Вскакиваем, тушим окурки. Надо успеть поменять декорации, пока Лариса Волкова у рампы объясняется в любви сорокалетнему юноше Михееву. Ее монолог длится три минуты, и за это время роскошная гостиная должна превратиться в городскую площадь…
Дядь Гена довез нас до перекрестка Трудовой и Мичурина. Отсюда до общаги метров триста.
Уже совсем ночь, в домах светятся редкие окна, почти нет горящих фонарей. На улице безлюдно и тихо. Большинство людей давно в постелях, давно спят, набираясь сил для очередного дня. Лишь Торговый комплекс вдалеке блещет своими огнями, шумит музыкой. Он — как маяк, как островок круглосуточной бурной жизни, платной радости.
— Ёб-б-бтать! — злобно выдыхает Лёха и плетется в темноту мертвых дворов.
Иду вслед за ним. Успокаивая, издеваюсь:
— Ничего, скоро и у тебя появится шанс поучаствовать в празднике. Вот бухгалтершу грохнешь…
— И грохну! Сука, один грохну, если вы мудиться будете. Шестнадцать тыщ, это ж… Они у меня все закувыркаются, я им покажу, как надо жить! — Лёха с ненавистью и завистью, через плечо, смотрит на зарево Торгового. — Уж я оттянусь на всю катушку!
— Украл, выпил, в тюрьму, — усмехаюсь, — романтика!..
На крыльце общаги обычная туса. Какие-то парни, какие-то девки. Что-то решают, спорят, считают бабки, освещая их зажигалками. Хлебают водку из горла. На своем птичьем языке верещат вьетнамцы, лопочут китайцы, суя в рожи друг другу мятые десятирублевки.
Мы с Лёхой просачиваемся меж ними, стараясь никого не задеть, не пихнуть, а то вполне могут возникнуть напряги. Эти узкоглазые — заводные ребята, и их полно. Только какой шум — выскакивают из всех щелей, как насекомые, и тогда уж от них не отобьешься. Если и не до драки доходит, то мозги своими «тень! пень! мень!» так закомпостируют, что хуже мордочистки.
Первым делом по традиции направляюсь в клозет. Заодно заглядываю в кафельную коробку бывшей кухни. Подоконник пуст и заброшен, девочки с золотисто-каштановыми волосами опять нет. Уже который вечер. Исчезла. Взяла и исчезла… Подразнила несколько раз — и все. Подоконник осиротел. А ведь как теплело это заплеванное, бесхозное помещеньице, как освещалось ласковым светом, когда она была здесь… И вот снова холодно и темно, я снова один и нужно искать среди сотен чужих, страшных ту, что станет любимой и, может быть, любящей; она будет манить и отталкивать, сниться то в сказочных, то в кошмарных снах. Короче, снова надо в кого-то влюбляться без особой надежды на ответное чувство… Что я могу дать, предложить? К каким радостям повести любимую? Даже в кафе коктейлем угостить не имею возможности. И, значит, остаются только мечтания и прочая беспонтовая шняга, заменяющая реальную жизнь со всеми ее удовольствиями… Можно, при желании, конечно, можно превратить эту грязную коробку бывшей этажной кухни в какой-нибудь райский сад, населить ее десятком обворожительных нимфочек, можно насладиться их иллюзорной любовью и придуманным счастьем; можно представить себе все, что угодно. А потом неизбежно придется очнуться, оглядеться и, встряхнувшись, плюнув на истресканный кафель, поматериваясь, вернуться в гадкую, надоевшую, но единственную и родную жизнь.
9
Лёха задает храпака на все лады. А мне снился ласковый сон, чудесные, до цвета молочного шоколада загорелые женщины на песчаном берегу вечно теплого моря, кокосы, белые яхты. Я в этом сне был самым богатым, красивым, самым-пресамым главным. Женщины, яхты, виллы, кокосы вились вокруг меня, как букеты цветов, а я то ласкал их, то отгонял. Мне было так свободно и хорошо, как никогда еще не было ни в жизни, ни в снах.
Но тут я, конечно, проснулся, разлепил глаза, потянулся, хрустя костями. Огляделся. Напротив лежит мой соседушка, задрав морду, раскрыв пасть. Безобразно храпит, острый кадык ползает по горлу туда-сюда. В комнате холодно, пахнет носками, портящейся картошкой… Нет и следа от прелестей, подаренных сном. Все как всегда, как каждое утро.
Вспоминаю вчерашнее. Что-то там было, одновременно хорошее и грустное. Да, было: встретил знакомого парня из Абакана, тот, захлебываясь от восторга, рассказал о недавнем фестивале эсхатологической песни «Последняя осень». Групп двадцать, сказал, играли. А меня вот не пригласили. Забыли, наверное, просто — давно ведь я в Абакане не появлялся, а когда приезжаю, то пью сижу где-нибудь у Сереги Анархиста или с другом своим, бывшим барабанщиком Олегом Шолиным, а им на фестивали и прочие общественные события давно наплевать… Да если б и пригласили меня на эту «Последнюю осень», вряд ли бы я выступал — тексты песен своих забыл, к гитаре года два не прикасался. Монтировщик я — тупой, злобненький, вечно похмельный рабочий сцены…
— О-о, а-а-ах-х, — Лехин храп сменяется стоном, он надсадно взглатывает, кадык судорожно пляшет на горле. — О-ой… Сколько время?
Нахожу взглядом будильник:
— Половина девятого.
— У-у, ну что ж это такое? — Почесываясь и кряхтя, Лёха сползает с кровати. — Вечно не вовремя!..
— А я сон видел класснейший, — не могу не поделиться. — Будто я миллионером стал. Даже не миллионером, а вообще… Лежу в таком кресле раздвижном, пляж вокруг, загорелые телки такие, типа мулаток. Яхты, виллы разноцветные, солнце такое. — Проглатываю слюнку, слюнка кислая, отравленная ядом гниющих зубов. — Так все реально, как на самом деле. И я, представляешь, хозяин всего. Могу делать что захочу, вообще… Передо мной столик мраморный, ананасы, кокосы…
— Хуёсы! — гавкает Лёха. — Достал уже, свинота! Итак настроения нет.
Натягивает штаны, подбирает с пола обрывок местной газеты «Власть труда» и выходит из комнаты, а я отворачиваюсь к стене, кладу ладони под щеку, как маленький. Зажмуриваюсь. И вот снова золотой песок, молодые мулатки в ничего не скрывающих купальниках, снова яхты, виллы, кокосы. И сам я — здоровый, богатый, всемогущий. Развалился в кресле и аж покряхтываю от счастья. Но… но теперь это не живое всё, не настоящее, оно как разрисованный щит, какой есть в абаканском парке «Орленок» возле ларька фотографа. У меня, у мулаток вместо лиц — черные дырки, и любой желающий может всунуть туда свою небритую, уродскую рожу.
Коротко, вскользь стукнули в дверь и тут же открыли. Кто-то вбежал. Сопение, топот незнакомых ног… Я дернулся, еще не успев раскрыть глаза, сел, сжал кулаки, приготовился к драке…
Нет, это всего-навсего Павлик, только изменившийся почти неузнаваемо — вместо прежнего линялого барашка задерганный, на трех дрожащих лапах, скулящий песик.
— Не получается! Ничего не получается! — мгновенно наполнилась комната его вскриками. — Всё, амба мне, парни! Полный крышак!.. О-ох, твари, подонки… Как же теперь?!
— Ты чего? — Я стал одеваться.
— Ромка, мне конец, конец, понимаешь? — рыдающим голосом провопил Павлик. Упал на незаправленную кровать Лехи. — Влип глобальнейше!
— Да толком скажи.
Вытряхиваю из пачки две сигареты. Одну себе, другую Павлику. Закурили.
— В общем, Ромка, такое дело… Предложили мне подзаработать… Семь тыщ навара… Э-э!.. Короче, гаш перевезти из Кызыла в Красноярск.
— У!
— Ну, мы с мамой… с Оксаной посовещались. Денег же надо… Решили так, что поеду. Многие ездят, этим живут. Договорились тут, в общем, поехал. Дали мне штуку аванса, ну и на дорогу… Деньги потратили сразу, ясное дело — Ксюхе сапоги на зиму…
— Кайфе-ец! — преисполненный глубокого удовлетворения выдох Лехи.
Увидел Павлика и моментально осунулся, как обычно, когда обнаруживает в нашем жилище постороннего без выпивки и жратвы.
— А, привет, — лениво пожал руку гостя, попросил освободить кровать.
Павлик перебрался на стул, заскулил по новой:
— Вот, попал я, парни, не выбраться. Прогорел, как последний лошара!.. — затушил-затыкал окурок в пепельнице, повторил Лехе то же, что до этого успел рассказать мне.
Я тем временем поставил на плитку чайник, привел в порядок постель, стал расчищать стол. Лёха, мало реагируя на скулеж гостя, развалился на кровати, уставился в потолок.
— Короче, сел в автобус и поехал в Кызыл этот гребаный. Гадство, проклятое место!
— Почему это? — я слегка обиделся за свою малую родину.
— Ну, так влипнуть!.. На сколько я влип?! — Собрав лоб в жиденькие морщинки, Павлик считает: — Грамм стоит у них семьдесят. Пятьсот граммов — это сколько? Пятьсот на семьдесят… М-м, не соображу… — Он шевелит губами, загибает пальцы, но сосчитать не получается, мы тоже не в состоянии ему помочь. В конце концов Павлик машет рукой: — А, всяко разно хрен расплачусь… В общем, приехал в Кызыл рано утром. Я на ночном решил, это удобней… Встретился с парнями, получил товар — пять брусков по сто граммов. Сел ждать рейс на Красноярск в кафе рядом с вокзалом. С собой ни кропалика, трезвый до прозрачности, даже пива выпить боялся. Чики-чики всё — интеллигентный молодой человек с томиком Стивена Кинга…
Я посмотрел на Павлика, на его высушенное многолетними укурами личико, на фигуру дистрофичного подростка и не выдержал, хмыкнул. Он не услышал, слава богу, он слишком занят рассказом:
— Сел в автобус одним из первых. Сразу на заднее сиденье. Пакет с гашем под сидушку засунул. Знаете, в этих старых «Икарусах», где мотор, там вечно сиденья раздолбанные, а под ними сор всякий. Вот мне парни и объяснили, что там самое надежное место, чтоб тарить… Все путем, короче, занял свое место, какое в билете указано. Трезвый, чистый, послушный. Поехали. Вечер уже, в салоне темно, спокойно, я задремал. Все путем. И тут — трясут за плечо… Свет, возня, надо мной мент: «Уважаемый, прошу пройти на досмотр». А это мы уже у Ермаковского стоим, у таможни. Ну, знаете?
— Еще бы! — с готовностью отзываюсь. — Вот в натуре хреновое место. Меня там каждый раз так потрошили, до носков.
— Во-во, — Павлик вздохнул и закурил чинарик из пепельницы. — Так же и меня ошмонали, к паспорту придрались, что прописки нет, но отпустили, даже счастливого пути пожелали. Еще там каких-то проверили тоже… Все нормально, но в башке-то молюсь: «Лишь бы затарку не пропалили». И тут, только собрался в салон залезть, мне: «Пройдемте!» И под нос кулек с двумя башиками граммов по пять. «Ваше?»
Павлик неожиданно и надолго умолк. Сидит, свесив голову, в руке, возле самых пальцев, дымится окурок.
— Ну и как? — подгоняю его, увлекшись рассказом.
— А? — он вздрогнул, поднял на меня тоскливые глаза, с отвращением зобнул и, обжигаясь, сунул окурок в пепельницу. — Свинтили, короче. Тихонько, без лишних слов. Отвели на таможню обратно, забрали паспорт, сунули в клетку. Я стал, ясно, доказывать, что не мои это башики. А мне: «Примолкни!» И так, что им прям не терпится звиздюлей мне ввалить… Потом завели каких-то тувинов с автобуса, сделали их понятыми. Мол, у меня под сиденьем нашли наркоту. Те покивали, расписались, ушли. И, вижу, мой автобус поехал. «Да вы что, — ору, — как же это?!» — «Примкнись, тебе сказано. Сядь и сиди. Жди».
— У них с этим железно, — подал голос Лёха. — Втрезвяке тоже хрен поспорить — пьяный ты или полупьяный.
— Сравнил трезвяк и это… У меня ж в автобусе полкило гаша, мне за него головой отвечать! — Павлик, наверно, с новой силой почувствовал всю тяжесть и безвыходность своего положения и почти завизжал: — Что теперь делать-то?! Они ведь на все башли предъявят! Чем отдавать?.. О-о, ну и влип…
Худо-бедно успокоившись, потянул нить повествования дальше:
— Приехал опер, забрал в отдел. Молодой парень, чуть не моложе меня. И, таких же сразу видать, сам по траве, сто процентов даю, западает конкретно. Ну, завел меня в кабинет свой, начал крутить: «Признавайся, дескать, по-хорошему. Зачем нам экспертизы, геморрои всякие? Мазки брать с нёба, с гортани, смывы с рук… Давай напиши просто, где взял, у кого». Я ему: «Да не мое, понимаешь?! Что я, придурок, что ли, под свое же сиденье бросать. Я бы, говорю, понадежней затарил». Ну, сказал, что курю иногда, по случаю, но чтоб с собой таскать — нет… Короче, мозги повтирали друг другу, потом он предложил написать объяснение, что, мол, у меня обнаружено меньше полуграмма, а с таким количеством, мол, ничего страшного, просто штраф заплачу восемьдесят шесть рублей и дальше поеду.
— Ха-ха! — хохотнул Лёха.
И Павлик усмехнулся, но горько:
— Н-да, я тоже думал, что это просто прием ментовский. Подловить таким методом хочет. Отвечаю, конечно: «Слышал про новый закон, что теперь за любую песчинку по полной дают. Не надо, мол, так. Не моя это трава, честное слово». Опер сует уголовный кодекс: «Мы работаем вот по нему, и никакие постановления силы закона пока не имеют. Найди статью двести двадцать четыре, часть первая, почитай»… Ну, и я согласился.
— Да ты что?! — искренне изумляюсь. — И опер как? Не наколол?
— Нет, по-честному получилось… Заплатил штраф, меня отвезли обратно к таможне и даже бесплатную попутку поймали. Доехал вот…
— Повезло.
— У, лучше бы упекли. Теперь-то как быть? Завернул первым делом к тому чуваку, с каким договаривался, его дома нет. Сюда пришел — и Ксюхи тоже… А я ключ дома оставил, чтобы без лишних вещей… О-ох, — Павлик протяжно, со стоном вздохнул, повесил безвольно лысоватую, маленькую свою голову, но быстро ее поднял, вскочил со стула. — Сейчас еще раз схожу, может, вернулась. Утетки заночевала, наверно… Если нету, давайте выпьем чуть-чуть. Чисто так, чтоб отпустило. Ведь с ума можно сойти.
— Давай, давай, Паш! — мгновенно оживился и подобрел Лёха. — Надо снять напряжение.
Ксюхи дома не оказалось, и парни ушли за водкой. Павлик хотел миналовской, но Лёха уговорил взять полтора литра цыганки и колбасы на закуску.
Меня оставили собирать на стол.
Начистил, конечно, картошки. Несу теперь ее мыть. Сварю, и с солеными огурцами, с колбасой — будет само то.
В умывалке Лена, жена недавно отправленного в армию Саньки. Тоже занята картофаном. Выковыривает глазки, режет на дольки.
— Привет! — Чувствую, мои губы расползлись в обаятельной улыбке.
Лена с каким-то странным испугом взглянула на меня, качнула головой:
— Привет…
А она изменилась за эти полторы недели без муженька-дебошира. Как-то посвежела, распрямилась, будто вставленный в банку с водой полузасохший цветок.
— Как, Санек-то пишет? — интересуюсь.
— Нет, пока не пишет…
— Да, там в первые дни не до вестей на родину, — объясняю как бывший солдат. — Одна задача — не сдохнуть как-нибудь.
— У-у…
Легкий, тесноватый халатик со слонятами плотно облегает, стягивает нехрупкую фигуру Лены. Мне становится беспокойно, подзабытое волнение тормошить начало. Кошусь на белые, пухлые ее ноги, на круглую коленку. Ее, как живой, поглаживает подол халата…
— А Сережка? Растет? — нахожу еще вопрос для поддержания разговора.
— Растет, что ему…
— Скучает по отцу, наверно.
— Да уж, прям изрыдался весь, — морщится Лена. — Что он видел от него?.. К родителям сейчас отправила, хочу ремонт сделать.
— Правильно. Надо менять обстановку. Когда вещи стоят по-новому, как-то и жить легче.
Снова ее туповатый вздох:
— Да уж…
А я, осмелев от этого «да уж», предлагаю тоном сильного мужчины:
— Ты обращайся, если что, я помогу. Днем делать вообще нечего, да и в любое время, если, конечно, не на работе. — Это даже как бы не я сам говорю, а кто-то более смелый и сильный, вдруг проснувшийся внутри меня. — Могу белить и обои клеить или мебель там починить…
Лена оторвала взгляд от кастрюли. В глазах все тот же испуг, испуг и еще что-то, что заставляет меня улыбнуться и подмигнуть ей.
— Спасибо… Если что… — И опять сосредоточенно режет картошку.
— Ну, ладно, — прощаюсь, — счастливо, соседка!
Она вздрагивает и, чувствую, борется — посмотреть на меня или нет, вместо взгляда ограничивается кивком.
Лёха с Павликом что-то возбужденно, искренне взволнованно обсуждают, но слушать их не получается. Мои мысли заняты повторением подробностей встречи в умывалке, фантазия прибавляет к ним новые, такие соблазнительные детали… Кажется, коснись я этой молодой, измученной одиночеством и алкашом-супругом самочки, и она бы мгновенно растаяла, застонала бы от желания… Да, зря я так просто ушел.
— Надо все им объяснить нормально, — советует Лёха. — Должны же понять, войти в положение.
— Они поймут, они так поймут… И найдете меня с заточкой в области сердца.
— Да ну брось, Паш! — Лёха оптимистически смотрит на жизнь, приняв сотню граммов. — Ты уж слишком…
То ли мне кажется, то ли действительно: за стеной, в комнате Лены, шумок. Будто скребут по стене, тихонько, боязливо зовут. Прислушиваюсь, но голоса Павлика и Лехи мешают.
— Бороться, парни, надо за жизнь, вот что я понял, — говорит гость. — Я попробовал, так сказать, без борьбы денежку получить, и судьба меня сразу наказала. Необходимо с борьбой.
— Как бороться-то? — с интересом спрашивает Лёха. — Реально-то как?
— Как, как… Помните, я про ребят из Франции рассказывал?..
А вот и явно — скрип двигаемой мебели! Наверно, поела Лена картошечки и продолжила делать ремонт. Мне с новой силой хочется оказаться рядом с ней, увидеть ее, этот ее странный испуг в глазах. Сейчас я уверен — я решусь, я смогу…
— Пейте без меня, — поднимаюсь. — Я сейчас… Не ждите.
Тревожным голосом Лена спрашивает через дверь:
— Кто там?
— Это Роман, сосед. Я на секунду!
Щелкнул замок, дверь приоткрылась. Лена смотрит из светлой щели.
— Извини, пожалуйста… Можно?
И я почти насильно вхожу в ее комнату. Лена отступает, медленно, рывками, будто ее кто-то толкает. Она одновременно и пытается сопротивляться вторжению, и увлекает меня дальше, дальше от двери…
— Слышу, мебель двигаешь… Может, помочь, — бормочу я, — все равно без дела… как раз…