пытался подсчитать Шепелев. — Уже четыре раза стрелял…»
Ефрем Пантелеевич в очередной раз перевернулся к бочке другим боком, поплотнее запахнул полушубок и, не открывая глаз, что-то пробурчал сонным голосом.
— Не спится на ходу, Ефрем Пантелеевич? — обрадовался Шепелев возможности хоть немного поговорить.
— Да вот соображаю, сколько у него патронов осталось… Выходит, что есть еще один!
— Значит, будем рассчитывать на один патрон, — сказал Шепелев.
— В магазине токма пять патронов, а стрельнул он четыре раза… — пояснил Ефрем Пантелеевич.
В кузове подозрительно запахло паленым, как будто горела изоляция на проводах. Шепелев перегнулся в кабину к Семену:
— У тебя пахнет?
— Однако, нет.
— Тормози, — неожиданно заорал за спиной таежник, — брезентуха горит! Опер, прыгай назад!
Рядом с раскаленной трубой выхлопа, обогревающей салон, развевались яркие языки пламени. Кусок горящего брезента упал рядом с бочкой. Моментально полыхнул жаром залитый соляром пол. Огонь стремительно расползался по всему кузову. Горело все: пол, стены, потолок.
Старик стремительно выхватил нож, располосовал пылающий брезент и выбросился наружу. Его валенки, прихваченные пролившимся топливом, пылали, как два факела. Он топтался в сугробе, пытаясь сбить пламя. Во все стороны от его ног сыпались искры. Из кабины стремглав вылетел Леверьев и начал судорожно пригоршнями метать в кузов снег.
— Начальник-то где? — пронзительно заорал Семен.
— Сгорит к чертовой матери…
Шепелев собрался было выскочить из кузова следом за Ефремом Пантелеевичем, но какое-то шестое чувство остановило его. Бочка! Если ее оставить в кузове — рванет. Отличный таежный пожар гарантирован. Зимой тайга горит не хуже, чем летом.
Он схватил бочку за дно, сунув руки в самый огонь, приподнял ее… Трос мешает. Надо его отцепить… Судорожными движениями открутил раскаленные куски проволоки, снова схватил бочку за самое дно, напрягся до треска в суставах, до ломоты в затылке и перевалил ее через борт. Прогоревший брезент не выдержал и, рассыпая снопы искр, бочка покатилась по снегу, оставляя за собой широкую колею. Следом за ней выпал и покатился по снегу комок пламени.
Ефрем Пантелеевич подскочил к Шепелеву и, оттащив его в сторону, накрыл своим полушубком. Даже сквозь овчину он чувствовал, как извивается уполномоченный.
— Отпусти, — прохрипел Шепелев. — Сбили пламя!
Едва встав на ноги, он посмотрел на свои руки. На черных, покрытых копотью и сажей кистях расплывались огромные пятна обожженной кожи.
Он сбросил на снег тлеющую шапку. На лбу обозначилась резкая белая полоска кожи.
— Милай, — сказал, словно выдохнул, таежник, — и щеки погорели…
— Сколько осталось до тракта? — превозмогая боль, запекшимися губами прошептал Шепелев, глядя на догорающий тягач.
Из- за останков вездехода понуро вышел Семен:
— Около двадцати… Половину проехали, однако.
За его спиной, там, где раньше была кабина, раздалось несколько громких хлопков.
— И пукалку спалил? — презрительно спросил старик водителя. Тот угрюмо кивнул. Ефрем Пантелеевич сбросил рубаху.
— Лицо шарфом закутаешь, — назидательно сказал Шепелеву, — а руки бинтовать надоть. Ни в одну варежку их не всунешь. Отморозишь совсем.
Шепелев молча подчинился. Его руки, обмотанные сначала подобием бинтов из рубахи, а потом шарфом, разорванным надвое, походили на две огромные культи.
— Идти сможешь? — спросил Ефрем Пантелеевич, набрасывая вновь полушубок.
— Смогу, — с трудом ответил Шепелев.
Каждый шаг отдавался болью. Нестерпимо раздирало обожженное лицо. Шарф от дыхания стал мокрым, задубел от мороза, обжигал щеки. Километр за километром оставались за спиной. Распухшие от волдырей руки, казалось, распирали повязки.