Кажется, где-то встречались - в порту, должно, возле кассы. Только чем же это от него все время так разит!
С появлением этого типа самый дух мастерской тотчас же изменился. Раньше царил здесь особый, характерный лишь для этого помещения запах, который для Ягнича был наисладчайшим - густой, спрессованный дух смолы, канатов, воска, вываренной в масле парусины... Может, в него тонко вплетался еще запашок лавровых листьев, которые с давних пор лежат, пересохшие, в углу... Из всего этого, приправленного соленым ветерком моря, и соткался тот несравненного запаха воздух, которым долгие годы дышал Ягнич и для которого он был и дурманят:, и сладостно живителен.
А теперь по мастерской распространился какой-то кислый базарный или вокзальный смрад - не принесло ли его с собой это рыло, это решето немытое, щерившееся на Ягнича своими кривыми зубами? Ну и находка! Наверное, уже по всем судам слонялся, пропился в доску, а может, и проворовался, а они теперь его на "Орион"! Все это потрясло Ягнича, оглушило, оскорбило до глубины души, ранило в самое сердце. Обиднее всего же, что сделано это было шито-крыто, в его, Ягнича, отсутствие, хотя прокисший этот тип заверяет, будто именно сейчас Ягнича разыскивают где-то там, на Арктической, отрядили за ним гонца. Но, видно, врет, мерзавец, глазюки туда-сюда мечутся и не скрывают своего удовольствия! Еще бы! Отныне он будет безраздельно хозяйничать здесь, отныне эта толстая пропитая рожа будет владеть и править в твоей святая святых! Ревнивым глазом Ягпич повел по мастерской.
Новый владыка парусов уже успел кое-что переиначить на свой лад, свитки парусины по-своему переложил в нишах - пускай хуже, лишь бы по-другому. И гнев и презрение вызвал у Ягнича этот пришелец, бродяга из портовых подворотен,- кто принял его, как могли они позволить ступить ему сюда, одним лишь своим присутствием осквернить парусную мастерскую "Ориона"?
Может, Ягнич кое-что и преувеличивал, но разбираться ли ему сейчас в этом, когда ярость обиды бушует в нем и всего захлестывает и хочется как можно сильнее, сию же минуту чем-нибудь досадить этому самозванцу, пришедшему на готовое, выразить ему крайнюю меру своего презрения и отвращения, вот только Ягнич толком не знал, как это делается. Но вдруг его осенило:
- Отдай гардаман!
Незнакомец оторопел:
- Что-что отдать?
Он, оказывается, и представления не имел, что это такое, гардаман!
- Про гардаман и не слыхал, тюльколов?
Вот теперь Ягничево презрение сделалось хозяином положения! Он даже наклонился к этому типу и, рассматривая его торжествующей, уничтожающей усмешкой, спросил:
- А как же ты будешь шить? Где твой наперсток для сшивания парусов?
- Так бы и сказал,- только теперь догадался преемник.- Наперсток, вон там он, в ящике...
- Подай сюда!
- Но ведь это же казенное судовое имущество...
- Я тебе дам казенное! - воскликнул Ягнич.- Это мне от отца память! На судне все об этом знают, хоть у капитана спроси...
Одним рывком оказался у ящика, сразу увидел свое сокровище, забрал, упрятал в нагрудный карман.
- А чем же я?..
- Хоть зубами! Мое какое дело...
В тот день Ягнич распростился с мастерской. Собрал, связал в один узел скупые свои пожитки - хлопцы из экипажа помогли ему перенести их на Арктическую. Оставил покамест на судне, в каюте земляка-старпома, только боцманский свой сундучок, сознательно пошел на такую хитрость: хоть какая, но будет зацепка еще раз заглянуть сюда, может, все-таки к тому времени спохватятся, одумаются!
Через того же старпома Ягнич пытался выведать, как далеко все это зашло, надеялся услышать от "земляка что-- нибудь утешительное, однако парень своей сочувственной откровенностью рассеял остатки иллюзий:
- Выпадает, Гурьевич, вечный вам берег. Мы бы и рады, но ведь... Что вы там вытворяли на комиссии?
- Это они вытворяли, а не я.
- Кому-то вы там здорово нагрубили... Слушать не хотят про еще один ваш рейс... Травмы, сердечная недостаточность, нервы сдают, списывайте, и все!
- И... и... это окончательно?
- Ну что я перед вами буду кривить душой? Хотите знать всю правду? Только держитесь же!
- Говори, не упаду.
- Дело решенное. Песенка ваша спета, Гурьевич...
Ягнич не упал, не умер, но в глазах потемнело: спета?
Отпели, значит? Вы же... А я же за вас... умирал!
Как туча стал Ягнич.
- Где капитан? Помполит? Где они все? Куда запропастились? Прячутся от меня?!
Голос его был суров и грозен. Старпом даже вытянулся в струнку, объясняя испуганной скороговоркой:
- В пароходство вызвали обоих, комиссия едет из министерства, а тут как раз такая запарка! Пора бы уже идти на ходовые испытания, а завод нс выпускает, да и как выпустишь, когда еще столько недоделок. И документация на новых курсантов не вся еще готова. Сами, чай, видите...
Ягпич все еще стоял ошеломленный.
- А это там что за алхимик - вместо меня?
- Да это так, временно, пока подыщем. Видим, что но тот кадр, но другого Ягнича попробуй отыщи...
Старпома позвали к телефону, который, как всегда во время ремонта, подключен к берегу и соединяет сейчас судно с городом, с заводом. Ягнич не уходил, ждал, пока землячок возвратится. Тот вернулся еще более взбудораженным и озабоченным - видно, получил хороший нагоняй.
- Капитан уже на заводе... Может, там его поймаете?
Пришлось уйти.
Всю железную чащобу судоремонтного Ягнич обошел, все закоулки прощупал сердитыми глазами, пока наконец в одном из цехов не увидел сразу обоих помполита и капитана. Шли из грохочущего ада и о чем-то горячо между собой разговаривали. Заметив Ягнича, остановились, умолкли и невольно подтянулись. А когда Ягнич, не сводя глаз с капитана, подошел к нему вплотную, тот вдруг покраснел, до ушей залился румянцем.
- Замену нашли? - спросил Ягнич.- Подыскали лучшую кандидатуру?
- Не потому, что лучшую... Знаем, что есть мастера, которых не заменить... Медицина, Гурьевич, медицина,- и капитан беспомощно развел руками.
- Правду он говорит, не хотели бы, по...- грустновато добавил помполит,- не все от нас зависит. Так что не судите слишком сурово нас... Поймите: мы не боги.
Ягнич не имел на этих, в общем-то славных, ребят зла не собирался писать жалобы, но все-таки хотелось бы сказать им в этот час, сказать тихо, как бы в самую их душу: "Понимаю, милые, вас, но и вы же меня поймите, вам ведь хорошо известно, где мои сыны и кто вы есть для меня... Только вы, только эти, которые на "Орионе", и остались! Я весь тут. Вся моя жизнь - только "Орион"! А вы...
эх, вы... Сплав мудрости и молодости!"
Устроили Ягничу пышные проводы. Те, которые оставались на "Орионе", хорошо понимали, кого они теряют.
Осознал и он меру своей потери.
Может быть, Ягнич не все сделал, чтобы остаться на паруснике. И в порту, и в самом министерстве - всюду имел бывших своих воспитанников, обладающих властью, влиянием, мог бы обратиться. Но не стал докучать, не пошел обивать пороги. Потому что, хотя и сила у тех людей, что и они против натиска лет, которые тебя торпедируют, какая защита против той дьявольской горы исписанных на тебя бумаг! Что они, бывшие твои воспитанники, против тех девок, здоровых да ученых, которые так и сыпали своей латынью, делая вид, что вон как заботятся о Ягничо, а на самом деле, наверное, только и думали про непойманных женихов. Пишут, пишут, хотя, наверное, никогда и сами не читают этого - топят в бумагах своего пациента. Вон куда зараза бюрократизма доползла... Видно ведь: о себе прежде всего заботятся, перестраховываются, боятся, что придется отвечать, если с Ягпичем что-нибудь случится в рейсе...
А может, и они не совсем напрасно придирались? Ведь и в самом деле: тут заноет, там кольнет, а здесь закрутит - груз пережитого тяжек. Он все больше напоминает о себе.
В конце концов можно найти того, кто защитил бы тебя от бюрократической волокиты, но кто защитит от старости, которая неотвратимо надвигается, кто заслонит тебя от ее знобких, пронизывающих осенних ветров?
Мог еще рассчитывать на поддержку своего судового врача, у коего против их латыни есть своя латынь, но. еще в день прибытия отстукали ему откуда-то из Овидиополя телеграмму - мать при смерти, лежит в больнице. Бросил все, взял отпуск, помчался. До сих пор еще не вернулся, застрял в Овидиополе...
И вот - проводы.
Всех собрали на палубе, огласили приказ, выдали ветерану щедрую денежную премию. Представитель порта огласил Ягничу благодарность, выступил и от коллектива мореходки давний знакомый - тот самый "философ" с бычьей шеей, с глазами цвета медузы, в безрукавке (весьма неуместной для такой церемонии), с толстыми и мохнатыми руками. Молол что-то о преодолении стихий, о пассатах и муссонах, о моряцкой романтике, как-то утробно, с подвыванпем восклицал, ну что с него возьмешь, если он пустобрех,- мимо ушей пускал Ягнич все его разглагольствования... Зато душевно сказал помполит. Вспомнил о труднейших рейсах, объяснил молодым, что такое мастер парусного дела и что он за личность на судне. Моряк Ягничсвой хватки, орионец, он, дескать, и на склоне лет, убеленный сединами, будет возвышаться над преклонными летами с их усталостью и болезнями, даже смерть над ним не властна, потому что хватка морская, мудрость золотых рук мастера, помноженные на святое чувство морского братства, они, как и талант художника, старости не знают!
И капитан и хлопцы экипажа, заметно погрустнев, сосредоточенно слушали Журавского - помполита. Возможно, не один из них подумал о том, что и ему тоже когда-нибудь будут устроены проводы, о том, что и к тебе, сегодня краснощекому, подберут свои коварные ключи лета с их неподъемным грузом.
Было сказано слово и от курсантов; его произнес смугловатый, похожий на татарина юноша, участник последнего рейса. Этот не тянул долго, поблагодарил Ягнича за наставничество, за мудрость и закончил шуткой:
- Дорогой Нептун, уходя на покой, вы, пожалуйста, ветров нс забирайте с собой!
Все речи Ягнич выслушал с каменным лицом. Ни единым мускулом не выдало оно, дубленое, ореховое, той бури, той боли и сумятицы, которые бушевали в его душе.
Стоял среди стройных, молодых, парадно одетых, невозмутимо стоял -среди отутюженных - в своем допотопном, застегнутом, несмотря на зной, на все пуговицы бушлатике, и казалось, вся эта процедура расставанья его меньше всего касается: не к лицу моряку выставлять напоказ, открывать людям душевные раны, которые терзают тебя вот уже много дней и ночей и будут терзать до конца дней твоих.
Отплапал свое, отходил. Отныне станет тебе палубой степь, полынью пропахшая, в паруса поднятой пыли одетая... Так прими же, человек, что надлежит, выпей свою горькую чашу спокойно и достойно, потому как виновных тут нету: потому как случившееся с тобой случится раньше илв позже с каждым из них: вечная молодость ведь никому не гарантирована.
Церемониал заканчивался вручением почетной грамоты.
и еще одной благодарностью, чтением приказа перед строем, из которого следовало, что он, Ягнич, мастер парусного дела, пожизненно зачисляется почетным членом экипажа.
Сам капитан прочел об этом, прочел эмоционально, с неподдельной искренностью и темпераментом, подогретым, похоже, еще и внутренним голосом пе совсем успокоенной совести, которая снова допытывалась: а все ли ты сделал, что мог бы сделать для Ягнича, в эти дни? Когда же речь зашла о том, что будет ветерану еще и ценный подарок,- только вручат его позднее, потому что не подобрали еще, никак не могут решить, что именно было бы Ягничу более всего по душе,- когда об этом зашла речь, подали свои голоса шутники: хорошо было бы преподнести Гурьевичу холодильник, или цветной телевизор, или стиральную машину. Присутствующие засмеялись. Капитан, однако, был серьезен. Спросил у Ягнича вежливо:
- Нам, Андрон Гурьевич, в самом деле хотелось бы знать ваше пожелание относительно подарка.
Старик некоторое время молчал. Потом бросил глухо:
- Иголку мне подарите.
Он имел в виду парусную иголку.
Желание было вроде бы пустяковым, даже смешным, но никто не засмеялся.
Капитан подчеркнуто строго, повелительным тоном тут же дал старпому распоряжение провести Ягнича в парусную мастерскую, пускай он наберет там себе иголок, каких пожелает, может прихватить целый набор.
Ягничу, видно, не было охоты туда идти. Поколебавшись, он взял капитана за локоть и, отведя в сторону, сказал доверительно:
- Могу дать расписку.
- Какую расписку?
- Что ни вы, ни врач, ни всякие комиссии не будут перед законом отвечать, если на судне со мной что-нибудь приключится. Многого пе прошу: еще в один рейс. В последний! И расписка у меня вот готова.- Он достал из кепки какую-то замусоленную бумажонку.
Капитан смутился:
- Дорогой Гурьевич, не нужно расписки! - Голос его прозвенел юно и чисто.- Отдохните. Прошу вас, не усложняйте... Вы сделали свое. Сделали столько, что и на десятепьгх бы хватило. Такого, как вы, на "Орионе" не было ц больше, пожалуй, не будет...
Все происходило хоть и торжественно, однако в темпе.
Дела ждали людей, и приходилось экономить время. Целый набор иголок, нс простых, а трехгранных, сделанных из специальной прочнейшей стали, тут же передан был рачительным старпомом Ягничу прямо в руки, на виду у всех (чтобы в случае проверки можно было их законно списать).
И флотский сундучок Ягнича, этот его верный спутник, совершивший с Ягничем чуть ли пе все походы, теперь стоял у ног мастера. Стоял, наполненный тайнами, весь в медпых заклепках, охваченный железными ремнями, с китайским хитрым замочком, секрет которого был известен одному лишь Ягничу... Словно из-под земли появился тут этот сундучок, хозяину оставалось только одно: лишь наклониться и взять. Ягнич уж наклонился было, по несколько курсантов предупредительно подскочили, предложили свои услуги: вы, мол, после операции...
Однако Ягнич резко отстранил хлопцев:
- Спасибо, сам возьму... было бы что.
Взял в одну руку сундучок, в другую - свернутую трубкой грамоту, которую чуть было пе забыл,- капитан еще раз передал ее Ягничу с крепким пожатием руки, с растроганным блеском глаз.
Под грустными взглядами экипажа медленно спускался мастер по траповой доске на берег.
Шагал неторопливо, буднично, как всегда вразвалку.
Покидал судно в последний раз.
Капитан, вцепившись в поручни, смотрел Ягничу вслед, и сердце его сжималось от горечи, какой-то неловкости и тоски. Увидит ли еще когда эту малость согнутую, коренастую фигуру, которая была здесь такой уместной, такой необходимой и естественной, как бы навеки подогнанной к судну? Глядя на нее, все чувствовали себя увереннее, гюдомашпему уютней и покойней. Так было всегда, когда старик хлопотал где-то на палубе, среди такелажа. Один его вид вселял уверенность в то, что все будет хорошо, он был для "Ориона" чем-то вроде талисмана. Может, и выходили счастливо из всех ураганов, из-под всех шквалов только потому, что был среди них этот безраздельно преданный судну человек, умеющий любить сильно, до колдовства, отвращающий все напасти? Сегодня расстаются с ним! Спускается по трапу в собственную старости!
как в небытие, отходит в неизведанное место ОдиночестваЧто-то щемящее, беззащитное, почти детское было в эток?
бушлате, в ссутулившейся фигуре с остроугольным сундуч ком, поблескивавшим медной оправой. Но было в этой фигуре, в неторопливой, прощальной походке Ягнича в другое -железная выдержка закаленного жизнью человека, молчаливое достоинство и бесстрашие перед тем, что его встретит где-то там, за палубой родного парусника. Да, вечная молодость никому не гарантирована! Вот так и живут моряки - с юных лет и до седых волос борются со стихиями, а потом, износившись, отработав свое, честно отстояв огромную вахту, тихо и безропотно сходят на вечный берег.
Под взглядами провожающих Ягнич ступил на бетон причала, на его несокрушимые плиты, поставил у ног сундучок; на "Орионе" думали - сейчас оглянется. А он достал пачку сигарет "Шипка" (им почему-то отдавал предпочтение), не спеша закурил. Смотрел куда-то в сторону портовых пакгаузов. Оттуда навстречу ему, еле заметно прихрамывая, уже торопился тот, кто появлялся всегда в самые сложные минуты жизни: друг, судовой механик.
Такой же, как и Ягнич, приземистый, крутолобый. Подошел впритык, и они о чем-то коротко перемолвились.
Экипаж "Ориона", сгрудившись у поручней, все наблюдал за Ягничем, за его низкорослой фигурой, которая будте вкопанная застыла на причале. Вот, наконец, старик бросил в воду окурок, плюнул вслед ему, на размокшие апельсиновые корки, болтавшиеся на волне. Тут он мог позволить себе и такую вольность, не то что на судне: там плюнуть в море было бы святотатством.
Друг-механик, отстранив Ягнича, взял сундучок, у мастера остался в руке лишь ватман свернутой грамоты, старательно размалеванной училищными доморощенными художниками: если вздумает когда-нибудь развернуть, то предстанут перед ним трогательные виньетки и веночки, иа которых среди яркого цветения красок грозно торчат вилы бородатого Нептуна, владыки морей...
Так и ушел не оглянувшись. Будто не было уже Ягничу дела до "Ориона", будто не отдал он ему лучшие годы своей жизни - жизни многотрудной, наполненной делом до отказа: создавать парус, шить, затем металлом сковывать по краям - это и вправду непростой труд. Свиток парусины весом в центнер мастер, приступая к делу, должен выташить, расстелить на всю палубу, просушить и затем каждмй ярд, каждый сантиметр просмотреть, перетереть собственноручно, прощупать кончиками пальцев, нет ли где изъяна, не прогрызла ли крыса, не допущен ли какойлибо фабричный брак. И, только убедившись, что парусина прочная, надежная, начинать раскраивать ее и сшивать своими трехгранными. Немногое умел Ягнич делать, морских лоций, скажем, так и не научился читать, но то, что умел, умел уж по-настоящему, то есть так, как положено мастеру. Паруса надобно ведь не просто сшить, ты должен каждый парус вооружить, обшить парусину стальными тросами, снабдить по краям всеми необходимыми деталями, чтобы самую яростную бурю выдержала твоя работа, а это уж не только умение, это - мастерство, искусство!
И если сейчас среди молодых, собравшихся на палубе, тоже есть такие, которые умеют кроить, шить и оснащать паруса, так это потому, что с ними был Ягнич-мастер, что он их этому делу научил!