Очевидно, что в этих группах, как и у некоторых индивидов, есть аспекты, которые далеки от негативных, поскольку определённое количество вещей были правильно поняты; но даже это понимание деформировано всеядным менталитетом, который является духовным дополнением образования группировки.
В предыдущих статьях было ясно показано, что нельзя найти ключ к представлению пролетариата, не поставив под вопрос марксистскую концепцию развития производительных сил, закон стоимости и т.д. И всё же пролетариат стал фетишем и, подразумевая такие сильные этические и практические мотивы, он всё ещё остаётся самым тяжким грузом на сознании революционеров. Но как только этому фетишу брошен вызов, и он предстаёт тем, чем является, всё теоретическое/идеологическое здание рушится. Но остаётся невысказанное предположение, что каждый индивид должен быть частью группы и отождествляться как таковой для того, чтобы обладать силой и безопасностью при встрече с врагом. Существует страх остаться одному – сопровождаемый, правда, искренним осознанием, что нужно объединяться для того, чтобы уничтожить капитализм – но есть также страх индивидуальности, [7] неспособность самостоятельно решать фундаментальные вопросы нашей эпохи. Это ещё одно проявление приручённости человека, страдающего от болезненной зависимости.
Лицейское движение, Париж, 1973
Исходя из вышесказанного, можно лучше оценить реальную ценность лицейского движения (весна, 1973г.). Оно придало ясную перспективу тому, что было лишь очерчено в мае-68: критике репрессивного сознания. Репрессивное сознание зародилось в марксизме постольку, поскольку последний был конкретной формулой для будущего человеческого вида: когда позволят производительные силы, должна была прийти пролетарская революция. Это правовое и репрессивное сознание действует через объяснение народных восстаний, клеймя их как незрелые, мелкобуржуазные, работу несознательных элементов и т.д. Именно это сознание становится корнями для овеществления, потому что оно может быть лишь организованным сознанием, принимая форму партий, профсоюзов и группировок. Все они организуют репрессии против тех, кто не организован, или организован не в соответствии с их методами. Разница между этими организациями измеряется количеством репрессий, которые они готовы осуществить.
Критика репрессивного сознания не атакует миф о пролетариате напрямую, споря с ней, но скорее косвенно, игнорируя и высмеивая её. В этом случае молодые люди не попадают в ловушку рабочих организаций для того, чтобы сформировать единый фронт в стиле мая-68. Но политики всех видов гонятся за ними, пытаясь «вовлечь» их: КПФ, СП, ОСП, СЖТ, СФДТ [8] и прочие преследуют студентов, пытаясь убедить их, что все они находятся под более или менее одним знаменем. Когда студенты уходят с единых демонстраций, как это часто происходит, наружу выходит политический маскарад, непристойно предлагающий себя на продажу: болтливые политические ветераны и окаменевшие старые соблазнительницы из КПФ и СЖТ через пять лет после мая-68 обнаруживают политическую значимость молодёжи, скандируя свои лозунги во время своих маршей, в то время как студенты стоят в стороне и смеются над ними. Кажется, что молодёжь утратила дух и её место заняли взрослые!
Ещё больше насмешек ожидало политиков всех мастей, которые снова пытались утверждать первенство пролетариата во время этих событий, заявляя, что критический революционный момент должен была настать после забастовки квалифицированных рабочих. Это потому что они не могут представить себе революцию, если она не одета в спецовку. Квалифицированные рабочие не угрожают капиталистической системе; капиталистический способ производства давно уже принял повышения зарплаты, и он вполне способен улучшить условия труда. Отсюда упразднение конвейера является осознанной необходимостью в кругах некоторых боссов.
Лицейское движение уменьшило в размерах учреждения общества и их защитников. Те, кто хотел (может быть и с неохотой) снизойти до уровня «нашей храброй молодёжи» вели себя смешно – помимо всего прочего интегрированность должна платить свою цену. С другой стороны, тот, кто безуспешно хотел противостоять движению изнутри просто продолжили питать к нему презрение и таким образом навлекли насмешки на самих себя. Но затем настала очередь правительственных мужей: они начали блеять о том, что у нас есть депутаты и парламент, и мы должны использовать их для решения неразрешённых проблем. Молодёжь действовала так, как будто ничто из всего этого не существовало. Опять же, как в мае-68, не было сообщения, понимания между двумя сторонами («Мы не закрыты перед аргументами, но я, правда, не понимаю чего они все хотят» – Фонтане, министр образования. Они с удовольствием воображают себе молодёжь, которая вела бы с ними дискуссии и выдвигала свои аргументы. Это революция самой жизни, [9] поиск иного образа жизни. Диалог должен касаться только планов и идей о реализации этого желания. Не может быть никакого диалога между социальным порядком и теми, кто свергнет его. Если диалог возможен, это служит указанием, что движение всё ещё хромает.
Под всем этим находится глубокий, важный феномен: вся человеческая жизнь, с самого начала своего развития в капиталистическом обществе, прошла через обеднение. Более того, капиталистическое общество является организованной смертью с видимостью жизни. Речь идёт не о смерти как уничтожении жизни, но о смерти-в-жизни, смерти с субстанцией и силой жизни. Человек мёртв и является не более чем ритуалом капитала. Молодёжь всё ещё обладает силой отрицать эту смерть; она способна восстать против приручения. Она требует жизни. Но огромному количеству самодовольных людей, которое живёт в пустых мечтах или фантазиях, это требование, эта страстная потребность всё ещё кажется иррациональным, или, в лучшем случае, недостижимым по определению раем.
Молодёжь остаётся серьёзной проблемой для капитала, потому что она является всё ещё неприручённой частью общества. Студенты лицеев проводили демонстрации не только против военной службы и армии, но так же, и настолько же, против школы, университета и семьи. Школы действуют в качестве организации душевной пассивности, и это касается также активных и либертарных методов; освобождение школы стало бы освобождением угнетения. Во имя истории, науки и философии, каждый индивид должен уходить в коридоры пассивности, в мир, окружённый стенами. Знание и теория представляют столько же неодолимых препятствий, не позволяющих индивиду узнать других индивидов, препятствующих какому-либо диалогу между ними. Разговор должен протекать по определённым каналам, вот и всё. Затем, в конце трубопровода, находится армия, фабрика для приручения; она организует народ в общую волю к убийству других, структурируя уже отложившуюся в их сознании дихотомию вековой моралью «моей нации» и «чужого народа», потенциального врага. Людей тренируют и обучают, как оправдывать то, что не подлежит никакому оправданию – убийство женщин и мужчин.
Мы не отрицаем, что брожение перед Пасхой обладало реформистскими тенденциями. Реформистские аспекты повлекли за собой интеграцию, но нас здесь интересует не это, потому что это ничего не говорит нам о борьбе вида против капитала. Как и в мае-68, это движение было поверхностным, (хотя лишь более радикальное движение снизу смогло позволить ему выйти на поверхность), и оно откроет дверь улучшенной реструктуризации деспотизма капитала, позволяя ему лучше реализовывать свою «модернизацию».
Деспотизм капитала
Школы и университеты являются слишком жёсткими структурами для глобального процесса капитала, и то же самое касается армии. [10] Стремительный упадок знания и развитие СМИ уничтожили старую школьную систему. Учителя и профессора являются, с точки зрения капитала, бесполезными существами, которые будут заменены программируемыми уроками и обучающими машинами. (Точно так же капитал избавится от бюрократии, потому что она препятствует передаче информации, являющейся основой мобильности капитала). По иронии, многих из тех, кто спорит о необходимости жизни, легко убеждают решения, доверяющие обучение машинам и таким образом уничтожающие человеческую жизнь. Как правило, можно сказать, что все сторонники «модернизации» фактически провоцируют свою обречённость как индивидов с определённой функцией в обществе; они требуют собственных лишений. Но даже те, кто проповедует возвращение к жёсткому и авторитарному климату, превалировавшие до 1968-го, не смогут добиться ничего, потому что для успеха их планов, им нужно всё ещё опираться на капитал, а капитал приобретает выгоды как слева, так и справа.
Капитал навязывает свой деспотизм человеку посредством предметов и вещей, несущих в себе новые способы бытия, присущие новым требованиям капитала. Это подразумевает мир вещей в быстром движении, постоянно изменяющихся и дифференцирующихся (процесс явно не чуждый ощущению бессмысленности). Эти качества неизбежно вступают в конфликт с традиционными социальными отношениями и прошлым образом жизни, включая прошлый образ мышления. Реальными субъектами являются вещи. Они навязывают свой собственный ритм жизни и гарантируют ограниченность людей уровнем их собственного существования. Но поскольку предметы и вещи управляются и контролируются движением капитала, всегда остаётся возможность, что растущее новое угнетение может привести в движение повстанческую деятельность против общества самого капитала. И всё же капитал, в свою очередь способен получать выгоду от подрывной деятельности для собственного укрепления, как он это делал в начале этого века. Бунт пролетариата, ограниченного пространством своей фабрики и направленный на управление производством, стал фактором, который на деле помог капиталу в его движении к реальному господству. Конечным результатом стало уничтожение слоёв, который были лишними для прогресса капитала, триумф полной занятости, отход от либерализма laissez-faire и т.д.
Капитал навязывает свой деспотизм человеку посредством предметов и вещей, несущих в себе новые способы бытия, присущие новым требованиям капитала. Это подразумевает мир вещей в быстром движении, постоянно изменяющихся и дифференцирующихся (процесс явно не чуждый ощущению бессмысленности). Эти качества неизбежно вступают в конфликт с традиционными социальными отношениями и прошлым образом жизни, включая прошлый образ мышления. Реальными субъектами являются вещи. Они навязывают свой собственный ритм жизни и гарантируют ограниченность людей уровнем их собственного существования. Но поскольку предметы и вещи управляются и контролируются движением капитала, всегда остаётся возможность, что растущее новое угнетение может привести в движение повстанческую деятельность против общества самого капитала. И всё же капитал, в свою очередь способен получать выгоду от подрывной деятельности для собственного укрепления, как он это делал в начале этого века. Бунт пролетариата, ограниченного пространством своей фабрики и направленный на управление производством, стал фактором, который на деле помог капиталу в его движении к реальному господству. Конечным результатом стало уничтожение слоёв, который были лишними для прогресса капитала, триумф полной занятости, отход от либерализма laissez-faire и т.д.
Мы не предполагаем, что революция зародится напрямую из конфликта, о котором мы говорили только что, не говорим мы и что её начнут мужчины и женщины, которые в обычной жизни очень консервативны. Мы хотим сделать ударение на следующем утверждении: капитал должен прийти к господству над всеми людьми и для этого он уже не может полностью зависеть от старых социальных слоёв, которые сами, в свою очередь, оказываются под угрозой. Эту тенденцию весьма точно понял Франц Боркено:
В этом громадном контрасте с предыдущими революциями отражён один факт. До этих последних лет, контрреволюция обычно зависела от поддержки реакционных властей, которые были технически и интеллектуально ниже сил революции. Это изменилось с приходом фашизма. Теперь, любая революция будет сталкиваться с атаками самого современного, эффективного и безжалостного аппарата, который когда-либо существовал. Это означает, что век революций свободных эволюционировать в соответствии со своими собственными законами закончился. [11]
Мы должны помнить, что капитал, постоянно переворачивающий традиционный жизненный уклад, сам по себе является революцией. Это должно снова приводить нас к мысли о природе революции и к осознанию того, что капитал способен контролировать социальные силы и совершать перевороты в существующем порядке путём восстаний против самого общества, над которым он господствует.[12] Никогда раньше видение и понимание не были более жизненно необходимы; каждый отдельный бунт теперь становится стимулом для движения капитала. Но людей лишили возможности мыслить теоретически и воспринимать реальность как часть итогов исторического процесса – это произошло в результате процесса приручения. Схожим образом, эта способность к теоретической мысли не смогла укорениться в материальном развитии нашей планеты и в нас, как в человеческом виде, из-за существующего раскола между сознанием и телом и старого разделения между физическим и умственным трудом (которое теперь преодолевается автоматизированными машинами в угоду капиталу).
Революция больше не может означать уничтожения всего старого и консервативного, потому что сам капитал уже добился этого. Она проявится скорее как возвращение к чему-то (революция в математическом значении термина), возвращение к общности, хотя и не в одной из существовавших прежде форм. Революция проявится в уничтожении всего самого «современного» и «прогрессивного» (потому что наука является капиталом). Ещё одним из её проявлений станет новая экспроприация всех тех аспектов и качеств жизни, которым до сих пор удавалось утверждать человеческое. В попытках понять, что означает эта тенденция, нам не поможет ни одна из старых дуальных, манихейских категорий. (Это та же тенденция, которая в прошлом тормозила процесс валоризации в его движении к ситуации полной автономии). Если триумф коммунизма должен привести к творчеству человечества, он должен добиваться возможности этого творчества, он должен быть желанием, которое существовало всегда, в течение столетий. Однако здесь опять же нет ничего лёгкого, явного, несомненного, и можно законно сомневаться о том, что значит быть человеком после колониализма и нацизма, а затем и второго колониализма, борющегося против бунтов угнетённых стран (известные бойни и пытки осуществлялись британцами в Кении, французами в Алжире и американцами во Вьетнаме), и перед лицом зверского и глубоко укоренённого насилия, продолжающегося повсюду. В самом деле, возможно ли, что человечество слишком заблудилось и увязло во время своих инфернальных блужданий для того, чтобы спасти себя?
Вопрос насилия
Движение лицейских студентов было утверждением коммунистической революции в её человеческом измерении. Студенты подняли вопрос насилия (хотя и не всегда в полном объёме) своим отрицанием армии, военной службы и универсального права на убийство. По контрасту, левые и крайне левые группировки, кроме анархистов, проповедуют необходимость учиться убивать, потому что думают, что могут заставить смерть «воздействовать» на капитал. Но никто из них (и это в особенности касается крайних элементов) не принимает в расчёт тот факт, что они предполагают необходимость уничтожения человека ради революции. Как можно праздновать революцию прикладом? Принимать армию по одной причине, какой бы она ни была, значит укреплять репрессивную структуру на всех уровнях. Любой аргумент на эту тему служит лишь поддержанию репрессивного сознания, согласно которому люди должны подавлять желание не убивать, потому что на каком-то этапе в будущем от них потребуется убийство. (А некоторые просто упиваются подобной перспективой). Репрессивное сознание заставляет меня быть бесчеловечным под тем предлогом, что в один прекрасный день, предопределённый теоретической судьбой, я наконец-то превращусь в человека.
[Различные левые и крайне левые течения] заверяют, что между «буржуазным» желанием упразднения воинской повинности и либертарным пацифизмом, нет ничего общего, что вызывает сознательные возражения, более или менее присущие молодым.
(T. Pfistner, Le Monde от 27 марта 73 г.)
Насилие является жизненным фактом в современном обществе; вопрос теперь в том, как можно отменить насилие. Революция высвобождает насилие, но оно должно быть под нашим контролем и управлением; оно не должно действовать вслепую и, разумеется, его нельзя прославлять и расширять его поле действия. Подобные заявления могут звучать резонно, но они будут бесполезными, если мы не будем продолжать изучать точнее действительную природу насилия, определяемую в первую очередь её объектом: так, насилие, направленное против капиталистической системы надо хвалить и поощрять, а насилие против народа нет. Но капиталистическая система представлена народом, и именно этот народ иногда захлёстывает насилие. Вот где вопрос ограничения насилия становится актуальным; если его не поднимать, мы будем продолжать жить по предписаниям капитала. При том, что деспотизм капитала поддерживается общим насилием против людей, факт также, что он может достичь господства над людьми сначала противопоставляя их друг другу, а затем распределяя между ними различные роли. Когда происходят конфликты, каждая сторона представляет другую, как не-человеческую (так американцы рассматривали вьетнамцев). Если человека нужно уничтожать, его сначала нужно лишить его человечности. Итак, если во время революционной борьбы люди предпочитают придерживаться этого взгляда, разве они не просто имитируют методы капиталистов и не продолжают этим уничтожение человека?
Мы можем задаться вопросом, какую игру ведут леваки когда они теоретизируют об уничтожении господствующего класса (скорее чем его поддержки), или полицейских («хороший мент – мёртвый мент»)? Можно вывести уравнение CRS=SS [13] на уровне лозунга, потому что это реально передаёт реальность двух ролей, но не оправдывает уничтожения участвующих людей по двум причинам. Во-первых, это полностью вычёркивает возможность подрыва полиции. Когда полицейские чувствуют, что её сводят к статусу недочеловеков, они сами начинают бунтовать против молодёжи для того, чтобы утвердить свою человечность, в которой им отказывают, и, таким образом, они играют роль не просто машин убийства/репрессий. Во-вторых, любой ОМОНовец или любой другой мент является ещё и личностью. Каждый является личностью с определённой ролью, как и любой другой. Опасно делегировать всю бесчеловечность одной стороне социального целого, а всю человечность другой. Речь здесь идёт не о проповеди не-насилия, [14] но скорее о точном определении, какое насилие должно осуществляться и в каких целях. В связи с этим, следующие пункты должны чётче очертить нашу позицию: во-первых, все стереотипы и функции следует принимать за то, чем они являются – роли, навязанные нам капиталом; во-вторых, мы должны отвергать теорию, постулирующую, что те индивиды, что защищают капитал, должны быть просто уничтожены; в-третьих, мы не можем делать исключений лишь на том основании, что некоторые люди несвободны, что и ментов и революционеров производит «система». Если бы это было правдой, логическим заключением была бы или позиция не-насилия, или ситуация, при которой люди становятся автоматами, что оправдывало бы всякое насилие против них. Если с самого начало отрицать любую человечность в людях, как можно ожидать от них, что они станут реальным человечеством? Их следует рассматривать как людей, как человеческие существа. Хотя большинство и мыслит в терминах радикального решения проблем, выработанных классовым обществом – т.e., репрессии против твоих оппонентов – даже в этой форме революция должна осуществляться в соответствии со своей истинной природой, а именно будучи человеческой. Когда наступит конфликт, а он наступит неизбежно, не должно быть попыток свести различных индивидов, защищающих капитал к уровню «скота» или механических противников; их следует ставить в контекст человечества, потому что они знают, что являются частью человечества и в потенциале могут обрести свою человечность снова. В этом смысле конфликт приобретает интеллектуальное и духовное измерения. Представления, оправдывающие защиту индивидом капитала, должны быть обнажены и демистифицированы; люди в данной ситуации должны осознать противоречия, и в их сознании должны появиться сомнения.