Итак, режиссеры соскочили. Фильм завис. Но свято место пусто не бывает. На него тут же нашелся режиссер Алеша И. Он был интересен тем, что в советской режиссуре шестидесятых годов занимал первое место от конца. Он снял худший фильм всех времен и народов, и ни одна газета в течение определенного периода, почти полугода, не осталась в долгу перед антишедевром. Почти все журналисты поупражнялись в брезгливой насмешке. Наш сценарий мог явиться спасательным кругом для Алеши. Он ухватился за него, чтобы как-то удержаться на поверхности киноокеана.
Я приходила на съемки и видела с ужасом, как мир, выстроенный на бумаге нашим воображением, вытесняется миром Алеши И. Вроде похоже, а не то. Какая-то грубая подделка.
Я стою на съемочной площадке, онемев от горя. Жена Алеши продирается сквозь массовку, держа в руке апельсин. Это маленькая женщина с челкой, похожая на школьницу.
- Алеша... - стонет она. - Съешь апельсинчик.
- Не мешай, - прошу я. - Ты что, не видишь, у него эпизод не выстраивается...
- Отстань со своим эпизодом, - не глядя, говорит жена. - Он умрет, у меня дети сиротами останутся. Алеша, съешь апельсинчик...
Она любит своего Алешу, хотя я не понимаю, как можно любить кого-то, кроме солнечного Доработчика.
Однажды вечером мне позвонила домой его мама и сказала:
- Он ушел в ресторан "Украина"... Если хочешь, можешь присоединиться. Просто он к тебе не дозвонился и поручил мне.
Я бросаю трубку, чтобы не терять времени.
Сегодня день моего рождения, и у меня в доме гости. Из Ленинграда приехали сестра и мама, собрались подруги.
Я вышла из комнаты. Все решили, что я вышла на кухню, чтобы проверить утку с яблоками, и через минуту вернусь.
Но через минуту я уже неслась на такси в ресторан "Украина".
Он сидел у окна. Я увидела его медальный профиль. Подняла с земли мелкий камешек и метнула в окно. Камешек чиркнул по стеклу. Он повернул голову и увидел меня.
Я всегда рисовалась ему чистой интеллигентной девочкой с литературными способностями, и вдруг - под окнами гостиницы, как "девушка по вызову".
Он встал. Вышел. Пошел навстречу.
- Ты что здесь делаешь? - Его глаза стали круглые.
- Мне твоя мама позвонила, - объяснила я. - Я подумала, может, тебе это будет приятно...
Потом эта фраза вошла в его фильм: "Может, тебе это будет приятно..."
- Мне очень приятно, - отозвался он. И повел меня за стол.
За столом его друзья. Один - без ноги. На костылях. Но никакой ущербности. Подумаешь, без ноги... Все остальное цело. Больше из этого застолья я ничего не запомнила.
Он провожает меня на своей машине. Значит, не пил.
Мы заехали во двор. В нем накопились слова, но он сдержан. Он говорит:
- Как хорошо, что ты есть. Такая...
Я выхожу из машины. Сверху небо. Внизу земля. И я, такая.
Я слышала за свою жизнь много слов, но эти были самые наполненные. А может быть, это я была самая1 наполненная...
Работа идет мучительно, но всему бывает конец. Фильм снят. И закрыт. Не потому, что плох, а потому, что наступал период душного застоя.
Пришли новые времена. Тихие. Не сажают, не выгоняют. Просто закрывают фильмы, останавливают книги, рассыпают набор.
Могли бы пригласить меня и Доработчика в какой-то кабинет, сказать: "Вы долго работали, но вы работали не туда. Нам надо вправо, а вы - влево. Ваш герой учитель. Живет один день в году без вранья. А что же он делает остальные триста шестьдесят четыре дня? Врет? Что же это за учитель такой и чему он может научить подрастающее поколение? Извините, но подрастающее поколение нам дороже вашего таланта. Их, подрастающих, много. А вы - одна. Вы, конечно, сочиняйте что хотите, но мы будем печатать и сочинять только то, что нам подходит. Мы - государство. У нас такая функция, государственная".
Но никто нас не вызвал. Ничего не говорил. Просто где-то прошел слушок, что нас закрыли. И даже нельзя понять: сплетня это или правда. И выяснить не у кого. Тихо так... Тактично. Подло.
Я звоню к нему домой. Подходит жена.
- Наш фильм закрыли, - глухо сообщаю я жене. - Что делать?
- Плачь и вытирай слезы на кулак, - советует жена. - А что еще делать?
Я кладу трубку. В самом деле: что можно сделать одной против государства? Ничего. Только плакать и вытирать слезы на кулак.
Лавина не тронулась с места. Мне это показалось. Фильм закрыт. Результат равен нулю. Зачем мы встретились и работали? Зачем он спел песню "Вот возьму и повешусь"?.. Считается, что все в жизни бывает зачем-то... А оказывается, все - хаос. Ни за чем.
Есть такой старославянский глагол: похерить. Это значит - перечеркнуть крест-накрест.
Итак: мой договор на "Мосфильме", Володя и Андрей, надежды, встреча с Доработчиком, вальс в красной комнате - все это надо похерить и похоронить. Я забрасываю землей все воспоминания и надежды, как немцы во время войны забрасывали раненых, но живых людей, а они там шевелились и даже вылезали из-под земли.
Я забросала землей и пошла работать на телевидение штатным сценаристом. Программа затеяла серию из жизни замечательных людей. Замечательными считались люди, которые участвовали в построении социалистического общества или присутствовали при этом, как Джон Рид, например.
Я ковыряюсь в истории с Джоном Ридом - он, оказывается, встречался с Панчо Вилья и с Лениным. А кто этот Панчо на самом деле, может, бандит с большой дороги? Скорее всего бандит. И Ленин тоже не так прост. Все кончилось тем, что американский журналист Джон Рид заболел в России тифом и умер в молодые годы. Его похоронили в Кремлевской стене.
Телевидение интересуют сочувствие американца нашей революции, его беседы с Лениным. А на самом деле в судьбе Джона Рида интересны его иллюзии, заблуждения и ранняя смерть. Но об этом писать нельзя.
Однажды я присутствовала при разговоре Гены Шпаликова с одним Режиссером. Фамилию Режиссера я не помню. Он зарабатывает, как умеет, снимает фильмы по заказу. Сделал, сдал, получил деньги, пропил. Снова сделал, снова получил, и так по кругу. До пенсии или до гробовой доски.
Режиссер предлагает Гене написать фильм о Тургеневе.
- Поедем в Спасское-Лутовиново, - зовет Режиссер. - Там рыбалка, охота, финская банька... Сделаем кино про то, как Иван Тургенев любил русскую природу, ходил с ружьем по русским лесам. И сами поохотимся. Там коптильня есть. Ты когда-нибудь ел копченого перепела?
- Нет, - сознался Гена Шпаликов. - Я вообще перепелов не едал. Только кур мороженых.
- Ну вот, - обрадовался Режиссер. - Жен возьмем с собой. Детей. Отпуск обеспечен. Дачу снимать не надо.
- Да при чем тут отпуск? - удивился Гена. - Тургенев жил за границей возле чужой жены, без гроша в кармане, мучился, страдал. И мать его мучила. И Достоевский ненавидел. Вот о чем надо писать, а не то, как он барином ходил по лесам с собакой.
- Да при чем тут чужая жена? У нас заказ, - возражал Режиссер.
- Какой заказ может быть на Тургенева? - не понимал Гена.
Они говорили на разных языках. Гену Шпаликова интересовала судьба, а Режиссера - времяпрепровождение.
Руководил программой Кузаков, внебрачный сын Сталина.
Когда я решила бросить телевидение, Кузаков сожалел. Мне передали его слова: "Ну почему она ко мне не пришла? Я бы постарался ее понять".
А что тут понимать? Он находился на службе у государства. Ему платило государство. А кто платит, тот и заказывает.
Я ушла в никуда и живу никак. Я хожу как сова, которая перепутала день с ночью. Еще это состояние похоже на тропические дожди: солнце ушло за тучи, небо повисло и набухло, сверху льет не переставая, нагоняя бледность и скуку.
Разлука - это болезнь. Я больна разлукой.
Я не звоню. И он не звонит. А зачем? Ну, работали. Ну, было весело. Мир наших героев остался на страницах. Фильм закрыт. О чем разговаривать? "Как живешь? Спасибо, хорошо. А ты? И я неплохо. Ну, пока..."
За этим звонить не имеет смысла.
Но я помню, что в конце лета день его рождения. Я готовлюсь к этой дате. Иду к подруге-спекулянтке и покупаю у нее маленький кинжал фирмы "Золинген". Он похож на капитанский кортик. Зачем ему кортик? Ненужная вещь. Но ничего другого я придумать не могу. Не рубашку же ему дарить... Подарок вписывается в придуманный мною образ и напоминает, что он немножко капитан с бригантины, когда бригантина поднимает паруса. Доработчик знает, что он на самом деле - завязавший алкоголик в периоде ремиссии. Но ведь капитаны тоже бывают алкоголики.
В день рождения я звоню в его дверь. Открывает жена. Я вхожу. Произношу слова поздравления. Он удивлен тому, что я помню. Он смущен и польщен.
Я не запомнила подробностей, помню только, что они с женой сидят на тахте, привалясь спиной к стене. У него на коленях гитара. Кажется, они поют вместе. И я вижу, что жена любит не только своего сыночка. Она и Доработчика любит. А он этому очень рад. Им хорошо и весело вместе. Их брак похож на самодельный самолет, в котором пригнаны и привинчены все части. Все держится и летит, хотя и громыхает.
Жена смотрит на меня с доброжелательным сочувствием. Она понимает, что я хочу на ее место. Но место занято.
Если быть точной, то я хочу на свое место. Я хочу с ним работать. Но у него нет постоянного соавтора. Он свободен и создан для неба, как птица. Куда хочет, туда и полетит. С кем хочет...
Я стою в проеме двери, не помню почему. Кажется, тороплюсь или говорю, что тороплюсь. Из гордости.
Доработчик берется меня проводить до киностудии. А может быть, это ему надо на киностудию, а я еду с ним, чтобы продлить минуты общения.
Мы едем в машине молча. Кутузовский проспект - невероятно чистый. И очень низкие черные тучи. Собирается гроза.
Я понимаю, что через десять минут он остановит машину. Я выйду - и это навсегда.
- Скажи, пожалуйста... - Я замолкаю.
- Да? - отзывается он.
- Если я разобьюсь в автомобильной катастрофе, ты заплачешь?
Я хочу спросить: занимаю ли я какое-то место в его жизни? Или ему все равно: есть я или нет?
- В автомобильной - нет. Вот если в авиакатастрофе, тогда заплачу.
На идиотский вопрос мог быть только идиотский ответ. Но смысл этого ответа таков: "Живи свою жизнь. На меня не рассчитывай".
Машина остановилась возле студии. А может, возле моего дома. Не помню. Настала минута прощания.
"Не думай, - сказала я себе. - Не оборачивайся".
Я купила кооперативную квартиру на краю Москвы. У меня поменялся адрес, а телефон еще не поставили.
Осваивалось ближнее Подмосковье, город наступал на маленькие деревни, яблоневые сады. У меня под окнами поле, на котором пасется одна корова. Мой маленький племянник, увидев корову, громко удивился:
- Это кто, большая собака?
Мой фильм закрыт. С телевидения я ушла. Золотистая индюшатина, песни под гитару, глаза, как у козла рога, низкий голос его мамы - все остается в ТОЙ жизни. А в этой - широкое поле под окном и два автобуса до метро. Один останавливается возле дома, другой - через поле. Когда я иду через поле, меня заносит ветром и снегом. Я поворачиваюсь спиной и пережидаю и в такие минуты кажусь себе беглым каторжником.
Однажды на автобусной остановке я встретила известного писателя, мы были знакомы по журналу "Юность", и попросила прочитать мой новый рассказ. Я тогда вовсю писала свои рассказы и каждый раз не могла понять, что у меня получилось. И мне каждый раз была нужна оценка высокого профессионала.
Профессионал согласился и позвал к себе домой. Вечером. Я явилась с рассказом и удивилась, почему никого нет дома.
- А где твоя жена? - спросила я.
- В больнице.
- А что с ней?
- Аборт делать пошла. Завтра утром вернется.
Не теряя времени, он стал расстегивать на мне кофту.
- Я не за этим пришла, - спокойно сказала я и сделала шаг назад.
- Но можно совместить.
- Совмещать не будем. Либо ты читаешь, либо я ухожу.
Он понял, что пререкаться бесполезно. Взял рассказ и сел за стол. Он читал, держа руку козырьком возле лба, но я видела, что он обижен и разочарован. Мой рассказ ему не нужен тысячу лет, он просто хотел использовать пустое помещение, свободное от жены. За этим и позвал. Значит, жена - там, в страданиях, в страхе. А он - тут... А я где?
Мне стало так пусто под ногами, как будто я нахожусь в самолете, у которого заглох двигатель. Я еще держусь, но сейчас полечу в бездну.
Я подошла к телефону и набрала номер Доработчика. Подошла жена.
- Привет, - сказала я. - Это я.
- А куда ты делась? - заорала жена. - Мы тебя тут ищем, у всех спрашиваем. Ты что, переехала, что ли?.. Сейчас я его позову, он меня замучил: найди, узнай... Я у кого только не спрашивала...
Жена громко заорала в глубину квартиры мое имя. Так обычно кричат "пожар" или "караул".
Раздались торопливые шаги, в доме шел радостный переполох. Она кричала, он бежал, что-то грохнуло, должно быть, он свалил по дороге табуретку. И его голос:
- Да... Ты куда пропала? Почему ты не звонила?
- А я думала, может, ты не хочешь... Он смеется, у него от нежности ломается голос, становится еще ниже. Не голос - горячая лава.
- Ты завтра что делаешь?
- А? Что?
- Приходи к часу дня. Мы тут сценарий написали вместе с Р. - Он называет имя нового соавтора. - Завтра будем читать. Приходи. Хорошо?
Завтра я снова увижу его керамические глаза, его маму, которую невозможно не любить, их уютный дом. Главный уют - от отсутствия роскоши. Я вспоминаю: у них были старые стулья, допотопные диваны... Что же так тянуло? Талант. Там было много талантливых людей. Более того, там ВСЕ были талантливы, каждый по-своему. Я любила их, а они меня. И мы как будто бежали навстречу друг другу с распахнутыми объятиями.
- Хорошо, - сказала я. - Приду.
Я положила трубку и пошла из комнаты. Писатель подумал, что я, возможно, пошла в туалет. Но услышал хлопок входной двери.
Я вернулась домой и тут же села вязать себе шапочку из черной шерсти. Я приду в белом пальто и черной шапочке. Очень элегантно.
Я вяжу вечер и половину ночи. Шапочка готова. На нее никто не обратит внимания. Какая разница, что на голове...
Я прихожу к часу дня. Вся семья в сборе плюс Р. Р. сидит на моем месте и читает сценарий вслух. Все слушают. И я тоже слушаю с особым вниманием. Преувеличенно громко хохочу, когда смешно. Глубоко задумываюсь, когда не смешно. Хлопочу лицом, бровями. Стараюсь.
А зачем, спрашивается... У него другой соавтор, не я. И своя жизнь, жена и мама, скрепленные сыном.
Мы все сидим и внемлем и все от него чего-то хотим.
Я хочу, чтобы он со мной работал, приумножал мою славу.
Жена хочет, чтобы он любил только ее, освободил от ревности.
Мама хочет, чтобы он не пил.
Соавтор хочет, чтобы он снял суперфильм.
Мы все воткнули в него пики своих желаний и надежд. Замерли, как на групповой фотографии.
А он читает сценарий будущего фильма, который действительно окажется шедевром и не постареет никогда. Даже через двадцать лет.
Через двадцать лет
Мы встречаемся на фестивале в Сочи. Стоим на берегу моря. Вода мирно дышит у наших ног.
Он - не пьет. Завязал. Мама была бы довольна, но мамы нет.
Жена - не ревнует. Этот вопрос отпал сам собой.
Я - ушла в литературу, работаю одна. Мне не нужны соавторы, они размывают мою индивидуальность.
От него больше никто ничего не хочет. И он похож на воздушный шар, наполовину спустивший воздух. Для того чтобы создавать шедевры и быть наполненным, ему нужна была наша зависимость, пики наших желаний. Он увертывался от них, сопротивлялся, рвал себя на части, и это давало искру. А сейчас ему не от чего заряжаться.
Вокруг фестиваль: просмотры, море, черешни. Я не обращаю на Доработчика никакого внимания. Он уже не Доработчик. Но я все время помню: он где-то здесь... И мне спокойно, как будто все дома.
Потом мы разъедемся, каждый в свою жизнь. Но я буду знать: он где-то здесь. На Земле. На этом свете. И мне спокойно, как будто все дома.
А может быть, я когда-нибудь позвоню и он спросит:
- Где же ты была? Куда ты делась?
И его голос будет густой и горячий, как жидкая лава.
Но это потом. А тогда...