– На этот раз Кошка. Она сочувствует тебе, но не знает, как это высказать, все слова какие-то стертые. Она надеется, что все закончится хорошо.
– Передай ей спасибо. Иногда я жалею, что не курю.
– Прижми рот к трубке – я вдохну в него дым.
– Подростки иногда воображают, что их родители не настоящие их родители. Сегодня вечером я поняла почему. Правда в том, что Этот Человек не может примириться с мыслью, что я могу обойтись без него. Он хочет править своим миром, как ему угодно. Он боится, как бы его подчиненные не узнали, что он не способен управлять собственной дочерью. Настоящая блошиная семейка! Честное слово, иногда я думаю, что лучше бы мне быть сиротой. Ой! О… прости, Миякэ…
– Эй, не надо так расстраиваться.
– Сегодня мой чип такта вышел из строя. Мне надо отключиться и оставить тебя в покое. Я уже полчаса распускаю нюни.
– Ты можешь распускать нюни всю ночь. Правда, Кошка?
Кошка, благослови ее, Боже, тут же мяукает.
– Слышишь? Валяй дальше.
***– Выглядишь на пять лет моложе,– говорю я Бунтаро в воскресенье вечером, когда он вернулся с Окинавы, и это действительно так.
– Значит, если я съезжу в отпуск еще четыре раза, буду выглядеть на двадцать один?
Он вручает мне брелок с Зиззи Хикару – как большинство наших кумиров, Зиззи родом с Окинавы,– которая сбрасывает одежду, если подуть на его пластиковый корпус.
– О, спасибо,– говорю я,– он станет моей фамильной реликвией. Рад, что вернулся?
– Д-да.– Бунтаро окидывает взглядом «Падающую звезду».– Нет. Да.
– Что ж. Матико-сан понравилось?
– Даже слишком. Она хочет туда переехать. Завтра.
Бунтаро чешет затылок.
– Кодаи скоро родится… из-за этого начинаешь по-другому на все смотреть. Ты бы хотел вырасти в Токио?
Я вспоминаю письмо своей матери, то, которое про балкон.
– Скорее нет.
Бунтаро кивает и смотрит на часы.
– У тебя, должно быть, скопилась куча дел, парень.
Это не так, но я понимаю, что он хочет поскорее засесть за бумаги, поэтому отправляюсь в свою капсулу и собираю грязное белье. Пытаюсь позвонить Аи, но никто не отвечает. Сегодня с верхних этажей доносятся адские звуки. Мужская ругань, визг младенцев, гул стиральных машин. Завтра понедельник – встреча с дедом. Ложусь на свой футон и начинаю разбирать три оставшиеся страницы дневника. Они написаны на разной бумаге, буквы сжаты, и читать их все труднее. Поверху листы проштампованы красным, по-английски: «SCAP»[120] – этого у меня в словаре нет – и «Военный цензор». Эти надписи наполовину скрывают написанное карандашом по-японски: «…эти слова… моральная собственность… Такары Цукиямы…» И адрес в Нагасаки, который ничего мне не говорит.
***20 ноября 1944 г.
Погода – неизвестна. Умер, но еще жив. Один в кайтэн. Последние шесть часов. В 2:45 капитан Ёкота пришел к нам в каюту – объявить, что атака кайтэн начнется через пятнадцать минут. Встали в круг и повязали друг другу хатимаки. Гото: «Просто еще один тренировочный заплыв, ребята». Абэ Кусакабэ: «Ты чертовски хорошо играешь в шахматы, мичман». Кусакабэ: «У тебя чертовски сильный удар левой, лейтенант». Прошли по «1-333», поблагодарили команду за то, что они благополучно доставили нас сюда. Отдали честь каждому. Пожали друг другу руки, перед тем как войти в кайтэн, каждый через свой шлюз. Мазута задраил за нами люки. Его лицо – последнее, что я видел. «1-333» погрузилась, чтобы как можно ближе подойти к цели. Радист первого класса Хосокава поддерживал с нами телефонную связь до самого пуска, чтобы дать окончательную ориентацию. Абэ стартовал в 3:15. Слышал, как стукнул зажим. Гото стартовал в 3:20. Кусакабэ отплыл в 3:35. Следующие пять минут я думал о многих вещах, было трудно сосредоточиться. Хосокава на диалекте Нагасаки: «Я буду думать о тебе. Да пребудет с тобой слава». Последние человеческие слова. Носовые зажимы отпущены. Запустил двигатель. Хвостовые зажимы отпущены. Свободное плавание. Круто забираю влево, чтобы избежать столкновения с боевой рубкой и ножницами перископа. Следую на восток-юго-восток, держась на глубине пяти метров. Всплыл на поверхность в 3:42, чтобы уточнить местонахождение визуально. На фоне огней гавани четко вижу вражеский флот. Корабли для перевозки личного состава, танкеры, по меньшей мере три линкора, три эсминца, два тяжелых крейсера. Авианосцев нет, но прицелиться есть в кого. Американцы, которые едят, спят, срут, курят, болтают. И я, их палач. Странное чувство. По стратегическому плану, который разработали на «1-333», первые кайтэн должны были ударить по отдаленным целям – чтобы сбить с толку. Как в детской считалочке: До-рэ-ни-си-ма-сё-ка? Ка-ми-са-ма-но-ю-то-взрыв. Кайтэн раскачивает ударной волной. Установил перископ, вижу топливный танкер, розовое пламя, дым уже заволакивает звезды. Второй взрыв. Оранжевый. Прекрасно, ужасно, глаз не оторвать. Языки пламени взвиваются все выше, освещают пролив дневных лучей. Начались поиски, погружаюсь. Сон наяву. Я есть, но меня нет. Выбрал ближайший крупный корабль, сманеврировал, чтобы оказаться под правильным углом к цели. Клаксоны, шум двигателей, суматоха. Еще один сильный взрыв – кайтэн, глубинная бомба, не знаю. Патрульный катер? Вибрация ближе, ближе, ближе – погружаюсь на восемь метров – прошел мимо. Довольно сильный взрыв по правому борту. Одиночество – страшно, что братья оставили меня одного среди врагов чуждой мне расы. Снизил скорость до двух км/ч, всплыл, чтобы уточнить местонахождение. Огонь, дым, поражены две цели. Выбрал по очертаниям большой корабль точно на западе – легкий крейсер? Сто пятьдесят метров. В глаза ударил поисковый прожектор, но меня выручила суматоха на берегу. Погрузился на шесть-семь метров. Увеличил скорость до восемнадцати км/ч. Странное чувство полета. Обратного пути нет. Всплыл, последняя проверка. Крейсер прямо по курсу. Восемьдесят метров. Видел суетящиеся фигурки. Муравьи. Светлячки. Погрузился на пять метров. Включил боеголовку. Мысль: «Это моя последняя мысль». Открыл дроссель – максимальная скорость. Ускорение отбросило меня назад, сильно… приближение семьдесят метров, шестьдесят, пятьдесят, сорок, тридцать, двадцать, столкновение в следующую секунду, столкновение сейчас.
Резкий звон, словно колокол. Бешеное вращение – верх = низ, низ = верх, крутит, швыряет из стороны в сторону вверх-вниз, незакрепленные предметы летают, я тоже. Легкие пусты. Так это смерть, думаю я, если думаю. Могут ли мертвые думать? Голову кольцом сжимает боль, все мысли стерты. Корпус трещит от килевой качки > крен вниз > остановка, корпус вибрирует. Рев двигателей, руль сломан, свободно болтается, визг двигателей, запах горящего масла вдруг я понимаю, что жив и должен заглушить двигатели, но двигатели глохнут сами. Провал. Боеголовка не взорвалась. Кайтэн отскочила от корпуса = бамбуковое копье от стальной каски. Прицел перископа порезал лицо, сломал нос. Прислушался к звукам с поверхности. Попытался взорвать тротил вручную, бил по корпусу гаечным ключом. Оторвал ноготь. От удара сломался хронометр. Минуты или часы, не могу сказать. Чернота в перископе ё теперь голубизна. Фляжка с виски. Выпью, положу эти страницы во фляжку. Такара. Послание в бутылке в брюхе мертвой акулы. Ты знаешь эту песню, Такара?
Покоюсь в бездне морской. Воздух заканчивается. Или мне кажется, что заканчивается. Уже? Меня могут найти ныряльщики – тайфун раскачает меня и вытолкнет на берег – останусь здесь навсегда. Кайтэн – это не путь к славной смерти. Кайтэн – это урна. Море – могила. Не вините нас, тех, кто умер задолго до рассвета жизни.
***– Безнадега,– отвечает женщина, и это не Аи. Уже за полночь, но, кажется, мой звонок ее скорее забавляет, чем злит. У нее сильный акцент уроженки Осаки.– Очень жаль.
– А могу я спросить, когда госпожа Имадзё должна вернуться?
– Спросить-то можешь, но отвечу ли я – это другой вопрос.
– Когда госпожа Имадзё вернется? Пожалуйста!
– А теперь главная новость сегодняшнего вечера: Аи Имадзё призвана в родовое гнездо в Ниигате и отчаянно надеется, что ей удастся возобновить переговоры, которые зашли в тупик. Когда репортеры спросили непокорную госпожу Имадзё, как долго продлится саммит, нам было сказано: «Столько, сколько понадобится». Оставайтесь с нами!
– Значит, несколько дней?
– Теперь моя очередь. Ты – тот парень-каратист?
– Нет. Парень, который бьет головой.
– Тот самый. Приятно наконец услышать твой бесплотный голос, каратист. Аи называет тебя парнем, который бьет головой, но, по-моему, каратист звучит лучше.
– Э-э, не уверен. Когда Аи вернется, не могли бы вы…
– От своей бабушки я унаследовала способность к телепатии. Я знала, что это ты звонишь. Ты не хочешь узнать, кто я?
– Вы, вероятно, та осторожная и застенчивая девушка, с которой Аи снимает квартиру?
– В яблочко! Итак. На этот раз Аи встречается с нормальным человеком, или ты еще один гремлин-психопат?
– Не то чтобы встречается…– Я заглатываю наживку.– «Гремлин-психопат»?
– Точно. Восемьдесят процентов поклонников Аи делают успешную карьеру в производстве фильмов ужасов. Последний был Тварь из Черной лагуны[121]. С перепонками на лапах, шлепающий, влагонепроницаемый, ловил мух кончиком языка. Звонил в полночь и квакал до рассвета. Водил «вольво», носил блейзеры, раздавал диски с мадригалами собственного исполнения и бесплатно делился фантазиями, когда Аи просила сказать, что ее нет дома. Они с Аи поженились бы в токийском Диснейленде и отправились бы в путешествие по Афинам, Монреалю и Парижу вместе со своими тремя сыновьями, Делиусом, Сибелиусом и Раскидайчиком. Однажды позвонила его мать – она хотела узнать телефон родителей Аи в Ниигате, чтобы начать переговоры о браке напрямую с производителем. Нам с Аи пришлось немного присочинить и сказать, что ее друг сидит в тюрьме за то, что чуть не придушил ее предыдущего поклонника.
– Обещаю, что моя мать никогда не позвонит, но…
– Когда-нибудь работал в пиццерии, каратист?
– В пиццерии? А почему вы спрашиваете?
– Аи говорила, что с завтрашнего дня тебе нужна работа.
– Это правда, но я никогда не работал в пиццерии.
– Не беспокойся. С этим и шимпанзе справится. В самом деле, когда-то у нас работало много этих пушистых лесных обитателей. Время паршивое – с полуночи до восьми утра,– на кухне жара, как на солнечном ядре, но за ночную смену хорошо платят. Это в центре – «У Нерона», напротив кафе «Юпитер», где имел место легендарный удар головой. Плюс к тому ты будешь работать со мной. Аи говорила, как меня зовут?
– Э-э…
– Конечно же, обо мне она думает в последнюю очередь. Сатико Сэра. Как в «Che Sara, Sara[122], как там дальше, ли-ла, ли-ла». Ну, почти. Сможешь начать завтра вечером? В понедельник?
– Я не хочу отговаривать вас дать мне работу, которая мне так нужна, госпожа Сэра, но, может быть, вы захотите сначала познакомиться со мной?
Сатико Сэра говорит замогильным голосом:
– Эйдзи Миякэ, наивный сын Якусимы… Я все о тебе знаю…
***– Господин Миякэ? – Я вхожу в чайный зал «Амадеус», и метрдотель перестает перебирать пальцами. Брови дугой: суть искусства метрдотеля – в умении правильно двигать бровями.– Пожалуйста, следуйте за мной. Цукиямы ждут вас.
Цукиямы? Неужели дед убедил моего отца прийти сюда вместе с ним? Народу больше, чем в прошлый раз,– поминки, многие посетители в черном,– и мне трудно сразу найти двух мужчин, пожилого и средних лет, похожих на меня. Поэтому, когда дворецкий отодвигает стул за столиком, где сидят женщина и девушка моих лет, я уверен, что он ошибся. Он бровями говорит, что ошибки нет, и я стою с глупым видом, а дамы оценивающе на меня смотрят.
– Прикажете принести еще чашку, мадам? – спрашивает метрдотель.
Женщина отсылает его со словами:
– Естественно, нет.
Девушка в упор смотрит на меня – ее взгляд говорит: «И это дерьмо до сих пор не согнулось пополам?» – в то время как моя память ловит сходство… Андзю! Круглолицая, с короткими подкрученными волосами, хмурая Андзю. У нас с ней одинаковые брови перышком.
– Эйдзи Миякэ,– говорит она, и я киваю, будто это был вопрос– Ты жалкое, бесстыдное ничтожество.
Вдруг я все понимаю. Это моя сводная сестра. Моя мачеха трогает пальцем бронзовый чокер[123] у себя на шее – он такой широкий и толстый, что выдержал бы удар топора – и вздыхает.
– Постараемся сделать эту встречу как можно более краткой и безболезненной. Садитесь, господин Миякэ.
Сажусь. Чайный зал «Амадеус» отходит на задний план, будто на экране видеокамеры.
– Госпожа Цукияма,– я ищу какую-нибудь любезность,– спасибо вам за письмо, которое вы мне прислали месяц назад.
Фальшивое удивление.
– «Спасибо»? Ирония – вот с чего вы начинаете, господин Миякэ?
Я оглядываюсь по сторонам.
– Э-э… на самом деле я ожидал увидеть здесь своего деда…
– Да, мы знаем. Ваша встреча была записана у него в ежедневнике. К сожалению, мой свекор не может прийти.
– О… понятно. Вы заперли его в шкафу?
Голос моей сводной сестры звучит как пощечина:
– Дедушка скончался три дня назад. Вот тебе.
Мимо проходит официантка с подносом, полным ватрушек с малиной.
Моя мачеха изображает фальшивую улыбку:
– Я откровенно поражаюсь, как в прошлый понедельник вы ухитрились не заметить, насколько он болен. Эта беготня туда-сюда под вашу дудку, эта дурацкая конспирация. Вероятно, вы страшно горды собой.
Какая чушь.
– Я не встречался с ним в прошлый понедельник.
– Лжец! – бросает моя сводная сестра.– Лжец! Мама уже сказала – у нас есть его ежедневник, куда он записывал встречи! Угадай, с кем он собирался встретиться здесь неделю назад!
Мне хочется заклеить ей рот клейкой лентой.
– Но в понедельник мой дед был еще в больнице.
Моя мачеха принимает позу руки-на-столе-голова-на-руках.
– Ваша ложь ставит нас всех в неловкое положение, господин Миякэ. Нам точно известно, что в прошлый понедельник мой свекор выходил из больницы, чтобы встретиться с вами! Он не спрашивал разрешения у дежурной сестры, потому что не получил бы его. Он был слишком болен.
– Я не лгу! Мой дед был слишком болен, чтобы прийти, и прислал своего друга.
– Какого друга?
– Адмирала Райдзо.
Мачеха и сводная сестра переглядываются. Сводная сестра сдавленно смеется, мачеха улыбается – ее рот растягивается в напомаженную ниточку. Эти губы целует мой отец.
– Тогда ты действительно встречался с дедушкой,– заявляет моя сводная сестра.– Но был слишком туп, чтобы узнать его!
Мое самообладание на пределе. Я перевожу взгляд на мачеху, ожидая объяснений.
– Это последний розыгрыш моего свекра.
– Зачем моему деду притворяться этим адмиралом Райдзо?
Моя сводная сестра стучит кулаком по столу:
– Он тебе не дед!
Я не обращаю на нее внимания. В глазах моей мачехи сверкает война.
– Он давал вам подписывать какие-либо документы?
– Зачем,– повторяю я.– Зачем моему деду выдавать себя за кого-то другого?
– Вы подписывали что-нибудь?
Это ни к чему не ведет. Забросив руки за голову, откидываюсь и изучаю потолок, чтобы успокоиться.
«Да, друг мой,– говорит мне Моцарт.– Ты влип. Но разбираться с этим тебе самому. Я тут ни при чем».
Нестерпимо хочется курить.
– Госпожа Цукияма, эта вражда вам так необходима?
– «Вражда»,– бормочет моя сводная сестра.– Милое выражение.
– Что мне сделать, чтобы доказать вам, что все, чего я хочу,– это встретиться со своим отцом?
Мачеха наклоняет голову.
– Успокойтесь, господин Миякэ…
Я не выдерживаю:
– Нет, госпожа Цукияма, я сыт по горло вашим спокойствием! Я не…
– Господин Миякэ, вы устраиваете…
– Заткнитесь и слушайте! Мне не нужны ваши деньги! Мне не нужна ваша помощь! И я не собираюсь вас шантажировать! Да с чего вы взяли, что я хочу вас шантажировать? Я так, так, так устал от беготни по этому городу в поисках собственного отца! Вам угодно презирать меня, прекрасно, я это переживу. Просто позвольте мне встретиться с ним – всего один раз,– и если он сам скажет мне, что не хочет меня видеть, так и быть, я исчезну из вашей жизни и начну жить своей собственной, как и должно быть. Вот чего я хочу. Больше ничего. Это так трудно понять? Я слишком много прошу?
Я опустошен.
Сводная сестра колеблется.
С лица мачехи наконец-то сходит ее невыносимая презрительная усмешка.
Кажется, я заставил их себя выслушать. А заодно и половину посетителей чайного зала «Амадеус».
– На самом деле, да.– Мачеха наливает себе и своей надутой, как поросенок, дочурке слабый чай из рифленого чайника.– Вы слишком много просите. Допустим, я принимаю ваши заверения, что вы не собираетесь причинять зло моей семье, господин Миякэ. Допустим даже, что я отчасти сочувствую вашему положению. Основного положения дел это не меняет.
– Основного положения дел?
– Об этом неприятно говорить. Мой муж не хочет с вами встречаться. Похоже, вы верите в какой-то заговор, цель которого – помешать вашей встрече. Это не так. Мы здесь не для того, чтобы сбить вас со следа. Мы здесь по воле моего мужа, чтобы просить вас: пожалуйста, оставьте его в покое. Он содержал вас не для того, чтобы посеять надежду на будущее воссоединение,– он покупал себе право остаться для вас никем. Это так трудно понять? Мы слишком много просим?
Мне хочется плакать.
– Почему он сам мне этого не скажет?
– Если в двух словах,– мачеха отхлебывает чай,– от стыда. Он стыдится вас.
– Как он может стыдиться сына, с которым отказывается встречаться?