О том, какие доверительные отношения имела Лиля Брик на самом кремлевском верху, рассказывает ее биограф А. Ваксберг:
«Когда Майю Плисецкую и Родиона Щедрина перестали пускать за границу (в самом начале 60-х. — Ф. Р.), Лиля с помощью личных связей раздобыла прямой (городской — не кремлевский!) номер телефона тогдашнего шефа КГБ Александра Шелепина, позвонила ему и настояла, чтобы кого-либо из молодых супругов он принял сам. Кем была тогда Лиля? Тогда — и всегда? Никем. Лилей Брик — и только. Но это звучало!
Сначала Щедрина пригласил к себе один из заместителей Шелепина, генерал Питовранов, крупный лубянский чин с давних времен, а затем и сам Шелепин. Вопрос оказался не слишком простым — к наложенным на супругов санкциям был причастен лично Хрущев. Преодолели и это: загадочное влияние Лили на лубянских шишек было столь велико, что Питовранов при очередном посещении Хрущева сам передал ему письмо Плисецкой и Щедрина и добился положительного ответа. Таким образом Лиля помогла «невыездной» Плисецкой выехать с труппой Большого театра на гастроли в Америку: не используй она свои рычаги, ничего бы, наверно, не получилось…»
Отметим, что у самой Лили Брик (как и у ее супруга В. Катаняна) препятствий для выезда из страны вообще не было — езжай, когда душе заблагорассудится. Более того, они через самого М. Суслова получили разрешение регулярно получать из-за границы разного рода товары, которых в советской продаже не было. Все это явно указывало на то, что удостоверение сотрудника ГПУ, которое Лили вручил один из тогдашних его руководителей Яков Агранов (расстрелянный в 1937 году в подвалах Лубянки), оставалось по-прежнему в силе.
Именно с этим закулисным влиянием Брик (когда она вертела как хотела лубянскими «шишками») и пытались бороться представители державного лагеря. Причем одним из активных помощников последних был референт самого М. Суслова (главный идеолог партии находился в перманентном конфликте с КГБ) Владимир Воронцов. Была привлечена к этому делу и родная сестра Маяковского Людмила, поскольку победить Брик можно было при одном условии: отобрав у нее «козырь» — имя В. Маяковского, которым она все эти годы успешно прикрывалась. А сестра поэта давно мечтала о создании нового музея своего брата — в Лубянском проезде, взамен бриковского в Гендриковом переулке. Как напишет в одном из своих писем в ЦК КПСС Л. Маяковская:
«Брики — антисоциальное явление в общественной жизни и быту и могут служить только разлагающим примером, способствовать антисоветской пропаганде в широком плане за рубежом. Здесь за широкой спиной Маяковского свободно протекала свободная „любовь“ Л. Брик. Вот то основное, чем характеризуется этот „мемориал“ (речь идет о бриковском музее. — Ф. Р)… Брики боялись потерять Маяковского. С ним ушла бы слава, возможность жить на широкую ногу, прикрываться политическим авторитетом Маяковского. Вот почему они буквально заставляли Маяковского потратиться на меблированные бриковские номера… Сохранение этих номеров — вредный шаг в деле воспитания молодежи. Здесь будет паломничество охотников до пикантных деталей… Я категорически, принципиально возражаю против оставления каких-либо следов о поэте и моем брате в старом бриковском доме…»
Жаркая полемика вокруг двух музеев (действующего и будущего) разгорелась на страницах советской печати в середине 60-х. Естественно, вся либеральная общественность была на строне Брик, вся державная — на стороне сестры поэта. «Таганка» вплела свой голос в пользу первой, что вполне закономерно, учитывая то, кем и для чего был создан этот театр. Итак, Юрий Любимов (при активном содействии своего актера Вениамина Смехова, который вскоре после премьеры войдет в ближайшее бриковское окружение) взялся за постановку спектакля «Послушайте!», где ставил целью объяснить зрителю, какие внешние силы погубили поэта. Как напишет чуть позже театровед А. Смелянский:
«С блестящим остроумием артисты творили летучие сценки столкновений поэта с главным персонажем российской истории — чинушей и дураком (часто эти качества замечательно совмещались в одном лице). Любимов впервые прикоснулся здесь к теме, которая будет занимать его больше всего на протяжении двух десятилетий, вплоть до эмиграции: как существовать художнику, мастеру, артисту в условиях наглого, болотного полицейского режима…
В спектакле «Послушайте!» убивали не только поэта. Вместе с ним убивали Великую Революцию…»
В последних словах, собственно, и крылась главная суть постановки. Поскольку в авангарде октябрьской революции 17-го года стояли две силы — русская (пролетарская) и еврейская (мелкобуржуазная), — то все последующие годы между ними шла борьба за место у штурвала государственного управления. В любимовском спектакле Маяковский был лишь удобным поводом, чтобы лишний раз уличить первых в том, что именно они погубили Великую Революцию (и довели поэта до самоубийства), а вторых (в лице Бриков) объявить защитниками Великой Революции и главными наследниками Маяковского.
Вот почему сама Лиля Брик была горячей сторонницей таганковской постановки, как и все остальные «друзья театра», причем большинство из них были евреями: Николай Эрдман, Виктор Шкловский, Лев Кассиль и т. д. В порыве охватившего ее энтузиазма Брик на одном из прогонов ничтоже сумняшеся заявила: «Этот спектакль мог поставить только большевик и сыграть только комсомольцы».
В спектакле действовало сразу пять Маяковских: лирик, трагик, трибун и т. д. Одного из них и играл Высоцкий, причем играл с подтекстом. Именно ему выпала честь открывать спектакль и представлять помпезного Маяковского, одетого в чугунный фартук кузнеца, белую парадную рубаху с расстегнутым воротом и засученными рукавами, стоявшего на пьедестале. Однако едва поэт открывал рот и начинал декламировать свои стихи во славу рабочего класса и его власти, как тут же толпа начинала громко свистеть и улюлюкать, после чего Высоцкий-Маяковский сбегал с пьедестала за кулисы. Таким образом Любимов подвергал остракизму именно «пролетарское» нутро поэта.
Вот как оценил игру Высоцкого в этом спектакле уже известный нам таганковед-«гарвардец» Александр Гершкович: «Особое внимание привлекает перекличка и спор Высоцкого с Маяковским по поводу понятия „советский патриотизм“. Зародившись у Маяковского в 20-е годы как выражение заносчивого классово-пролетарского сознания, оно выродилось во времена Высоцкого в сгусток качеств самого отвратительного свойства. В нем смешивалось все косное, лживое, демагогическое и гнусное, что накопилось в жизни общества за сорок лет. Оно лишило людей ощущения реальности происходящего и в собственной стране и вовне. Высоцкий не приемлет патриотизма Маяковского в том виде, в каком его поднимала на щит официальная критика…»
Видимо, именно это расхождение во взглядах на «советский патриотизм» и послужило поводом к тому, что во время сдачи спектакля в Ленинграде 16 апреля 67-го Высоцкий позволил себе отойти от канонического текста Маяковского. У поэта текст звучал следующим образом: «Хорошо у нас в Стране Советов. Можно жить, работать можно дружно…» В спектакле это выглядело следующим образом. Смехов-Маяковский говорил: «Хорошо у нас в Стране Советов!» На что Высоцкий-Маяковский отвечал не утвердительно, а спрашивал: «Можно жить?» Чиновниками, принимавшими спектакль, это было расценено как издевка. Однако никаких оргвыводов по отношению к Высоцкому в итоге не последовало. И спектакль был успешно принят к вящей радости всей либеральной общественности. Принят даже после того, как один из членов высокой комиссии из Управления культуры Москвы составил о нем следующее резюме:
«Театр сделал все, чтобы создать впечатление, что гонение на Маяковского сознательно организовано и направлено органами, представителями и деятелями советской власти, официальными работниками государственного аппарата, партийной прессы… Выбор отрывков и цитат чрезвычайно тенденциозен… Ленинский текст издевательски произносится из окошка, на котором, как в уборной, написано „М“. В спектакле Маяковского играют одновременно пять актеров. Но это не спасает положения: поэт предстает перед зрителями обозленным и затравленным бойцом-одиночкой. Он одинок в советском обществе. У него нет ни друзей, ни защитников. У него нет выхода. И в конце концов как логический выход — самоубийство. В целом спектакль оставляет какое-то подавленное, гнетущее впечатление. И по выходе из зала театра невольно проносится мысль: „Какого прекрасного человека затравили!“. Но кто?.. Создается впечатление, что советская власть повинна в трагедии Маяковского».
Скажем прямо, многое из вышеперечисленного имело место быть в судьбе Маяковского: например, травля его определенными официальными лицами, трагическое одиночество, разочарование в отдельных коллегах и т. д. Однако правдой было и то, что свою лепту в это трагическое мироощущение поэта (причем лепту весьма существенную) внесли Брики и их окружение. То есть, следуй Любимов исторической правде, он должен был отразить в своем спектакле и этот аспект. Но он этого не сделал, поскольку целью его была отнюдь не правда, а исключительно конъюнктура, в том числе и политическая: надо было защитить Брик и ее теперешнее окружение от нападок державников. Вот Любимов и защищал, подрядив на это дело всю труппу своего театра вместе с Высоцким.
Скажем прямо, многое из вышеперечисленного имело место быть в судьбе Маяковского: например, травля его определенными официальными лицами, трагическое одиночество, разочарование в отдельных коллегах и т. д. Однако правдой было и то, что свою лепту в это трагическое мироощущение поэта (причем лепту весьма существенную) внесли Брики и их окружение. То есть, следуй Любимов исторической правде, он должен был отразить в своем спектакле и этот аспект. Но он этого не сделал, поскольку целью его была отнюдь не правда, а исключительно конъюнктура, в том числе и политическая: надо было защитить Брик и ее теперешнее окружение от нападок державников. Вот Любимов и защищал, подрядив на это дело всю труппу своего театра вместе с Высоцким.
Вернемся к хронике событий весны 67-го.
22 апреля Высоцкий дал два концерта в Ленинграде: в СКБ АП и школе № 156. На следующий день он дал домашний концерт у Г. Рахлина, а 24-го — пленял своим песенным талантом публику в Технологическом институте.
Тем временем на Одесской киностудии Кира Муратова завершила работу над фильмом «Короткие встречи», однако настроение у съемочной группы отнюдь не праздничное — фильм мытарят многочисленными поправками. 22 апреля Госкино в лице В. Баскакова, Е. Суркова и И. Кокоревой выносит свой жесткий вердикт фильму, из которого я приведу лишь небольшой отрывок, касающийся героя нашего рассказа. Цитирую: «В фильме не получился образ героя. В исполнении актера В. Высоцкого фигура Максима приобретает пошлый оттенок. Фильм перенасыщен деталями, порождающими настроение уныния и бесперспективности. В связи с этим необходимо заменить одну из песен В. Высоцкого — „Гололед, гололед“…»
Почему именно эта песня вызвала негативную реакцию принимающей стороны? Дело в том, что цензоры были не дураки и, приобретя за последние годы хороший опыт по части расшифровки всевозможных «фиг», которые мастерили в своих произведениях либералы, сразу раскусили скрытый подтекст песни Высоцкого. Им стало понятно, что «гололед» — это антоним другого слова — хрущевской «оттепели» (об этом же, как мы помним, была и другая недавняя песня Высоцкого на ту же тему — «В холода, в холода…»). Да и другие строчки из песни указывали на ее второе содержание:
То есть в понимании Высоцкого брежневский «гололед» грозил затоптать людей сапогами (в другой его песни пелось: «сапогами не вытоптать душу» — опять же применительно к существующей власти), а также вел общество ни много ни мало к… озверению людей. Как мы теперь знаем, к последнему приведет совсем другое — горбачевская перестройка, которая будет проводиться в жизнь по лекалам именно либералов-западников.
В начале мая Высоцкий вновь был в Ленинграде, где дал несколько концертов: 4-го он выступил на заводе ЛОМО, 6-го — в ВАМИ, 9-го — дома у Г. Рахлина (у него же он был и в конце апреля), 10-го — в конструкторском бюро топливно-измерительных систем и в ДК пищевиков «Восток». После чего отправился в Бреслав, где шли съемки фильма «Война под крышами» (сам он там не снимался, но в картине должны были звучать две его песни). Аккурат после праздника Победы съемки в Бреславе закончились и группа решила переехать для продолжения работы в литовский город Даугавпилс. Оттуда Высоцкому предстояло выехать в Москву. Но по дороге в Литву произошло событие, о котором вспоминает жена Виктора Турова Ольга Лысенко:
«Выехали мы рано и почти весь путь ехали молча. Володя был с гитарой. Вдруг он просит остановить наш студийный „уазик“, выходит из машины и говорит: „Послушайте, я сейчас сочинил песню“.
Это была «Песня о земле». После строк «Кто-то сказал, что земля умерла…» у меня просто сердце упало, не знаю, что на меня нашло…»
В эти же дни середины мая Высоцкий познакомился с Давидом Карапетяном, которому на какое-то время суждено будет стать одним из его близких друзей. Отметим, что о Высоцком Карапетян услышал еще несколько месяцев назад от своей знакомой Татьяны Иваненко (ее мама была соседкой Карапетяна по дому). Это она принесла ему магнитофонную бобину с записями песен Высоцкого и коротко сказала: «Послушай». Эти песни произвели на слушателя неизгладимое впечатление. Как напишет он сам чуть позже:
«Я столкнулся с явлением, которому не в состоянии был дать определения. Только хамелеон кричал внутри голосом детства: „Я восхищаюсь, я восхищаюсь…“ Поражала сила драматического накала, счастливого совпадения формы, смысла и звукописи. Речь уже не шла о силе таланта, здесь было нечто пограндиознее. Я был шокирован и раздавлен. При столкновении с незнакомой ситуацией каждый из нас мыслит трафаретами, то есть пытается укрыться за формальную логику. Ни в русской, ни в советской поэзии не находил я аналога тексту, озвученному голосом, рвущимся из динамиков. Как переводчик даже подумал автоматически — а можно ли это перевести на итальянский? Но где найти такой голос к таким словам? Здесь все слитно и неделимо…»
Спустя несколько месяцев после этого прослушивания судьба подбросила Карапетяну возможность познакомиться с Высоцким лично. Но сначала он пришел в Театр на Таганке, чтобы увидеть предмет своего восхищения на сцене. 15 и 16 мая Высоцкий играл в «Послушайте!» одного из пяти Владимиров Маяковских. В спектакле главным антиподом поэта выступал его коллега — Игорь Северянин, которого Карапетян боготворил. Однако то, как был показан таганковцами его кумир, Карапетяну не понравилось, и он покинул театр в дурном расположении духа. А спустя два-три дня к нему домой заявились гости: Татьяна Иваненко и невысокого роста молодой человек. В нем хозяин квартиры узнал Высоцкого. Далее послушаем рассказ самого Д. Карапетяна:
«От Татьяны Высоцкий знал, что я был на спектакле, и спросил о моем впечатлении. Он располагал к откровенности, и я решил, не таясь, высказать свои претензии: „Я не понял, зачем надо было бить по голове одного поэта, чтобы возвысить другого?“ Человек корпоративного духа, Высоцкий вступился, хотя и весьма неубедительно, за своих коллег: „Но ведь спектакль не об этом, а о том, как не надо плохо читать хорошие стихи“. Он разом выгораживал и Любимова, и Золотухина, и Северянина.
Я только обреченно махнул рукой:
— Да нет же, об этом. Я, конечно, понимаю трудности режиссера, но почему именно Северянин, разве мало было тогда бездарей?
— А вы любите Северянина?
— Да, очень!
— И я тоже! Я вижу, вы вообще любите поэзию?
И он бегло оглядел наш книжный шкаф, забитый словарями и синими томами «Библиотеки поэта», чуть задержавшись на предмете моей гордости — контрабандной полке с Мандельштамом и Ахматовой, Клюевым и Гумилевым. Рядом с ними дружно теснились Бердяев с Шестовым, и алым сигналом тревоги пылал уголовно наказуемый «Фантастический мир» Абрама Терца-Синявского.
Пробыл у нас в тот вечер Высоцкий недолго. На другой день я узнал от Татьяны, что понравился ему за «нестандартность мышления». Мне оставалось лишь возблагодарить судьбу в лице Тани Иваненко и Игоря Северянина…»
23 мая Высоцкий вновь сыграл в «Послушайте!», а на следующий день отправился в Куйбышев, где у него в ближайшие два дня было запланировано сразу несколько концертов (в Клубе имени Дзержинского и в филармонии). Свидетель тех выступлений И. Фишгойт вспоминал: «До нас доходили слухи, что Высоцкий — любитель выпить, но во время его приездов в Куйбышев мы убедились в обратном. Отказался он даже от пива. Пил только минеральную воду…»
А вот что вспоминал об этой же поездке другой очевидец — Г. Внуков:
«Первый концерт в филармонии в 17 часов. Билеты нам принесли заранее. Подходим к кассе, билетов полно. А вокруг стоит много людей, предлагают билеты с рук. Я сразу вспомнил Москву, рассказываю, как попадал на спектакли Высоцкого. Ребята не верят: „Врешь! Да и вообще, кто такой Высоцкий?“…
Клуб Дзержинского встретил уже по-другому. Билетов в кассе нет. С рук — нет. Все просят «лишнего билетика»… За те часы, что Высоцкий находился в Куйбышеве, муждугородный телефон работал беспрерывно: Ульяновск, Казань, Пенза, Оренбург, Саратов, Куйбышевская область — уже все знали, что Высоцкий у нас в гостях. До Куйбышева от каждого из названных городов лететь 30–50 минут. Я лично встретил знакомых ребят из Пензы, Саратова — успели прилететь на его вечерний концерт…
После концерта члены правления клуба предложили Высоцкому совершить поездку на катере по Волге. Плыли вверх до Красной Глинки и дальше. Где-то в районе Подгор-Гавриловой поляны мы развернулись и с выключенным двигателем сплавлялись обратно по течению: попросили капитана, чтобы было больше времени поговорить с Высоцким… Высоцкий, отдыхая, рассматривал ночной Куйбышев. Потом поднялся в рубку, долго разговаривал с капитаном, попросил «немного порулить»…»