Он схватился обеими руками за голову и начал раскачиваться из стороны в сторону, бормоча что-то, словно ребенок, горе которого слишком велико для того, чтоб выразить его словами. Шерлок Холмс сидел молча, нахмурив брови и устремив глаза на огонь в камине.
— Бывает у вас много гостей? — спросил он.
— Никого, за исключением моего партнера и его семьи. Иногда заходит кто-нибудь из друзей Артура. В последнее время часто бывал сэр Джордж Бёрнвель.
— А сами вы часто бываете в обществе?
— Артур — да. Мэри и я предпочитаем оставаться дома. Мы с ней не любим выездов.
— Со стороны молодой девушки это удивительно.
— Она очень тихого нрава и к тому же не очень молода. Ей двадцать четыре года.
— По вашим словам, это событие страшно подействовало на нее?
— Ужасно! Она расстроена даже сильнее меня.
— И никто из вас не сомневается в виновности вашего сына?
— Как можем мы сомневаться, когда я собственными глазами видел корону в его руках.
— Я не считаю это достаточно убедительным доказательством. А вообще корона попорчена?
— Да, она помята.
— А вы не думаете, что он хотел расправить ее?
— Да благословит вас Бог! Вы стараетесь сделать все, что можно, для него и меня. Но это слишком трудная задача. Зачем же корона была у него в руках? Если с невинной целью, то почему он не сказал этого?
— Вот именно. А если он виновен, то почему не выдумал какого-нибудь оправдания? Молчание его носит обоюдоострый характер. Вообще, в этом деле много странного. Что говорят в полиции насчет шума, от которого вы проснулись?
— Там думают, что это Артур хлопнул дверью своей спальни, запирая ее.
— Удивительно правдоподобно! Неужели человек, идущий красть, хлопнет дверью так громко, что разбудит всех в доме? А что же говорят о пропаже камней?
— Продолжают еще обыскивать пол, стены и мебель в надежде найти их.
— А искали вне дома?
— Да. Поиски ведутся с необычайной энергией. Весь сад тщательно обыскан.
— Ну, сэр, — сказал Холмс, — очевидно, что дело-то гораздо серьезнее, чем думаете и вы, и полиция. Вам оно кажется простым, мне же чрезвычайно сложным. Подумайте, что можно вывести из вашей гипотезы. Вы предполагаете, что ваш сын встал с постели, сильно рискуя попасться, вошел в вашу уборную, открыл бюро, вынул корону, отломал небольшую часть ее, пошел куда-то в другое место, где спрятал три берилла из общего числа тридцати девяти так искусно, что их не могут найти, потом вернулся с остальными в уборную, пренебрегая опасностью быть пойманным. Скажите, пожалуйста, выдерживает ли подобного рода гипотеза критику?
— А другая какая? — крикнул банкир с жестом отчаяния. — Если он не виновен, то почему не объяснит нам всего?
— Эта задача выпадает на нашу долго, — ответил Холмс. — М-р Гольдер, мы с вами отправимся в Стритгэм и займемся часок-другой изучением некоторых подробностей.
Холмс настаивал, чтобы я отправился с ними. Я охотно согласился на его желание. Слышанная мной история возбудила во мне сильное любопытство. Сознаюсь, что виновность сына банкира казалась мне столько же очевидной, как и его несчастному отцу, но я настолько верил в ясность суждений Холмса, что чувствовал, что не вся надежда потеряна, раз он недоволен данным ему объяснением. Он не сказал ни слова, пока мы ехали в южную часть Лондона, и сидел, опустив голову на грудь и надвинув шляпу на глаза, очевидно, весь погруженный в свои мысли. Наш клиент, очевидно, несколько ободрился от мелькнувшего ему слабого луча надежды и даже стал болтать со мной о своих делах. После непродолжительной поездки по железной дороге и по шоссе, мы скоро очутились в Форбанке, скромном жилище великого финансиста.
Форбанк, большой квадратный дом из белого камня, стоял несколько в стороне от дороги. Со стороны фасада две широких аллеи, покрытых снегом, вели к двум железным воротам. Справа маленькая деревянная калитка вела на узенькую дорожку между двумя хорошенькими изгородями, по которой ходили торговцы. К кухне слева шла тропинка к конюшням, стоявшим на большой, но глухой проезжей дороге. Холмс покинул нас у подъезда, медленно обошел кругом всего дома, по дорожке к кухне, по саду и вышел к конюшням. Мистер Гольдер и я вошли в столовую и сели у камина, ожидая его. Вдруг дверь отворилась, и в комнату бесшумно вошла молодая барышня. Она была несколько выше среднего роста, тонкая, с темными волосами и глазами, казавшимися еще темнее от необыкновенной бледности ее лица. Мне, кажется, никогда не приходилось видеть такого смертельно бледного женского лица. Губы были также совершенно бескровны, а глаза воспалены от слез. На меня она произвела впечатление женщины, сильно удрученной горем, страдающей даже более отца предполагаемого преступника.
Это было тем удивительнее, что она казалась женщиной сильного характера, умеющей замечательно владеть собой. Не обратив на меня ни малейшего внимания, она прямо подошла к дяде и нежно погладила его по голове.
— Ты ведь распорядился, чтобы Артура выпустили из тюрьмы, не правда ли, папочка? — спросила она.
— Нет, нет, деточка, надо довести дело до конца.
— Но я уверена, что он невинен. Вы знаете, что значит женский инстинкт, Я знаю, что он ничего не сделал. Вы раскаетесь, что поступили так жестоко.
— Зачем же он молчит, если невиновен?
— Как знать? Может быть, оттого, что ваши подозрения оскорбили его?
— Как же я мог не заподозрить его, когда собственными глазами видел в его руках корону?
— О, он взял ее только для того, чтоб посмотреть на нее. О, поверьте моему слову, поверьте, что он невинен. Замните это дело. Так тяжело думать, что наш милый Артур сидит в тюрьме.
— Я не брошу этого дела, пока не найдутся камни… ни за что, Мэри! Я не только не хочу замять этого дела, но, напротив, пригласил сюда одного господина из Лондона, чтобы он хорошенько занялся им.
— Этого господина? — спросила она, оборачиваясь ко мне.
— Нет, его друга, который попросил нас оставить его одного. В настоящее время он остался у конюшен.
— У конюшен? — она с удивлением подняла свои черные брови. — Что же он надеется найти там? А! вероятно, это он. Надеюсь, сэр, вам удастся доказать невинность кузена Артура, в которой я глубоко убеждена.
— Вполне разделяю ваше убеждение и надеюсь, что нам удастся достичь нашей цели, — ответил Холмс, отряхивая снег с сапог. — Вероятно, я имею честь говорить с мисс Мэри Гольдер? Могу я предложить вам несколько вопросов?
— Пожалуйста, сэр, если это может помочь разъяснению этого ужасного дела.
— Вы ничего не слышали прошлой ночью?
— Ничего. Я сошла вниз только тогда, когда услышала громкий голос дяди.
— Вы запирали в эту ночь окна и ставни. Заперли ли вы все окна?
— Да.
— А утром все окна были закрыты?
— Да.
— У вашей горничной есть возлюбленный? Насколько я помню, вы говорили вашему дяде, что она выходила на свидание с ним.
— Да. Она могла слышать рассказ дяди о короне, когда прислуживала в гостиной.
— Понимаю. Вы хотите сказать, что она могла передать эти сведения своему возлюбленному, и потом, вдвоем, они составили план покражи.
— Ну, к чему все эти смутные гипотезы, — с нетерпением крикнул банкир, — ведь я же сказал вам, что видел корону в руках Артура!
— Погодите немного, м-р Гольдер. Мы еще вернемся к этому вопросу. Итак, мисс Гольдер, вы, как я предполагаю, видели ее, когда она возвращалась домой в кухонную дверь?
— Да, когда я пошла посмотреть, заперта ли дверь, я видела, как она проскользнула в нее. В темноте я заметила тоже и мужчину.
— Вы знаете его?
— О, да. Это зеленщик, который носит нам провизию. Его зовут Фрэнсис Проспер.
— Он стоял налево, на дорожке, на таком расстоянии от двери, что не мог войти в дом? — сказал Холмс.
— Да.
— У него одна нога деревянная?
Тень испуга мелькнула в выразительных черных глазах молодой девушки.
— Да вы настоящий волшебник!.. — проговорила она. — Как вы это узнали?
Она улыбнулась, но эта улыбка не нашла себе ответа на тонком, умном лице Холмса.
— Мне бы хотелось подняться теперь наверх, — сказал он, — а потом надо будет опять обойти кругом всего дома. Впрочем, сначала я осмотрю окна внизу.
Он быстро переходил от одного окна к другому и остановился только у большого окна, из которого были видны конюшни. Холмс открыл его и тщательно осмотрел подоконник в увеличительное стекло.
— Теперь пойдем наверх, — наконец, проговорил он.
Уборная банкира была маленькая комната, устланная серым ковром, с большим бюро и длинным зеркалом. Холмс подошел прямо к бюро и пристально оглядел замок.
— Каким ключом оно было отперто? — спросил он.
— Тем, о котором говорил мой сын, ключом от буфета в кладовой.
— Где он?
Уборная банкира была маленькая комната, устланная серым ковром, с большим бюро и длинным зеркалом. Холмс подошел прямо к бюро и пристально оглядел замок.
— Каким ключом оно было отперто? — спросил он.
— Тем, о котором говорил мой сын, ключом от буфета в кладовой.
— Где он?
— Здесь на туалетном столе.
Шерлок Холмс взял ключ и отпер бюро.
— Замок открывается бесшумно, — сказал он. — Неудивительно, что вы не проснулись. Корона, вероятно, в этом футляре. Надо взглянуть на нее.
Он открыл футляр, вынул оттуда диадему и положил ее на стол. Это было редкое произведение ювелирного искусства, а таких чудных бериллов мне никогда не приходилось видеть. Один угол с тремя камнями был отломан.
— Ну, м-р Гольдер, — сказал Холмс, — вот с другой стороны совершенно такой же угол, как пропавший. Не попробуете ли сломать его.
Банкир в ужасе отшатнулся.
— Ни за что на свете! — сказал он.
— Тогда я попробую, — сказал Холмс и, пустив в дело всю свою силу, попробовал отломить угол, но безуспешно.
— Чувствую, что он подается немного, но, несмотря на то, что обладаю замечательной силой пальцев, я не в состоянии сломать его; тем менее это может делать человек обыкновенной силы. А как вы думаете, м-р Годьдер, что бы случилось, если бы мне удалось отломить этот кусок? Нечто в роде выстрела. Могло ли это случиться в нескольких шагах от вашей постели, и вы бы ничего не слышали?
— Не знаю, что и думать. Все так туманно для меня.
— Может быть, постепенно, и выяснится. А вы как думаете, мисс Гольдер?
— Сознаюсь, что разделяю недоумение дяди.
— У вашего сына, когда вы увидели его, не было на ногах ни сапог, ни туфель?
— Кроме брюк и сорочки на нем ничего не было.
— Благодарю вас. В этом деле счастье замечательно благоприятствует нам и мы сами будем виноваты, если дело не выяснится. Если позволите, м-р Гольдер, я буду продолжать свои наблюдения вне дома.
Он ушел один, объяснив, что все лишние следы затруднят ему дело. Он вернулся через час с кучей снега на ногах. Лицо его носило все то же непроницаемое выражение.
— Кажется, я видел все, что следует, м-р Гольдер, — сказал Холмс, — и потому отправлюсь домой, где могу быть полезнее для вас.
— А камни, м-р Холмс? Где они?
— Не могу сказать.
Банкир заломил, в отчаянии, руки.
— Значит, мне не видать их больше! — вскрикнул он. — А сын мой… Вы можете дать мне надежду?
— Мое мнение остается неизменным.
— Так скажите же, ради Бога, что за темное дело разыгралось вчера в моем доме?
— Если вы загляните ко мне завтра утром между девятью и десятью часами, я буду рад выяснить его, насколько могу. Ведь вы даете мне carte blanche, не правда ли? Вы желаете, чтобы я добыл обратно камни во что бы то ни стало и даете мне неограниченный кредит?
— Я готов отдать все свое состояние, чтобы только получить их обратно.
— Отлично. Я займусь этим делом. Прощайте; очень возможно, что я загляну еще сюда до вечера.
Я видел, что мой друг уже составил себе определенное мнение насчет этого происшествия, хотя я даже смутно не мог себе представить, к каким выводам он пришел. Я несколько раз, в то время как мы ехали домой, пробовал выведать у него что-нибудь, но он всякий раз уклонялся от этого разговора, так что я бросил бесполезные попытки и молчал всю остальную дорогу. Еще не было трех часов, когда мы снова очутились в нашей квартире. Холмс поспешно прошел к себе в комнату и вскоре вышел оттуда в одежде самого обыкновенного бродяги. В оборванном пальто с поднятым воротником, в красном галстухе, в стоптанных сапогах, он казался типичным представителем этого класса людей.
— Кажется, ничего, — проговорил он, смотрясь в зеркало. — Очень бы мне хотелось, Ватсон, чтобы вы пошли со мною, но боюсь, что не следует этого делать. Может быть, я и попал на след, а может быть, все окажется вздором. Во всяком случае я скоро узнаю это и через несколько часов вернусь домой.
Он отрезал кусок мяса, вложил его между двумя ломтиками хлеба и, сунув бутерброд в карман, вышел из комнаты.
Я только что кончил пить чай, как он вернулся, очевидно, в превосходнейшем настроении духа, с каким-то старым сапогом в руках. Он швырнул сапог в угол и налил себе чашку чая.
— Я зашел только мимоходом и сейчас уйду опять, — сказал он.
— Куда?
— О, в сторону Вест-Энда. Пожалуйста, не дожидайтесь меня. Я, может быть, приду поздно.
— Ну, как идут дела?
— Ничего. Нельзя пожаловаться. Я побывал в Стритгэме с тех пор, что мы не видались с вами, но не заходил в дом. Дело-то выходит славное, я ни за что не согласился бы упустить его. Однако нечего рассиживать тут и болтать; надо поскорее снять эти отвратительные лохмотья и принять свойственный мне приличный вид.
Я видел по всему, что он довольнее, чем можно было заключить по его словам, Глаза его горели, а на бледных щеках появился легкий румянец. Он быстро поднялся наверх, а через несколько минут я услышал, как входная дверь захлопнулась за ним.
Я ждал его до полуночи и, не дождавшись, ушел к себе в комнату. Случалось, что он пропадал целыми днями и ночами, когда бывал занят каким-нибудь интересным делом, и потому его отсутствие нисколько не встревожило меня. Не знаю, когда он вернулся, но когда на следующее утро я спустился в столовую, он сидел за чашкой чая, с газетой в руках, свежий и опрятный как всегда.
— Извините, что не дождался вас, Ватсон, — сказал он, — но наш клиент должен прийти сюда рано утром.
— А теперь уже позже девяти, — ответил я. — Да вот и звонят. Вероятно, это он.
Действительно, это был наш приятель банкир. Я ужаснулся перемене, которую увидел в нем. Его широкое лицо осунулось и побледнело, волосы поседели. Он вошел с усталым, апатичным видом, производившим еще более печальное впечатление, чем волнение предыдущего утра, и тяжело опустился в кресло, которое я подставил ему.
— Не знаю, за что судьба преследует меня так жестоко, — проговорил он. — Два дня тому назад я был счастливым, обеспеченным человеком. Теперь меня ожидает одинокая, опозоренная старость. Одна беда приходит за другой. Моя племянница Мэри покинула меня.
— Покинула вас?
— Да. Сегодня утром ее постель оказалась нетронутой; спальня ее была пуста, а на столе в передней лежала записка. Вчера вечером в порыве горя, но не гнева, я сказал ей, что ничего бы этого не было, если бы она вышла замуж за моего мальчика. Может быть, мне не следовало говорить этого. Она намекает на эти слова в своей записке. Вот она: «Дорогой дядя, я чувствую, что причинила вам горе, и знаю, что если бы я поступила иначе, не произошло бы этого ужасного несчастия. Я не могу быть счастлива под вашей кровлей с этой ужасной мыслью и потому решилась навеки покинуть вас. Не тревожьтесь о моей судьбе и, главное, не ищите меня, потому что это будет совершенно бесполезно… Вечно вас любящая Мэри». Что значат эти слова, мистер Холмс? Неужели она решилась на самоубийство?
— О, нет, нет! Быть может, это наилучшее разрешение вопроса. Я думаю, мистер Гольдер, что ваши испытания близятся к концу.
— Что вы говорите, мистер Холмс! Вы слышали что-нибудь, узнали что-нибудь? Где камни?
— Вы согласны заплатить по тысяче фунтов за каждый камень? Это не покажется вам слишком дорого?
— Я согласен заплатить десять.
— Это уж лишнее. Трех тысяч достаточно. Ну, конечно, вознаграждение. С вами есть чековая книжка? Вот перо. Пишите чек на четыре тысячи фунтов.
Ошеломленный банкир написал чек. Холмс подошел к письменному столу, вынул из ящика треугольный кусок золота с тремя бериллами и бросил его на стол.
Банкир схватил его с криком радости.
— Вы добыли камни! Я спасен, спасен! — задыхаясь, проговорил он.
Радость его выражалась так же бурно, как и rope. Страстным движением он прижал камни к груди.
— За вами еще один долг, мистер Гольдер, — сказал Холмс несколько строгим голосом.
— Долг! — он схватил перо. — Назовите сумму, и я заплачу ее.
— Нет, это долг не мне и совсем другого рода. Вы должны извиниться перед благородным юношей, вашим сыном. Если бы у меня был такой сын, я гордился бы им.
— Так Артур не брал камней?
— Я говорил вам это вчера и повторяю сегодня.
— Вы уверены в этом? Так поедемте скорей к нему и скажем ему, что истина открыта.
— Он уже знает это. Когда я узнал все, я увиделся с ним. Видя, что он не хочет говорить мне правды, я сам рассказал ему всю историю, так что он должен был признаться, что я прав, и прибавил только несколько подробностей, не вполне ясных для меня. Сегодняшняя новость может развязать ему язык.
— Ради Бога, скажите, что это за тайна?
— Я расскажу вам все и расскажу вам, каким образом я дошел до объяснения тайны. И прежде всего скажу то, что мне труднее всего говорить, а вам слышать. Сэр Джорж Бёрнвель и ваша племянница сговорились бежать и исполнили свое намерение.