Но если ты все же уходишь, хочу посоветовать тебе прекратить попытки купить Храм у Стоддарда. Он ни за что не продает его, так как целиком находится под моим влиянием. И деньги за переделки он от тебя не возьмет. Он хочет получить их от Роурка. Между прочим, Роурку вряд ли понравится, если он узнает про это.
Кстати, Доминика, адвокат м-ра Стоддарда спрашивает, может ли он вызвать тебя в качестве свидетельницы. Как эксперта по архитектуре. Ты, конечно, будешь давать показания в пользу истца?
— Да. Я буду давать показания в пользу истца.
Суд состоялся в феврале 1931 года.
Стивен Мэллори, Остен Хеллер, Роджер Энрайт, Кент Лансинг и Майк сидели вместе. Майк старался держаться ближе к Мэллори и встревожено глядел на него, когда до их слуха долетали обрывки оскорбительных разговоров. Наконец, Мэллори сказал:
— Майк, не бойся, я никого не застрелю. Ты знаешь, я вспомнил, как мы однажды засиделись в студии почти до утра, а потом выяснилось, что в машине у Доминики нет бензина, и мы все пошли пешком домой, и крыши домов уже были освещены солнцем…
— Ну, вот и отлично, и думай об этом, а я буду думать о каменоломне.
— О какой?
— Да была одна, и меня тошнило от одной мысли о ней.
Начали вызывать свидетелей. Первого вызвали Элсворса Тухи.
В своем выступлении Тухи доказал, что Стоддард вправе был ожидать от архитектора того, что вкладывали в выдающиеся религиозные монументы, возданные различными цивилизациями, другие архитекторы. Тухи вел себя не как свидетель в суде, а как оратор на митинге, и когда он воскликнул: «Храм Стоддарда — это отрицание всего нашего прошлого, это "Нет!", брошенное в лицо истории!», зал разразился аплодисментами. Семьдесят процентов присутствующих никогда не видели Храма.
Питер Китинг сказал, что Роурка исключили из института, так как он не отвечал требованиям этого учебного заведения, что Гай Франкон уволил его за то, что он не справлялся с работой.
— Вы могли бы дать профессиональную оценку работе м-ра Роурка?
— Я считаю её незрелой. Очень оригинальной, даже временами интересной, но незрелой.
В конце своего выступления Китинг, который — все почувствовали это — был пьян, истерически выкрикнул:
— Он не архитектор. Он самоучка. Почему я должен бояться сказать, что он ничтожество?! Почему вы все его боитесь?!
Роурк молча слушал свидетелей. Каждому он говорил:
— Вопросов не имею.
В этот вечер Мэллори, Хеллер, Майк, Энрайт и Лансинг собрались в комнате Роурка. Они пришли, не сговариваясь, по внутреннему побуждению. Они не говорили о суде. Роурк сидел на краю чертежного стола и рассказывал им о будущем производства пластмасс. Казалось, это он старается успокоить их, а не они его.
Этот же вечер Питер Китинг провел в пивной. Он лежал лицом в луже разлитого по столу пива и проклинал Роурка.
На четвертый день заседание суда возобновилось, и была вызвана Доминика. Мэллори ахнул. Майк крепко взял его за руку и усадил на место.
Адвокат специально решил вызвать Доминику последней: он много ждал от её выступления. Тем не менее он волновался. Она была единственная свидетельница, отказавшаяся давать показания на предварительном следствии.
— Ваше имя?
— Доминика Франкон.
— Ваше занятие, мисс Франкон?
— Журналистка.
— Ваш отец Гай Франкон — известный архитектор?
— Да. Мой отец должен был сегодня давать показания. Он не пришел. Он сказал, что ему не нравятся такие здания как Храм Стоддарда, но он считает, что мы ведем себя не по-джентельменски.
— Скажите, пожалуйста, мисс Франкон, что вы лично думаете о Храме Стоддарда?
— Я считаю, что м-р Стоддард сделал ошибку. Было гораздо правильней требовать не переделки здания, а полного уничтожения.
Адвокат облегченно вздохнул.
— Обзвоните вашу точку зрения, мисс Франкон.
— Она ничем не отличается от предыдущих свидетелей, г-н судья.
— Значит, вы согласны с их показаниями?
— Полностью. Я могу повторить слова м-ра Тухи: «Этот Храм является угрозой всем нам». Могу ли я сказать, как я их понимаю?
— Безусловно.
— Говард Роурк построил храм Человеческому Духу. Человек кажется ему существом гордым, чистым, мудрым и бесстрашным. Он считает его существом героическим. И этому героическому в человеке он и построил свой Храм. Храм — это место, где человек должен испытывать душевный трепет. Роурк считает, что этот трепет должен исходить из осознания человеком своей безгрешности, правдивости, порядочности, отсутствия у него чувства вины, способности стоять обнаженным при дневном свете и не стыдиться своего красивого сильного тела. Роурк думает, что этот трепет означает радость, а радость дана человеку от рождения. Он считал, что здание, построенное для человека — это священное место. Вот что думал Роурк о человеке и о духовном трепете. Но Элсворс Тухи думает иначе. Он считает, что храм — это символ человеческой ненависти. Он сказал, что суть духовного трепета в том, чтобы бояться, падать на колени и ползти. Элсворс Тухи сказал, что высшим проявлением человеческого сознания является понимание своей ничтожности и мольба о прощении. Чтобы иметь право войти в этот храм, человек должен встать на колени и целовать священные плиты пола. Элсворс Тухи — гуманист! Он любит человека!
— Мисс Фракон, мы, в сущности, обсуждаем здесь не Элсворса Тухи…
— Я не осуждаю Элсворса Тухи. Я осуждаю Говарда Роурка. Говорят, что здание должно соответствовать месту, на котором оно стоит. В какой стране построил Говард Роурк свой храм? Для кого? Посмотрите вокруг! Какая гробница станет святой от того, что в ней положат прах м-ра Стоддарда? Холькомба? Китинга? Элсворс Тухи прав. Этот храм — действительно святотатство, хотя не в том смысле, в каком он имел это в виду. Я думаю, м-р Тухи понимает это. Когда вы видите, что человек мечет бисер перед свиньями, не получая за это даже отбивной, вас возмущают не неблагодарные свиньи. Вас возмущает человек, который так мало ценит свой бисер.
— Мисс Франкон, мне кажется, что вы несколько отклонились…
— Дайте говорить свидетелю, — вдруг заявил судья. Ему уже давно наскучила эта говорильня, и ему нравилась фигура Доминики. Кроме того, он чувствовал, что назревает скандал.
— Ваша честь, возникают некоторые сомнения. В чью пользу вы даете показания? — спросил адвокат.
— Конечно, в пользу м-ра Стоддарда. Я называю причины, по которым м-р Стоддард должен выиграть это дело. Я поклялась говорить только правду.
— Продолжайте.
— Все свидетели говорили правду. Но не всю. Я хочу дополнить то, что они упустили из виду. Они говорили об угрозе. Они были правы. Храм Стоддарда — угроза во многих смыслах этого слова. Если бы его оставили в таком виде, в каком он есть, никто не имел бы права посмотреть в зеркало. А это очень жестоко но отношению к людям. Просите людей о чем хотите — просите их достичь богатства, славы, любви, ненависти, самопожертвования. Но не требуйте от него чувства собственного достоинства. Они возненавидят вас за это. Ну что ж, им виднее. У них есть на то свои причины. Они, конечно, не скажут, что ненавидят вас. Они скажут, что это вы их ненавидите. Это почти одно и то же. Какой же смысл приносить себя в жертву невозможному? Какой смысл строить здание для мира, который не существует?…
Храм Стоддарда должен быть разрушен. Но не для того, чтобы спасти от него людей, а для того, чтобы спасти его от них. Однако, какая разница? М-р Стоддард выйграет дело. Но у меня есть одно возражения по поводу того, что здесь происходит. Давайте разрушим храм, но не будем притворяться, что совершаем акт правосудия. Давайте признаем, что мы — кроты, и нам не под силу взобраться на горную вершину. Я прекрасно понимаю, что в настоящий момент мои усилия так же тщетны, как и Говарда Роурка. Это и есть мой Храм Стоддарда — мой первый и последний.
Стоддард выиграл процесс. Роурк должен был оплатить стоимость переделки храма. Он не стал обжаловать решение суда. Стоддард заявил, что храм будет переделан в Дом Стоддарда для умственно отсталых детей.
Доминика настаивала, чтобы её выступление было полностью напечатало в «Знамени», в противном случае угрожая своим уходом.
Алва Скаррет очень ценил её как журналистку, но он не решался сделать этого. Он дал каблограмму Вайнэнду, который в это время плавал на своей яхте где-то в Тихом океане. Через несколько часов он получил ответ: "УВОЛЬ СТЕРВУ. ГВ."
Это был приказ, не допускавший альтернативы даже в том случае, если бы Доминика уступила. Он был очень огорчен. Он не мог примиряться с мыслью, что должен уволить Доминику.
Тухи получил дешифрованную каблограмму через мальчика, которому он когда-то помог устроиться на работу. Положив её в карман, он пошел в кабинет Доминики. После суда он еще не видел её. Доминика опустошала ящики своего стола.
Это был приказ, не допускавший альтернативы даже в том случае, если бы Доминика уступила. Он был очень огорчен. Он не мог примиряться с мыслью, что должен уволить Доминику.
Тухи получил дешифрованную каблограмму через мальчика, которому он когда-то помог устроиться на работу. Положив её в карман, он пошел в кабинет Доминики. После суда он еще не видел её. Доминика опустошала ящики своего стола.
— Здравствуй, — сказал Тухи. — Что это ты делаешь?
— Готовлюсь к разговору со Скарретом: он скажет, должна ли я уйти.
— Хочешь поговорить о процессе?
— Нет.
— А я хочу. Согласно правилам вежливости я должен признаться, что тебе удалось доказать то, что не удавалось никому. А именно — что я был неправ. — Он говорил необычным для себя тоном, очень холодно. — Я не ожидал от тебя такого подлого трюка. Хотя у тебя хватило сообразительности признать, что твои действия были тщетными. Ты определила свою позицию. И мою. В память об этом я хочу сделать тебе подарок.
С этими словами он положил каблограмму на стол.
Доминика прочла её и стояла, держа её в руках.
— Теперь тебе не удастся представить свой уход как жертву в честь своего героя. Помня о том, что придаешь такое большое значение тому, чтобы не быть побитой другими, я решил, что ты получишь особое удовольствие от этой каблограммы.
Доминика сложила каблограмму и положила в сумку.
— Спасибо, Элсворс.
Тухи учтиво поклонился и вышел.
С каблограммой в руках Доминика вошла к Скаррету:
— Доминика, поверь, я ничего не мог сделать. Я ужасно огорчен. А откуда ты это взяла?
— Неважно. Но тебе я её не отдам. Я сохраню её. И не надо огорчаться, — что бы ты не сделал мне — или ему — не может быть хуже, чем то, что я сделаю сама. Ты думаешь, что я не вынесу Храма Стоддарда. Подожди, и ты увидишь, что я еще не то могу вынести.
— Кто? — ахнул Китинг.
— Мисс Доминика Франкон, — повторила горничная.
Оттолкнув её, Китинг бросился в прихожую. Ему казалось невероятным видеть Доминику здесь, в его квартире.
— Доминика!… Доминика, что случилось?
— Здравствуй, Питер. Я позвонила тебе на работу. Но там сказали, что ты уже ушел домой.
— Доминика! Я так ошарашен, что что бы я ни сказал, будет не к месту… Твой приход так необычен…
Доминика стояла в сером костюме и черном меховом жакете. Воротник был поднят. Питер никогда не видел её такой. И вдруг он вспомнил, как увидел её в первый раз несколько лет назад, на лестнице в конторе Гая Франкона. И что тогда у него было желание больше никогда с ней не встречаться. Сейчас она выглядела так же, как тогда: незнакомка, испугавшая его пустотой своего лица.
— Садись, Доминика. Сними пальто.
— Нет, я сейчас уйду. Можно я прямо скажу тебе, зачем я пришла?
— Да… Конечно…
— Ты хочешь жениться на мне?
Ноги не держали Китинга. Он сел. Он понял, что она говорит серьезно.
— Если ты хочешь жениться на мне, — продолжала она тем же ровным тоном, — ты должен сделать это немедленно. Внизу меня ждет машина. Поездка в Коннектикут и обратно займет три часа.
— Доминика…
— Я не хочу обманывать тебя и говорить о своих чувствах. Ты не должен задавать вопросов, ставить условия и требовать объяснений.
— Скажи только одну вещь…
— Нет. Ты спускаешься со мной?
— Ты никогда не оставляла надежды… Я не знаю, что и думать… Я сейчас дома один…
— Да, сейчас ты можешь получить совет только от меня. И я советую тебе отказаться. Я хочу быть с тобой честной, Питер. Но я не снимаю своего предложения. Решение зависит от тебя.
— Но… почему?
— Когда-то давно я говорила тебе о причинах. Не жди, что я буду их повторять.
Он долго сидел и молчал. Она ждала, стоя. Наконец, он сказал:
— Хорошо, Доминика. Да.
Они расписались в тот же вечер. Доминика сказала, что жить она будет у него.
— Я бы предпочел жить у тебя.
— Нет. Я откажусь от квартиры.
— Но вряд ли тебе понравится моя. Она тебе как-то не подходит.
— Мне она понравится.
Когда они подъехали к дому Китинга, Доминика не вышла из машины. Она сказала:
— Спокойной ночи, Питер. Мы увидимся завтра. Завтра я пришлю тебе свои вещи. Все начнется завтра, Питер.
— Куда ты едешь?
— Мне надо уладить кое-какие дела.
Когда Доминика в этот вечер вошла в комнату Роурка, он улыбнулся ей. Ho это не была его обычная улыбка. Сейчас в ней была боль ожидания.
Он не видел её после суда. Однажды, он пришел к ней домой, но горничная сказала, что Доминика не может принять его.
Сейчас они смотрели друг на друга, и она думала, что самые прекрасные слова — те, что не были сказаны.
Они лежали без сна в эту ночь.
Утром она наблюдала, как он движется по комнате, как спокойны его движения, и думала о том, что она взяла у него сегодня; ощущая тяжесть в кистях рук, она чувствовала, что её сила как бы перелилась в его нервы, словно они обменялись энергией.
Она сказала:
— Я люблю тебя, Роурк.
Она сказала это впервые. Она увидела на его лице отражение своих следующих слов еще до того, как произнесла их.
— Я вышла замуж вчера. За Питера Китинга.
Было бы гораздо легче, если бы у него исказилось лицо, если бы он стиснул кулаки. Но ничего этого не произошло. И в то же время она знала, что именно это происходит сейчас в нем, только внутри, страдание не облегчалось внешним проявлением.
— Роурк, — испуганно прошептала она.
— Все в порядке, — спустя немного сказал он. И затем добавил: -Подожди немного… Хорошо, продолжай.
— Роурк, до того, как я нашла тебя, я всегда боялась встретить такого человека потому, что я знала, что тогда я должна буду столкнуться с тем, что я увидела на суде, и сделать то, что я сделала там. Мне было противно делать это, потому, что защищать тебя — это оскорбить тебя, и для меня самой было оскорблением то, что тебя надо было защищать. Роурк, я со всем могу смириться, кроме того, что большинству людей кажется наиболее простым: «половинчатость», «почти», «окольный путь». Может быть, у людей есть на это свои причины, я не знаю. Я не хочу знать. Я знаю только, что мне это не дано. Когда я думаю о том, кто ты такой, я не могу принимать никакой другой действительности, кроме твоего мира. Или, по крайней мере, такого мира, где у тебя будет возможность драться, драться оружием, которое ты выберешь сам. Но этого не существует. И я не могу жить где-то между тем, что существует, и тобой. Это означало бы бороться с людьми, которые недостойны быть твоими противниками. Это означало бы пользоваться их методами борьбы. Это значило бы делать по отношению к тебе то, что я делала по отношению к Китиигу: лгать, льстить, лавировать, идти на компромисс, заискивать перед каждым ничтожеством — только чтобы они оставили тебя в покое, дали тебе возможность работать, строить. Понимаешь, Роурк, просить их, умолять, вместо того, чтобы смеяться над ними; дрожать, потому что они всемогущи и могут причинить тебе боль. Неужели я так слаба, что не могу сделать этого? Но я не знаю, что можно считать большей силой: прятать все это ради тебя, или так любить тебя, что все остальное оказывается неприемлемым. Я не знаю. Я слишком люблю тебя.
Он смотрел на неё понимающим взглядом. Она знала, что он понял все это давно, и что это все равно нужно было сказать.
— Для тебя они не существуют, а для меня существуют. Я ничего не могу с этим поделать. Контраст слишком велик, Роурк. Ты не сможешь победить, они уничтожат тебя, но я не хочу видеть, как это случится. Я раньше уничтожу себя. Это единственный доступный мне способ протеста. Что еще я могла бы предложить тебе? То, что люди приносят в жертву, так ничтожно! Я кладу к твоим ногам мой брак с Питером Китингом. Я отказываюсь быть счастливой в их мире. Я предпочитаю страдание. Это будет моим ответом им и моим даром тебе. Я, вероятно, больше никогда не увижу тебя. Во всяком случае, я постараюсь не видеть тебя. Но я буду жить для тебя. Каждая минута моей жизни, все, что я буду делать, даже плохое — это будет для тебя, и ты должен знать, что иначе я не могла.
Роурк попытался сказать что-то, но она остановила его:
— Подожди, дай мне закончить. Ты мог бы спросить, почему я в таком случае не решаюсь на самоубийство. Потому что я люблю тебя. Потому, что ты существуешь. И одно это сознание не позволяет мне умереть. А раз я должна жить, чтобы знать, что ты существуешь на свете, я буду жить в их мире так, как живут они. Не половинчато, а полностью, доведя свое существование до полного отвращения, испытывая все самое ужасное, что этот мир может для меня сделать. Не женой какого-нибудь приличного человека, а женой Питера Китинга. И только где-то в самом сокровенном уголке моего мозга, там, где никто не сможет проникнуть, огражденном от мира ценой собственного унижения, будет жить мысль о тебе, сознание, что ты есть, и я буду произносить твое имя «Говард Роурк» и чувствовать, что я заслужила произнести его.