Песня закончилась, и я осмотрелся вокруг. Справа от меня сидела девица, которой я не заметил раньше. Ее ноги были упакованы в зажигательные ажурные чулки. Соблазнительные контуры голеней чуть портили костлявые мертвенно — бледные колени. Далее следовали — юбка из темного сукна, белая блузка и темный спортивный жакет. Мощные сверкающие зубы казались слегка великоватыми для того, чтобы давать возможность естественно закрываться губам. А волосы были как покрытые лаковой изоляцией медные провода. На шее болтался фальшивый топаз, совершенно гармонирующий с ее волосами и карими глазами.
Вставая, я слегка склонился к ней, и, стараясь выглядеть как можно более любезным, поинтересовался:
— Не станцуете со мной этот танец?
— Почему нет? — сказала она. — Веселенькая музычка.
Играл медленный фокстрот.
— Одну минуту, — сказал я.
Она уже стояла, когда я вернулся с билетами.
Ее глаза были на уровне моего лба. Мы подошли ко входу на пятачок, я отдал билеты смотрителю, и мы двинулись по мрамору. Ее крепкие стройные ноги пунктуально повторяли мои путаные па, в то время как мои пальцы, вздымаемые и низвергаемые ее хорошо проработанной спинной мускулатурой, двигались как клавиши механического пианино. Пудра и помада источали приторный аромат. И я страстно вдыхал его.
— Мы не встречались до этого? В Стэнфорде?
Она была студенткой. Не стоило говорить, что я портовый грузчик. Я расслабил пальцы левой руки, чтобы она не почувствовала мозолей на них.
— Вне всякого сомнения, — ответил я, — эрудиция вливалась в меня именно в этом прославленном заведении.
Она рассмеялась.
— Танцуете вы уж точно как в Стэнфорде.
— Это комплимент?
— Конечно!
Ах ты, гнусная брехунья, подумал я.
— Да, — сказал я, — мы верные апостолы науки, только без нимбов.
— Вы говорите, точно как профессор.
— Иначе и быть не может, это ведь моя должность в Стэнфорде, — изрек я в наигранно-менторской манере.
— Правда? Но вы такой молодой.
Господи, она поверила мне. Действительно, я чертовски умный парень, или, еще лучше, она чудовищно глупая девица.
— Я закончил обучение в прошлом году. Преподаю первый год.
— А что вы преподаете?
— Коммунизм.
Я был уверен, что знаю о коммунизме больше, чем она.
— А, старая песня. Коммунизм и законопорядок.
— Какой законопорядок? — возмутился я. — Вы когда-нибудь слышали про Билль о правах?
— Ну, — робко начала она, — я всегда думала, что коммунизм и законопорядок несовместимы.
— Какая нелепость! Неимоверно!
— Вы, наверное, думаете, какая я глупая.
Она заняла оборону. Я представил себе улыбку Юргена.
— Да что вы! Это не очень серьезная оплошность.
Дальше я продолжил вкрадчиво:
— Но, знаешь ли, малыш, Иегова, похоже, вообще не допустил ни одной оплошности, когда сотворил тебя, не так ли?
Мы станцевали пять танцев подряд. Когда мы покидали пятачок, она называла меня Профессором. Я представился Профессором Кэйбеллом.
Мы выпили молочного коктейля и сели в укромном темном уголке зала у самой эстрады. Ее звали Нина Крег, она училась в местном молодежном колледже. Очень быстро я утомился от ее глупости, потому что некому было ее демонстрировать.
Мы поцеловались бесчисленное количество раз. Это было почти спортивное увлечение. Губы у нее были сочные, мягкие, сладкие и влажные, и они отвечали взаимностью. Она бросалась в объятия бесстрашно и охотно, и это мне очень импонировало, поскольку я до этого никогда не целовал студенток. Я всегда глумился над легендарной студенческой пылкостью в книжках, но теперь нашел ее вдохновенной и даже упоительной. Когда наши губы сливались в поцелуе, ее руки обхватывали мою шею, и пальцы с неистовой силой вонзались мне в спину.
Примерно через полчаса я предложил ей пройтись по пляжу, но получил краткий и решительный отказ:
— Ни за что!
Я растерялся и чуть не забыл даже, что я профессор.
Я стал умолять ее.
— Нет. Я не покину этого зала.
Спорить с ней было бесполезно. Она так возбудила меня, что у меня ломило в висках. Я откинулся на сиденье и закрыл глаза, стараясь изобрести более убедительные мотивы.
Она тоже расслабилась, отбросив голову на спинку сиденья.
Я посмотрел на ее бедра: красная подвязка выглядывала из-под подола ее юбки.
Я аккуратно коснулся ее пальцем, потом резко оттянул и спустил как тетиву.
Подвязка смачно вонзилась в ляжку. В недоумении она схватила меня за руку и воскликнула:
— Зачем, профессор?!
— Десять тысяч извинений.
— Вам должно быть стыдно.
— Не следует выказывать свои бедра. Я просто предостерег вас.
Она держала меня за ладонь, и подушечки ее пальцев коснулись моих мозолей. Пальцы напряглись, и она в испуге отдернула руку, как от чего-то гадкого. Этим утром я вскрыл один волдырь на ладони и смазал его йодом. Я не мог работать в перчатках. После вскрытия остались острые зазубрины и заусеницы, как на лапе животного, так что даже когда я просто почесывал себе плечо, на нем оставались белые царапины.
Она раскрыла мою ладонь и положила к себе на колени.
— Господи, — сморщилась она, — какие ужасные руки! Что вы сними сделали?
Обработанная йодом рана была похожа на сгусток запекшейся крови. Я не искал оправданий.
— Да это пустяки, — сказал я.
— Я бы так не сказала!
Она вскочила и всплеснула руками.
— Скажите, вы обманули меня?
— Обманул?
— Вы не профессор! Вы просто какой-нибудь шофер, или рабочий, или что-то в этом духе!
— Ну и что из этого?
— Что из этого?! Посмотрите на свои руки! Посмотрите на свою замызганную куртку! Вы не профессор! Вы врун! Вот вы кто такой! Грязный врун!
Она почти дошла до крика. В глазах появились слезы. Я стоял, проглотивши язык, однако если бы мы были наедине, я наверняка искалечил бы ее. Я глупо вылупился на свой вскрытый волдырь и постарался улыбнуться. Многие поглядывали в нашу сторону. Я заметил пожилую женщину в очках, она смеялась. Что ты смеешься, подумал я, ты — ветхая авоська с костями. Затем я попытался подыскать литературные выражения для разрешения сложившейся ситуации, но кроме как «кулаком в лоб или по зубам» в голову ничего не приходило. Как-то сам собой родился сюжет рассказа, где мужчина убивает женщину, и я очень пожалел о том, что у меня под рукой не оказалось блокнота, чтобы записать его. Я решил, что если я хочу, чтобы воспоминания об этом инциденте остались хотя бы нейтральными, я должен сейчас же встать и отхлестать эту девицу по щекам. Но вместо этого я промямлил:
— Я очень сожалею, извините, мне, правда…
— «Я очень… правда… извините!» Ты гнусный врун! Вот это правда!
Господи, подумал я, это, видимо, единственное обвинение, которое она в состоянии сформулировать.
Ее правая рука оторвалась от бедра, и тыльная сторона ладони припечаталась к моей щеке. Удар был хлестким и болезненным.
Я вскочил с твердым намерением тут же сбить ее с ног. Но вместо этого взял и… зафиксировал в памяти фразу: «Она выбросила вперед руку, он почувствовал острую боль под глазом и осел на пол».
Бормоча ругательства и бросая косые взгляды на изумленную публику, я сел на место. Девица скрылась в толпе.
Неожиданно я подумал о Ницше, Кэйбелле, Натане, Льюисе, Андерсоне и многих других. Будь проклят Ницше! Будь проклят великий Менкен! Будь проклят Кэйбелл! Будь проклята вся эта божественная компания! Я должен был разорвать эту мегеру на куски. Что такого с моими руками?! Будь проклят мой отец. Будь проклята моя мать. Будь я сам проклят! Почему я не ударил ее? Почему не угробил ее? Будь выше этого… ох, Ницше, да пошел ты! Ради Христа — оставьте вы меня все в покое хоть на минуту! Концепции добра и зла годятся только вообще. Все хорошо, что проистекает от силы, власти, здоровья, счастья и трепета пред величием. Что он имел в виду под трепетом? Вовсе не ужас. Нет, он имел в виду благоговение. Я должен был убить ее. Юрген на самом деле чертовски умный парень. По крайней мере, она хоть поверила, что я — профессор. Я должен был назвать ее ничтожной невеждой, хотя бы.
Определение Эверетом Дином Мартином образованного человека просто прекрасно. Сексуальное равноправие — вещь неоспоримая, но мне-то какого дьявола с ним делать? Ницше говорит, что в самой противоположности полов заключается их антагонизм. Как бы я хотел подержать еще хотя бы пару минут ее руку в своей. Надо идти домой. Я должен написать семьсот слов и прочитать пятьдесят страниц.
Я подошел к фонтанчику у входа и заказал чашку быстрорастворимого кофе. Официантка не отходила от меня, пока я не положил свои обычные три ложки сахара.
— В следующий раз, — сказала она, — я налью вам кофе в сахарницу. Это сбережет вашу энергию.
Определение Эверетом Дином Мартином образованного человека просто прекрасно. Сексуальное равноправие — вещь неоспоримая, но мне-то какого дьявола с ним делать? Ницше говорит, что в самой противоположности полов заключается их антагонизм. Как бы я хотел подержать еще хотя бы пару минут ее руку в своей. Надо идти домой. Я должен написать семьсот слов и прочитать пятьдесят страниц.
Я подошел к фонтанчику у входа и заказал чашку быстрорастворимого кофе. Официантка не отходила от меня, пока я не положил свои обычные три ложки сахара.
— В следующий раз, — сказала она, — я налью вам кофе в сахарницу. Это сбережет вашу энергию.
— Ваши познания в области физики просто никуда не годны, — ответил я. — Разве вы не знаете, что энергия бесследно не исчезает?
— Хитрожопый, да?
— Нет, я просто чертовски умный парень.
Целовать человека, целовать и целовать, и вдруг, увидев, что у него руки в мозолях, — оскорбиться. Это как раз в духе «Американского Кредо». Она просто трусливая тварь, христианка. Ее место в монастырской келье. Сестра Эзелберт в женском монастыре в Вайоминге молится за меня. Пол Рейнерт и Дэн Кэмпбел заделались послушниками в Сент-Луисе. Иезуитство это все. Будь прокляты все эти верования! Я должен укрепиться в своем неверии! Должен быть издан антирелигиозный закон! Уильям Дж. Брайен был негодяем. И какие ужасные книги он писал. Надо пойти домой и все прочитать. Я должен был убить ее! Что говорил Юрген? Случалось ли с ним что-либо подобное? Я никогда не смогу писать, как Кэйбелл. Скучный, застенчивый, слащавый писака. Моя мать не спит, ждет меня. Какого дьявола? Что, я сам не смогу позаботиться о себе? Когда-нибудь я низвергну этот миф о женщинах. Может быть, будь я джентльменом, она бы сейчас шла со мной бок о бок. Может быть, будь я джентльменом, я мог бы повалить ее тут же на холодный песок. Ха! Вот иду, разглагольствую, как Юрген. Великолепно. Надо идти домой и писать.
Я повернул и увидел Эдди. На лбу у него блестели капельки пота, а по сиянию глаз можно было сразу догадаться, что вечер для него сложился удачно.
— Господи, Боже мой! — воскликнул он. — Где ты пропадал?! Я ищу тебя уже весь вечер!
— Да там-сям.
— Я все облазил!
— Ну что, домой?
— Домой?! Да ты что! У меня кой-чего схвачено! Кой-чего вкусненького!
— Нет, с меня хватит этих тварей.
— Каких тварей?
— Женщин.
— Ой, книжек начитался, да?
— Я был очень близок к успешному завершению вечера, — сказал я.
— Да?
Я рассказал ему о моей профессорской интермедии.
— Да ты просто олух! Я бы уничтожил эту мадмуазель! Давай, пошли! — сказал он с нетерпением.
Я заплатил за кофе.
— Куда?
— Есть место, мальчик.
— Нет, мне надо домой. Завтра трудный день.
— Да тебе лишь бы уткнуться носом в книжку. Ничего путного там не найдешь.
— А с тобой — найдешь.
— Что ты! Шикарные девки!
Он улыбнулся и очертил в воздухе их неподражаемые формы.
Я заморгал в размышлении.
— Все схвачено! — сказал он, щелкнув пальцами. — Они сейчас внизу, в машине. Я думал, ты там будешь ждать.
— Ну, пошли.
Я решил написать сегодня только триста слов. Чтение можно пропустить один раз.
Мы вышли из танцевального зала.
— Одна — блондинка, другая — брюнетка, — разъяснял Эдди. — Ты берешь брюнетку.
— А как она насчет всего прочего?
— Не гони!
Машина Эдди стояла в квартале от танцплощадки. Это был «Форд» родстер с ярко-желтыми колесами. Через заднее оконце были видны головы девушек.
Эдди поставил ногу на подножку.
— Ну вот, Элси, — сказал он, — это твой дружок.
Из окна высунулась блондинка и посмотрела на меня.
Наше взаимное изумление было неописуемым, поскольку это была та самая девица, которая полагала, что я мог бы станцевать с ней танец.
— Ой, — сказала она, — так это ты?
— Точно, — рассмеялся я.
— Ой! — присоединилась Элси.
— Ты знаешь их? — спросил Эдди.
— Очень близко. Но, истинно говорю тебе, не более часа назад я обрек их на вечные муки в огне.
— Ох ты — ну, поговори, поговори, божий человек.
— Тебе тоже не избежать Геены огненной, — сказал я.
Брюнетка осторожно выглянула из окна.
— Что он сделал? — спросил Эдди.
— Он оскорбил меня, — сказала блондинка.
— Господи Иисусе! — выпалил Эдди. — Ну, ты муфлон! Что ты о себе думаешь, ученый? Так обломать шикарную вечеринку!
— Я не поеду с ним, — сказала Элси.
— Я тоже, — добавила блондинка. Ее звали Сара.
Минуты две все молчали. Я рассматривал свои туфли. Сара глядела вдаль сквозь лобовое стекло. Ее подбородок был решительно выдвинут вперед. Элси смотрела через боковое окно в другую сторону. Эдди что-то чертил пальцем на боковом крыле.
— Ладно, — сказал он, — давайте забудем все.
— Нет.
— Нет, ни в коем случае.
— А если он извинится?! — воскликнул Эдди так, будто придумал что-то восхитительное. — Все будет нормально?
Извинения были совершенно излишни. Девицы и так уже были почти готовы сдаться, лишь бы только хорошо провести времечко.
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Элси сказала:
— Он должен очень-очень реально извиниться.
— Извиняйся, — сказал Эдди.
— Элси, — начал я, — я так подавлен печалью, что готов целовать твои ноги, дабы ты уверовала в чистосердечность моего раскаяния.
Элси захлопала в ладоши.
— Пойдет, Сара? — спросила она.
— Шикарно.
— Вот и все дела, мальчик!
— Я бы хотел, чтобы вы знали, что я чертовски умный парень.
Эдди сплюнул.
— А я бы хотел, чтобы ты знал, что ты чересчур любишь себя, — сказал он.
— Ты прощен, — сказала Элси. — Можешь ехать со мной теперь.
— Да, — добавила Сара, — ты прощен полностью.
Элси вышла из машины и пересела на заднее сидение. Выполняя эту процедуру, она дала мне возможность понять, что на ней нет чулок, а есть только небесно-голубые трусики.
Я полез за ней.
— Одну минуту, — сказала блондинка. — А ты ничего не забыл?
— Мое сознание хранит все в мельчайших деталях, — ответил я, глядя на ноги Элси.
— Ой, опять ученый заговорил, — поморщился Эдди.
— А что он забыл? — спросила Элси.
— Он сказал, что поцелует твои ноги, — хихикнула Сара.
— Еще чего! — возмутился я.
— Ты сказал, что ты готов, — сказала Элси.
— Давай, — сказал Эдди, — целуй. А то мы так до рассвета не тронемся.
Я пылко осудил подобную гадкую затею, ну, может быть, чуть переиграл негодование, но затем исполнил-таки требуемое с превеликим удовольствием. Потом втиснулся на сиденье рядом с ней, мотор заурчал и мы двинули.
Ночь была чудесная. Светила желтая луна.
Я сунул руку в карман за пачкой жевательной резинки.
— Жвачка? — спросила Элси.
— Нет, я никогда не пользуюсь жевательной резинкой, — ответил я, вспомнив ее набитый резиной рот на танцах.
— А следовало бы. Это продвигает в наше время — время моющих пылесосов и продуктов быстрого приготовления.
— Хорошо, я попробую как-нибудь, если хотите.
Потом я показал ей свои мозоли. Она запечатлела поцелуй на каждой ладони, и я отлучил от церкви немилосердную студентку. И все же я предпочел бы быть с нею на заднем сиденье, а не с Элси.
— У моего брата еще хуже, — сказала она.
— Эти мозоли безоговорочно наихудшие на свете. Они вне всяких сравнений, так что мозоли твоего родного брата тут совсем неуместны.
— Е-мое! Да ты чертовски умный пацан.
— Ты имела в виду, наверное, чертовски умный парень, — поправил я.
Элси и Сара клялись, что они никогда не пили, но мы не очень-то дивились их клятвам. Эдди заехал в темную часть бухты, где мы извлекли наши наличные и взяли упаковку пива. Бутлеггер добавил нам от себя в качестве бонуса еще четыре бутылки.
Мы решили не пить пиво до полуночи. Но когда Сара и Элси стали доказывать, что они вдобавок еще и не голодны, каждый принял по бутылочке, и мы отправились в ресторан, где от всей души поужинали. Редко мне доводилось встречать таких прорв, как Сара и Элси.
Когда мы вышли из ресторана, была уже почти полночь. Элси и Сара предполагали, что мы возьмем их с собой домой. Им не хотелось оставаться так поздно на улице, так как в этом Сан-Диего полно убийц, и никогда не знаешь, кто тебе встретится.
Мы с Эдди расхохотались.
Потом Эдди поехал в гостиницу, где мы сняли апартаменты. Ночной портье позволил нам протащить пиво в номер, так как мы дали ему доллар на чай и две бутылки на сон.
В пять часов машина взревела под окном, и я вышел на улицу. За рулем была блондинка. Эдди спал на соседнем сиденье. На заднем спала Элси. Битый час мы колесили по пляжам в бесплодных поисках той, которая дала мне пощечину на танцах. Но за этот час мы не встретили ни одной, по крайней мере, приличной девушки. Этот розыск организовала Элси, разгневавшись не на шутку, когда я рассказал о происшедшем, но, в конце концов, угомонилась-таки и уснула.