– Добро пожаловать на мое дерево,– говорит она.
– Неплохо,– признаю я, но это больше, чем «неплохо».
– Я никогда еще не залезал так высоко. Чтобы забраться сюда, мы вскарабкались на самую вершину крутого склона. Вид поражает воображение. Серые, как крепостные стены, лица гор; зеленая река вьется змейкой в ущелье; висячий мост; мешанина из крыш и электрических проводов; порт; склады бревен; школьное футбольное поле; карьер, где добывают гравий; чайные плантации дядюшки Апельсина; наш тайный пляж со скалой, выступающей в море: волны, бьющиеся на отмели вокруг камня-кита; длинный берег острова Танэгасима[22], откуда запускают спутники; похожие на металлофон облака, как конверт для неба, который море скрепляет своей печатью. Потерпев неудачу в качестве главного древолаза, я назначаю себя главным картографом.
– Кагосима вон там… – Я боюсь отпустить ветку и указать рукой, поэтому только киваю в нужную сторону.
Андзю, прищурившись, смотрит в глубь острова.
– Кажется, я вижу, как Пшеничка проветривает футоны.
Я бабушку не вижу, но понимаю: Андзю хочется, чтобы я спросил: «Где?», и потому не издаю ни звука. Над внутренней частью острова вздымаются горы. Мияноура вершиной упирается в небо. Там, в дождливом сумраке, живут горные племена – они отрубают заблудившимся туристам головы и делают из их черепов чаши для питья. А еще там есть пруд, где живет настоящий, с перепонками между пальцев, весь покрытый чешуей каппа – он ловит пловцов, засовывает кулак им в задницы и вытаскивает сердца, которые потом поедает. Жители Якусимы никогда не поднимаются в горы, разве что в качестве экскурсоводов-проводников. Я нащупываю что-то в кармане.
– Хочешь бомбочку с шампанским?
– Спрашиваешь!
Андзю издает пронзительный обезьяний крик, переворачивается и повисает вниз головой прямо передо мной, хихикая над моим испугом. Потревоженные птицы улетают, хлопая крыльями. Она крепко держится ногами за ветку.
– Не надо! – Все, что я могу из себя выдавить.
– Андзю скалит зубы и машет руками, как крыльями.
– Андзю – летучая мышь!
– Андзю! Не надо!
– Она раскачивается.
– Я буду сосссать твою кррровь!
Заколка упала, конский хвост рассыпался, и волосы свесились вниз.
– Вот досада. Это была последняя.
– Не виси так! Перестань!
– Эйдзи – медуза, Эйдзи – медуза!
Я представляю, как она падает, отлетая от одной ветки к другой.
– Прекрати!
– А вверх ногами ты еще уродливей. Я вижу твои козюли. Держи пачку крепче.
– Сначала перевернись обратно!
– Нет. Я первая родилась, и ты должен меня слушаться. Держи пачку крепче.
Она вытаскивает леденец, снимает фантик и смотрит, как тот улетает прочь в морскую синь. Глядит на меня, кладет леденец в рот и нехотя возвращается в нормальное положение.
– Ты и вправду зануда.
– Если ты упадешь, Пшеничка меня убьет.
– Зануда.
Мое сердце бьется ровнее.
– Что с нами происходит, когда мы умираем? – В этом вся Андзю.
Пока она сохраняет вертикальное положение, мне на это наплевать.
– Откуда я знаю?
– Каждый говорит свое. Пшеничка говорит, что мы попадаем в безгрешный мир и гуляем там по садам своих мечтаний. Скучииища. Господин Эндо в школе говорит, что мы превращаемся в землю. Отец Какимото говорит, что все зависит от того, какими мы были в этой жизни,– я бы превратилась в ангела или единорога, ты – в личинку или . поганку.
– А ты сама как думаешь?
– Когда ты умираешь, тебя сжигают, верно?
– Верно.
– Значит, ты превращаешься в дым, так?
– Наверное.
– Значит, ты поднимаешься вверх.– Андзю выпускает ветку и резко вытягивает руки, указывая на солнце.– Выше, еще выше, и улетаешь. Я хочу летать.
Несомый потоком теплого воздуха, вверх расслабленно скользит канюк[23].
– На самолете?
– Кто же хочет летать на вонючем самолете?
– Я сосу бомбочку с шампанским.
– Откуда ты знаешь, что самолеты воняют?
– Андзю разгрызает свою бомбочку.
– Самолеты должны вонять. Столько людей дышат одним и тем же воздухом. Это как в раздевалке у мальчишек в сезон дождей, но в сто раз хуже. Нет, я имею в виду летать по-настоящему.
– С реактивным двигателем на спине?
– Без всяких реактивных двигателей.
– У Зэкса Омеги реактивный двигатель.
– Андзю испускает заготовленный вздох.
– Без всяких штучек Зэкса Омеги.
– Зэке Омега открыл в порту новое здание!
– И прилетел туда на реактивном рюкзаке?
– Нет,– признаю я.– Приехал на такси. Но ты слишком тяжелая, чтобы взлететь.
– Небесный замок Лапута[24] летает, а он сделан из камня.
– Раз мне нельзя говорить про Зэкса Омегу, то и ты молчи про небесный замок Лапута.
– Тогда кондоры. Кондоры весят больше меня. А они летают.
– У кондоров есть крылья. Что-то я не вижу у тебя крыльев.
– Привидения летают без крыльев.
– Привидения мертвы.
Андзю выковыривает из зубов осколки своей бомбочки. На нее нашло одно из тех настроений, когда я не могу даже представить, о чем она думает. Листва отбрасывает тень на мою сестру-близняшку. Одни кусочки Андзю чересчур яркие, другие – чересчур темные, будто ее здесь и нет.
***Мастурбация обычно помогает мне уснуть. Это нормально? Что-то не слышал, чтобы кто-нибудь в девятнадцать лет мучился от бессонницы. Я не военный преступник, не поэт и не ученый, я даже не страдаю от неразделенной любви. Вот от похоти – да. Вот он я, в городе с пятью миллионами женщин, стремительно приближаюсь к расцвету своих сексуальных сил: обнаженные особы женского пола должны бы пачками приходить ко мне по почте в конвертах, а я одинок как прокаженный. Подумаем. Кому сегодня править караваном любви? Зиззи Хикару в мокром костюме, как на рекламе пива; мать Юки Тийо в глэм-роковом прикиде; официантка из кафе «Юпитер»; женщина-паук из «Зэкса Омеги и луны красной чумы». Вернемся, пожалуй, к старой доброй Зиззи. Я шарю кругом в поисках бумажных салфеток.
Я шарю кругом в поисках спичек, чтобы закурить пост-коитальную «Майлд севен», но в конце концов приходится воспользоваться газовой плиткой. Один Годзилла придушен, а спать хочется меньше, чем когда-либо. Сегодня Зиззи меня разочаровала. Неправильный выбор. Может, она становится для меня слишком юной? «Фудзифильм» показывает 01:49. Что теперь? Вымыться? Поиграть на гитаре? Написать ответ хотя бы на одно из двух судьбоносных писем, которые пришли ко мне на этой неделе? На какое? Выберем что попроще – ответ Акико Като на письмо, которое я написал, не сумев с ней встретиться. Этот листок до сих пор лежит в целлофановом пакете у меня в морозилке, вместе с другим. Я положил было его на полку рядом с Андзю, но оно все время смеялось надо мной. Оно пришло… Когда же это было? Во вторник. Отдавая его мне, Бунтаро прочитал надпись на конверте:
– «Осуги и Босуги, юридическая фирма». Бегаешь за адвокатами в юбках? Будь осторожен, парень, не то пришлепнут тебе парочку судебных постановлений к больному месту. Хочешь анекдот про адвоката? Чем отличается адвокат от сома? Знаешь? Один покрыт чешуей и ползает по дну, собирая падаль, а другой – просто сом.
Отвечаю, что уже слышал этот анекдот, и бросаюсь наверх в свою капсулу по лестнице, заваленной коробками из-под видеокассет. Говорю себе, что готов к отрицательному ответу,– но я не ожидал, что «нет» Акико Като прозвучит так хлестко. Я выучил это письмо наизусть. Вот самые удачные места: «Предать огласке личные сведения, касающиеся клиента, означает обмануть его доверие, чего не допустит ни один поверенный, облеченный подобной ответственностью». Приговор вполне окончательный. «Более того, я вынуждена отклонить вашу просьбу о передаче моему клиенту корреспонденции, которую, как он ясно дал мне понять, он получать не желает». Не очень много места для сомнений. Для ответа – тоже немного. «Наконец, если начнется судебное разбирательство с целью раскрыть сведения, касающиеся личности вашего отца, содействие вашим поискам на данном этапе представляет собой очевидный конфликт интересов, и я убедительно прошу вас оставить дальнейшие попытки затронуть этот вопрос и поверить, что настоящее письмо полностью выражает нашу позицию». Прекрасно. План «А» умер, едва родившись.
Господин Аояма, заместитель начальника вокзала Уэно, лыс, как болванка, и носит великолепные усы под Адольфа Гитлера. Сегодня вторник, мой первый рабочий день в бюро находок вокзала Уэно.
– У меня гораздо больше дел, чем ты думаешь,– говорит он, не отрывая глаз от бумаг.– Но я взял за правило проводить с каждым новичком индивидуальное собеседование.
Между фразами повисают паузы длиной с милю.
– Кто я, ты знаешь.– Скрип ручки.– А ты…– Он сверяется со списком.– Эйдзи Миякэ.
Он смотрит на меня, ожидая, что я кивну. Киваю.
– Миякэ.– Он произносит мое имя так, словно это название пищевой добавки.– Раньше работал на апельсиновой плантации,– он перебирает страницы, и я узнаю свой почерк,– на острове, каком – неважно, к югу от Кюсю. Сельскохозяйственные работы.
– Кто я, ты знаешь.– Скрип ручки.– А ты…– Он сверяется со списком.– Эйдзи Миякэ.
Он смотрит на меня, ожидая, что я кивну. Киваю.
– Миякэ.– Он произносит мое имя так, словно это название пищевой добавки.– Раньше работал на апельсиновой плантации,– он перебирает страницы, и я узнаю свой почерк,– на острове, каком – неважно, к югу от Кюсю. Сельскохозяйственные работы.
На стене над Аоямой висят портреты его выдающихся предшественников. Я представляю, как они спорят каждое утро, кому из них восставать из мертвых и принимать бразды правления кабинетом на очередной утомительный день. В кабинете пахнет потемневшими на солнце картонными папками. Гудит компьютер. Сияют клюшки для гольфа.
– Кто тебя нанял? Эта женщина, Сасаки?
Киваю. Раздается стук в дверь, и секретарша вносит поднос с чаем.
– Я беседую со стажером, госпожа Маруи! – раздраженно шипит Аояма.– И это значит, что чай с десяти тридцати пяти переносится на десять сорок пять, так?
Сбитая с толку, госпожа Маруи кланяется, извиняется и ретируется.
– Подойди к тому окну, Миякэ, выгляни и расскажи, что видишь.
Выполняю.
– Мойщика окон, господин.
Этот человек не воспринимает иронии.
– Под мойщиком окон.
Поезда, что прибывают и отправляются в тени отеля «Терминус». Утренние пассажиры. Тележки с багажом. Толкущиеся без дела, потерявшиеся, опоздавшие, встречающие, встречаемые. Машины для мытья платформ.
– Вокзал Уэно.
– Расскажи, Миякэ, что такое вокзал Уэно?
Этот вопрос ставит меня в тупик.
– Вокзал Уэно,– Аояма сам отвечает на свой вопрос,– исключительный механизм. Один из самых точных хронометров на земле. В мире. А этот недоступный ни для пожара, ни для воров кабинет – один из его нервных центров. С этого пульта управления я могу получить доступ…
практически ко всему. Вокзал Уэно – это наша жизнь, Миякэ. Ты служишь ему, он служит тебе. Он обеспечивает твой карьерный рост. Тебе оказана честь на время стать деталью этого механизма. Я и сам начинал с должности низкой, как у тебя, но пунктуальностью, упорством, неподкупностью…
Звонит телефон, и я перестаю для него существовать. Лицо его вспыхивает, как лампочка большой мощности, в голосе – радостное возбуждение:
– О, господин! Какая честь… да… в самом деле… в самом деле… вполне. Превосходное предложение. Осмелюсь добавить… да, конечно. Безусловно… в членских взносах? Бесподобно… превосходно… могу ли я предложить… в самом деле. Перенесено на пятницу? Как это верно… мы все с огромным нетерпением ожидаем известий о том, как мы поработали. Спасибо… вполне… Могу ли я…– Аояма вешает трубку и тупо на нее смотрит.
Вежливо покашливаю.
Аояма поднимает взгляд.
– На чем я остановился?
– Детали и неподкупность.
– Неподкупность.– Но мысли его уже далеко. Он закрывает глаза и потирает переносицу.– Твой испытательный срок – шесть месяцев. В марте тебе представится возможность сдать экзамены для служащих Японской железной дороги. Значит, тебя наняла госпожа Сасаки. Вот уж кто не образец для подражания. Из тех, кто хочет быть и женщиной и мужчиной в одном лице. Не ушла с работы даже после замужества. Муж у нее умер – печально, конечно, но люди умирают каждый день, это еще не повод Для того, чтобы метить на мужскую должность в качестве компенсации. Итак, Миякэ. Избавься от своего акцента. Слушай дикторов Эн-эйч-кей[25]. Вытряхни мусор из мозгов. В мое время средние школы готовили тигров. Сейчас они выпускают павлинов. Ты свободен.
Я кланяюсь и закрываю за собой дверь, но он уже не смотрит в мою сторону. Рядом с кабинетом никого нет. Сбоку от стены стоит поднос. Сам себе удивляясь, я открываю крышку чайника и плюю в него. Должно быть, стресс.
Бюро находок – неплохое место для работы. Приходится носить малопривлекательную униформу сотрудника Японской железной дороги, но рабочий день заканчивается в шесть, а по линии Кита-Сэндзю вокзал Уэно находится всего в нескольких станциях от Умэдзимы, откуда до «Падающей звезды» рукой подать. В течение шестимесячного испытательного срока я буду получать жалованье раз в неделю, что вполне меня устраивает. Мне повезло. Эту работу нашел для меня Бунтаро. Когда я в прошлую пятницу вернулся из «Пан-оптикона», он сказал, что слышал, будто здесь может открыться вакансия: не заинтересует ли это меня? «Еще бы!» – ответил я и не успел оглянуться, как уже проходил собеседование с госпожой Сасаки. Дама суровая и бывалая – токийский вариант моей бабушки,– она, однако, поговорив со мной полчаса, предложила мне это место. Утром я составляю каталоги – наклеиваю этикетки с данными о дате/времени/номере поезда на предметы, собранные кондукторами и уборщиками на конечных станциях, и укладываю их на соответствующую металлическую полку. Госпожа Сасаки заведует бюро находок и сидит в боковом кабинете, где разбирается с ценными предметами: бумажниками, платежными картами, драгоценностями – всем, что должно регистрироваться в полиции. Суга учит меня обращаться с вещами, не имеющими особой ценности, которые хранятся в заднем помещении.
– Здесь не так много естественного света, да? – говорит Суга.– Но можно легко определить, какой сейчас месяц, по тому, что сюда попадает. С ноября по февраль – лыжи и сноуборды. В марте – дипломы. В июне – завал свадебных подарков. В июле – горы купальников. С хорошим дождичком приносит сотни зонтов. Работа не самая вдохновляющая, но все лучше, чем носиться по авторемонтной площадке или развозить пиццу, имхо.
После обеда я сижу за стойкой, ожидая тех, кто придет заявить права на свою собственность, или отвечаю на звонки. В часы пик, разумеется, дел больше всего, но часов с трех пополудни работа скорее напоминает отдых. Самый частый посетитель – мои воспоминания.
***Листья такие зеленые, что кажутся синими. Мы с Андзю играем в гляделки: пристально смотрим друг на друга, и тот, кто заставит другого улыбнуться и отвести взгляд, выигрывает. Я корчу Андзю рожицы, но ей нипочем. В ее глазах Клеопатры пляшут бронзовые искорки. Она выигрывает. Она выигрывает – как всегда,– приблизив свои широко раскрытые глаза к моим. Потом возвращается на свою ветку и сквозь лист смотрит на солнце. Закрывает солнце растопыренной ладошкой. Небольшая перепонка между большим и указательным пальцами ее руки наливается ярко-красным цветом. Она смотрит на море.
– Сейчас будет прилив.
– Отлив.
– Прилив. Твой камень-кит уже ныряет.
Мои мысли заняты чудесными футбольными подвигами.
– Я раньше действительно верила в то, что ты рассказывал про камень-кит.
Крученые подачи и стремительные броски вниз, чтобы отбить головой.
– Ты нес такую чушь.
– А?
– Про то, что он волшебный.
– Кто волшебный?
– Камень-кит, глухота!
– Я не говорил, что он волшебный.
– Говорил. Ты говорил, что это настоящий кит, которого бог грома превратил в камень, и что однажды, когда мы подрастем, мы поплывем к нему, и, как только мы на него ступим, заклятие исчезнет, и он будет так благодарен, что отвезет нас, куда мы пожелаем, даже к Маме и Папе. Я так сильно старалась представить себе это, что иногда даже видела, будто в телескоп. Мама надевала жемчужное ожерелье, а Папа мыл машину.
– Я никогда ничего такого не говорил.
– Говорил, говорил. И на днях я поплыву к нему.
– Никогда, ни в коем случае, ты не заплывешь так далеко. Девчонки не так хорошо плавают, как мальчишки.
Андзю лениво пытается пнуть меня в голову.
– Я легко могу туда доплыть!
– В мечтах. Это очень далеко.
– В твоих мечтах.
Волны разбиваются о серый китовый бок.
– Может быть, это действительно кит,– высказываю я предположение.– Окаменелый.
Андзю фыркает.
– Это просто кусок скалы. Он даже не похож на кита. В следующий раз, когда мы пойдем на секретный пляж, я доплыву до него – вот увидишь,– заберусь на него и буду над тобой смеяться.
Паром на Кагосиму уползает за горизонт.
– Завтра в это время…– начинаю я.
– Да, да, завтра в это время ты будешь в Кагосиме. Вы встанете очень рано, чтобы успеть на паром и приехать в начальную городскую школу к десяти утра. Третьи классы, потом вторые, потом ваш матч. Потом вы пойдете в ресторан при девятиэтажном отеле, будете есть и слушать, как господин Икэда объясняет, почему вы проиграли. А в воскресенье утром вернетесь обратно. Ты мне это уже миллион раз говорил, Эйдзи.
– Что ж поделать, если ты завидуешь.
– Завидую? Тому, как одиннадцать вонючих мальчишек гоняют мешок с воздухом по колено в грязи?
– Раньше футбол тебе нравился.
– Раньше ты мочился на футон.
– Ох.
– Ты завидуешь, что я еду в Кагосиму, а ты – нет.
– Андзю высокомерно молчит.
Скрип дерева. Я не ожидал, что Андзю так быстро потеряет интерес к нашему спору.
– Смотри,– говорит она.
Андзю поднимается во весь рост, расставляет ноги, пытаясь встать поустойчивей, отпускает руки…