«Древний» и «предковый» — это стандарты традиции, превосходящие реальность, ценностные стандарты для тех, кто принимает и применяет на практике «этничность». Культура, с точки зрения современных социологов, это не совокупность достижений, а «совокупность черт образа жизни… передающаяся из поколения в поколение». Это значит: неизменный, строго определенный образ жизни. Можете ли вы — дети Соединенных Штатов Америки — вообразить весь ужас жизни, которая не меняется из поколения в поколение? Но именно это проповедуют защитники этничности.
Совместима ли такая жизнь с разумом? Нет. C независимостью и индивидуальностью? Нет. Совместима ли она с прогрессом? Очевидно, что нет. C капитализмом? Это просто смешно. О каком веке идет речь? Мы имеем дело с явлением из доисторических времен.
Где-то под поверхностью цивилизации всегда существовали обрывки и отголоски старых времен, особенно в Европе, среди старых, усталых, покорных и тех, кто сдался без боя. Эти люди и являются носителями этничности. Образ жизни, который они передают из поколения в поколение, состоит из народных песен, народных танцев, специфической кухни, традиционных костюмов и фолк-фестивалей. Хотя профессиональные «этнофилы» всегда готовы с боем доказывать отличие своих песен от песен их соседей (и с удовольствием этим занимаются), на самом деле между ними нет никакой существенной разницы; все народное искусство вынужденно одинаковое и невыносимо скучное: если вы видели одну группу людей, хлопающих в ладоши и подпрыгивающих, можете считать, что вы видели их все.
А теперь давайте взглянем на природу этих традиционных этнических «достижений»: все они относятся к перцептивному уровню человеческого сознания. Все они привязаны к чему-то конкретному, сиюминутно данному и непосредственно воспринимаемому.
Все это проявления доконцептуальной стадии развития человека. Процитирую одну из моих статей:
«Конкретное, антиконцептуальное мышление может взаимодействовать только с людьми, привязанными к той же самой конкретной данности, к тому же самому “конечному” миру. Для подобного менталитета это означает мир, где человеку не нужно иметь дела с абстрактными принципами: они заменяются заученными правилами поведения, которые принимаются как данность, безоговорочно. “Конечность” мира означает в данном случае не его протяженность, а уровень мыслительных усилий, требующийся для его обитателей. Говоря о “конечности” мира, они имеют в виду его “ощущаемость”. (Из статьи «Недостающее звено» (The Missing Link) из сборника «Философия: кому она нужна» (Philosophy: Who Needs It).)
В той же самой статье я писала:
«Теория прогрессивного образования Джона Дьюи (преобладающая в школах вот уже почти полвека) устанавливает метод подавления концептуальных способностей ребенка и заменяет познание “социальной адаптацией”. Это систематические усилия по внедрению племенного менталитета».
Симптомом характерного для такого менталитета ограниченного, перцептивного уровня развития является позиция трибалистов в отношении языка.
Язык — это концептуальный инструмент, набор визуальнослуховых символов, соответствующих определенным идеям. Для человека, понимающего назначение языка, неважно, какие звуки служат для наименования объектов, главное — чтобы они обозначали четко определенные аспекты реальности. Но для трибалиста язык — мистическое наследие, звуковая нить, протянувшаяся от предков, заученная, но не понятая. Для него самое главное — конкретный образ, звучание слова, а не его значение. Он готов убить и погибнуть сам за привилегию печатать на каждой почтовой марке для англоговорящих граждан Канады слово «postage», а для франкоговорящих — «postes». Поскольк у большинство этнических наречий являются не полноценными самостоятельными языками, а всего лишь диалектами или местными искажениями государственного языка, то получается, что трибалисты готовы драться по еще менее значимым поводам.
Но конечно же, трибалисты дерутся вовсе не за язык: они пытаются отстоять свой уровень восприятия мира, свою мыслительную пассивность, свою преданность племени и свою мечту жить в совершенно замкнутом мире, полностью игнорируя существование остального человечества.
Изучение других языков расширяет абстрактные способности и видение человека. Лично я знаю три — или, скорее, три с половиной — языка: английский, французский, русский и наполовину немецкий, на котором я могу читать, но не разговаривать. Я осознала невероятную полезность этих знаний, когда начала писать: они предоставляют мне возможность более широкого выбора идей, разнообразные выразительные средства, а также позволяют проникнуть в природу языков как таковых, вне зависимости от конкретной формы.
(Если уж говорить о конкретной форме, то я сказала бы, что любой язык цивилизованного народа обладает собственной неповторимой силой и красотой, но я больше всего люблю английский — этот язык я считаю своим по сознательному выбору, а не по рождению. Английский — самый выразительный, самый точный, самый емкий и, следовательно, самый мощный из всех языков. Он больше всего подходит мне — хотя я могла бы выразить себя на любом из западных языков.)
Трибалисты вопят о том, что их язык обеспечивает сохранность их «этнической идентичности». Но такой вещи просто не существует. Слепая приверженность расистской традиции не может составлять человеческой идентичности. Расизм обеспечивает псевдосамооценку тем людям, которые не заслужили подлинной, и истеричная преданность своему диалекту играет ту же роль: она создает видимость «коллективной самооценки», иллюзию безопасности для спутанного, испуганного, непрочного состояния застывшего сознания трибалиста.
Если кто-то заявляет, что мечтает сохранить свой родной язык и его литературные памятники, он делает это исключительно ради маскировки. В свободном и даже полусвободном обществе никому не запрещено говорить на каком бы то ни было языке с теми, кто также захочет на нем говорить. Но насильно навязывать свой язык другим нельзя. Страна должна иметь только один государственный язык, если ее жители хотят понимать друг друга, и совершенно неважно, какой именно это будет язык, так как люди руководствуются смыслом, а не звучанием слов. Совершенно справедливо, что государственным языком в стране должен быть язык большинства населения. А что касается сохранения литературных памятников, то оно никак не зависит от государственной политики.
Но для трибалистов язык — это не орудие мышления и общения. Для них язык — символ племенного статуса и власти, проявляющейся в навязывании своего диалекта другим племенам. Не только вожди племен жаждут таким образом доказать свое могущество; это так же льстит больному, хрупкому самолюбию прочих членов племени.
В связи с этим мне хотелось бы упомянуть о возникшей у меня гипотезе; это действительно не более чем гипотеза, потому что я не проводила никаких специальных исследований по вопросу двуязычных стран, то есть стран с двумя государственными языками. Но по моим наблюдениям, двуязычные страны кажутся культурно угнетенными в сравнении с теми, где государственным является один из этих двух языков. Двуязычные страны редко отличаются великими, исключительными достижениями в любой интеллектуальной сфере, будь то наука, философия, литература или искусство. Сравните достижения Бельгии (частично франкоговорящей страны) с достижениями Франции, или достижения Швейцарии (где государственных языков целых три) с достижениями Франции, Германии и Италии, или достижения Канады с достижениями Соединенных Штатов.
Причиной малого количества достижений может быть меньшая территория этих стран, но это не относится к случаю США и Канады. Возможно также, что причина в том, что самые лучшие, самые талантливые граждане двуязычных стран стремятся эмигрировать в те, где государственный язык один, но тогда все равно остается вопрос: почему они это делают?
Моя гипотеза такова: политика двуязычия (позволяющая части граждан не учить дополнительный язык) — это уступка и гарантия развития в стране сильного этноплеменного элемента. А это элемент антиинтеллектуальности, конформизма и застоя. Лучшие умы должны стремиться сбежать из такой страны: они должны чувствовать, хотя бы на подсознательном уровне, что трибализм не оставляет им шансов.
Но если даже моя гипотеза неверна, нет никаких сомнений в том, что трибализм крайне антиинтеллектуален и вреден. Если, как я уже говорила, некоторые элементы этничности веками скрывались под поверхностью цивилизации, не причиняя особого вреда, почему теперь случилось их внезапное повсеместное возрождение? Иррационализм и коллективизм — философские идеи доисторической эры — должны быть применены на практике, в политике, прежде чем они смогут поглотить высочайшие научнотехнические достижения человечества. Политическая причина возрождения племенных отношений — смешанная экономика, переходный этап на пути ранее цивилизованных стран Запада к тому политическому уровню, выше которого остальной мир так и не поднялся, — уровню постоянных племенных междоусобиц.
Моя гипотеза такова: политика двуязычия (позволяющая части граждан не учить дополнительный язык) — это уступка и гарантия развития в стране сильного этноплеменного элемента. А это элемент антиинтеллектуальности, конформизма и застоя. Лучшие умы должны стремиться сбежать из такой страны: они должны чувствовать, хотя бы на подсознательном уровне, что трибализм не оставляет им шансов.
Но если даже моя гипотеза неверна, нет никаких сомнений в том, что трибализм крайне антиинтеллектуален и вреден. Если, как я уже говорила, некоторые элементы этничности веками скрывались под поверхностью цивилизации, не причиняя особого вреда, почему теперь случилось их внезапное повсеместное возрождение? Иррационализм и коллективизм — философские идеи доисторической эры — должны быть применены на практике, в политике, прежде чем они смогут поглотить высочайшие научнотехнические достижения человечества. Политическая причина возрождения племенных отношений — смешанная экономика, переходный этап на пути ранее цивилизованных стран Запада к тому политическому уровню, выше которого остальной мир так и не поднялся, — уровню постоянных племенных междоусобиц.
Как я писала в статье «Расизм»[9] (в книге «Добродетель эгоизма»):
«Возрождение расизма при “смешанной экономике” идет в ногу с усилением государственного контроля. “Смешанная экономика” ввергает страну в официальную гражданскую войну между группами влияния, каждая из которых борется за получение различных привилегий за счет друг друга».
Когда государство начинает использовать формулировки типа «получить больший кусок пирога», значит, оно принимает догмат чистого коллективизма: идею о том, что товары, произведенные в стране, принадлежат не производителям, а всем, а распространять их должно государство. Если так, то какие у отдельного гражданина шансы на получение куска от пирога? Вообще никаких, даже крошек. Отдельный гражданин становится «честной добычей» для организованного хищника любого сорта. Таким образом, люди вынуждены жертвовать своей независимостью ради получения защиты со стороны племени.
При смешанной экономической системе правительство само создает группы влияния — и в частности, создает «этничность». Выгоду от этого имеют лидеры групп, которые неожиданно обнаруживают, что могут использовать беспомощность, страх и разочарование своих «этнических» братьев, объединить их в группу, выдвинуть требования к правительству и обеспечить голоса избирателей. В результате лидеры этнических группировок получают политические посты, средства, влияние и престиж.
Однако это никак не улучшает жизнь прочих членов такой этнической группы. Для безработного любой расы и цвета кожи не имеет никакого значения, какие рабочие, студенческие и правительственные квоты предоставлены политическим кукловодам, принадлежащим к его расе. Но отвратительный фарс продолжается при помощи и с одобрения интеллектуалов, которые пишут о «победах меньшинств».
Вот пример целей таких побед. В The New York Times от 17 января 1977 года появилась статья со следующим заголовком: «Испаноязычные артисты говорят, что средства на поддержку искусства распределяются несправедливо». На слушании по этому делу Роберт Гарсия, сенатор от штата Нью-Йорк, заявил:
«Вопрос заключается в том, получаем ли мы справедливую долю при распределении доходов штата». Государственные деньги требуются «на развитие “немассовых форм искусства”». Иными словами, тех форм, на которые не желают смотреть и которые не желают поддерживать люди. На слушаниях были сформулированы рекомендации, включившие в том числе и требование «отдавать не менее 25% средств на поддержку испанского искусства».
Вот так, дамы и господа, тратятся ваши налоги: те, кто сейчас получает выгоду от альтруизма, — не нищие, больные или безработные, а женщины из этнического движения, трясущие юбками в старинных испанских танцах, которые не были очень хороши, даже когда были новыми.
Это типичный пример мотивов и личной заинтересованности, стоящих за ростом, пропагандой и навязыванием обществу этничности.
В британском журнале Encounter (февраль 1975 года) вышла интересная статья. Называется она «Универсализация этничности» (The Universalisation of Ethnicity), а ее автор — Натан Глейзер, известный американский социолог. В этой статье прекрасно раскрывается отношение современной интеллигенции к распространению этничности — причем более ясно в том, о чем мистер Глейзер умолчал, чем в том, что он сказал.
Он отмечает:
«Подавляющее большинство людей… выбирают себе религию не сознательно, а по рождению, точно так же, как национальность. В этом отношении то и другое очень похоже. Как в религиозную, так и в этническую группу человек попадает не благодаря каким-то достижениям, а просто по праву рождения. Это группы, члены которых получают статус автоматически, только появившись на свет, а не за счет какой-то деятельности».
Это абсолютно — и ужасающе — верно. Можно долго говорить о пугающей перспективе жить в мире, в котором будут править люди, предпочитающие право рождения достижениям и желающие иметь биологически обусловленный, данный автоматически статус, а не тот, который нужно заслужить. Мистер Глейзер не рассуждает об этом, он просто констатирует факты.
Его волнует отношение «этнических групп» к «кастам», но только как проблема определения терминов. Однако, естественно, касты — неотъемлемая часть этнической идеи; касты высших и низших существ, определяемые по рождению, защищаемые и поддерживаемые законом, разделяющие людей на «аристократов», «простолюдинов» и так далее, вплоть до «неприкасаемых».
Мистер Глейзер делает верное и крайне важное заявление:
«Соединенные Штаты, вероятно, единственное государство в мире, где термин “народ” употребляется в отношении не этнической группы, а всех людей, которые захотели быть американцами».
Однако он не делает из этого никаких выводов. Тем не менее очень важно, что Соединенные Штаты стали главными врагами и разрушителями этничности, что они запретили кастовую систему и любые наследственные титулы, что они отказались от признания групп как таковых, а признавали лишь право личности на выбор коллектива, к которому она хочет присоединиться. Свобода объединений — противоположность этничности.
Мистер Глейзер не поднимает вопроса об оригинальной американской философии и о связи между ее уничтожением и подъемом этнических настроений. Его интересы лежат в другой плоскости. Он пишет:
«Надежде социалистов на интернациональную классовую борьбу, основанной на классовой идентификации, не суждено сбыться. Ее место займут национальные и этнические конфликты. В большинстве стран национальные интересы, по-видимому, доминируют над классовыми».
Мистер Глейзер озадачен таким развитием событий. Он предлагает кое-какие осторожные объяснения, которые, кажется, не удовлетворяют и его самого:
«Тенденции модернизации, разрушая некоторые основы самобытных культур и самоопределения, в то же время создают потребность в самоопределении нового типа, родственного древнему, сакральному типу деревни или племенного объединения».
Современное технологичное общество, с ядерным оружием и космическими путешествиями, должно управляться деревнями или племенными объединениями?
Мистер Глейзер и сам склонен не доверять подобным теориям, но признает, что не может найти адекватного объяснения.
«Это сердце тьмы. Почему главными общественными конфликтами стали не классовые, а этнические?.. В большинстве развивающихся стран марксизм остается идеологией студентов и нередко — правящей группы, однако этничность — центр, вокруг которого формируется единство и лояльность».
Мистер Глейзер подходит к ответу ближе, когда замечает «иррациональную притягательность» этничности, но дальше в своих рассуждениях не идет. Вместо этого он пишет:
«Кажется, громкие призывы, обращенные к классам, в последние десятилетия стали не столь мощными, как крики, обращенные к расам, племенам, религиозным и языковым объединениям — словом, к этническим группам. Возможно, эпидемия этнических конфликтов отражает тот факт, что лидеры и организаторы верят, что их скорее ждет удача, если они будут обращаться не к классовым интересам, а к этничности».
И действительно, лидеры и организаторы в это верят, но почему? Ответ на вопросы мистера Глейзера содержится в том факте, что марксизм — это интеллектуальное построение; пусть эта теория ложна, однако она абстрактна, — слишком абстрактна для конкретной перцептивной ментальности трибалистов. Чтобы уловить суть понятия «интернационального рабочего класса», требуется очень высокий уровень абстрагирования, уровень, недоступный сознанию, осознающему реальность собственной деревни, однако с трудом представляющего реальность соседнего города. Нет, уровень человеческого интеллекта не падает в результате естественных причин; его подавляют, тормозят, притупляют современная антиинтеллектуальная система образования и современная иррациональная философия.