А происходит именно то, что предсказывает «дилемма заключенного»: рыбаки недостаточно доверяют друг другу, чтобы скоординировать свои усилия для достижения результата, который был бы выгоден им всем. Рыбак из Род-Айленда Джон Сорлиен поведал «New York Times» историю о сокращении запасов рыбы: «Теперь мой единственный побудительный мотив — выйти в море и добыть столько рыбы, сколько я смогу. У меня нет стимула к сохранению рыбных запасов, ибо любую рыбу, которую не выловлю я, выловит другой рыбак» [29]. Так промысловики подчистую уничтожают мировые запасы тунца, трески, меч-рыбы и омаров. Между тем политики часто усугубляют ситуацию, оказывая рыбакам, испытывающим трудности, материальную помощь в виде разнообразных субсидий. Такая помощь просто сохраняет создавшееся положение, ибо без нее некоторые рыбаки могли бы заняться другим промыслом.
Иногда людей надо спасать от них же самих. Хорошим примером этого может служить живущая промыслом омаров община Порт-Линкольна на южном побережье Австралии. В 1960-х годах община установила лимит на количество ловушек, которые можно было устанавливать в море, и затем продала лицензии на использование этих ловушек. С тех пор любой человек, пожелавший заняться промыслом омаров, мог сделать это, только купив лицензию у другого промысловика. Этот лимит на совокупный объем добычи позволил популяции омаров увеличиться. Забавно, но ловцы омаров из Порт-Линкольна зарабатывают больше, чем их американские коллеги, работая при этом меньше. Не мудрено, так как лицензия на использование ловушки, купленная в 1984 г. за 2000 дол., ныне стоит примерно 35 тыс. дол. Австралийский ловец омаров Дэрил Спенсер сказал корреспонденту «Times»: «Зачем наносить ущерб промыслу? Это мои сбережения на старость. Если бы омара здесь больше не было, никто не стал бы платить мне 35 тыс. дол. за ловушку. Если я сейчас подчистую выловлю всех омаров в этих водах, через 10 лет мои лицензии полностью обесценятся». Мистер Спенсер не умнее других рыбаков, промышляющих по всему миру, и не более их проникнут альтруизмом. Просто у него другие мотивы и стимулы. Странно, но некоторые группы защитников окружающей среды выступают против введения подобных лицензированных квот, поскольку в результате происходит «приватизация» ресурсов, являющихся общим достоянием. Защитники окружающей среды также опасаются того, что лицензии будут скуплены крупными корпорациями, которые вытеснят из бизнеса ловцов-одиночек.
Заслуживают упоминания еще два момента, касающиеся стимулов. Во-первых, рыночная экономика побуждает к упорному, напряженному труду и к прогрессу не просто потому, что вознаграждает победителей, но и потому, что уничтожает проигравших. 1990-е годы были для пользователей Интернета золотым временем, а для производителей электрических печатных машинок это были тяжелые годы. «Невидимая рука» Адама Смита подталкивает нас к идее «созидательного разрушения», название которой дал австрийский экономист Йозеф Шумпетер. Дуракам на рынке неуютно. Возьмем в качестве примера компанию Wal-Mart, поразительно успешно действующую в розничной торговле и появление которой часто приводит к массовому разорению тех, кто уже давно работает на местных рынках. Американцы потянулись в торговые центры Wal-Mart потому, что там им предлагают потрясающий ассортимент товаров по более низким, чем где-либо, ценам. Это очень здорово. Возможность купить дешевле в сущности то же самое, что получить больший доход. В то же время торговые центры Wal-Mart стали кошмаром для магазина Al's Glass and Hardware в г. Пекин, штат Иллинойс, и для всех семейных магазинчиков, где бы они ни находились. Модель катастрофы известна до деталей: Wal-Mart открывает огромный торговый центр на окраине городка, а через несколько лет оказывается, что мелкие магазинчики на центральной улице закрыты и заколочены.
Капитализм может быть грубым и жестоким. Оглядываясь назад, мы с восторгом говорим о технологических прорывах вроде тех, что были вызваны появлением парового двигателя, механической прядильной машины, телефона. Но эти прорывы создали трудные времена соответственно для кузнецов, прядильщиц или телеграфистов. Созидательное разрушение не есть что-то такое, что может произойти в рыночной экономике. Это нечто, происходящее в обязательном, непременном порядке. В начале XX в. половина американцев трудилась в сельском хозяйстве [30]. Теперь доля занятых в сельском хозяйстве равна примерно 1 % и продолжает сокращаться (из аграрного сектора штата Айова ежегодно уходят примерно 15 тыс. человек). Заметьте, что при этом не произошло двух важных вещей: (1) мы не умерли с голоду; и (2) у нас нет безработицы на уровне 49 % трудоспособного населения. Вместо этих несчастий произошло следующее: американское сельское хозяйство стало настолько продуктивным, что теперь, для того чтобы прокормиться, нам надо гораздо меньше фермеров. Люди, которые 90 лет назад занимались бы сельским хозяйством, ныне ремонтируют машины, изобретают компьютерные игры, стали профессиональными футболистами и т. д. Просто представьте потерю, которую бы мы все понесли, если бы Билл Гейтс, Стивен Спилберг и Опра Уинфри возделывали кукурузу.
Созидательное разрушение в долгосрочной перспективе — огромная позитивная сила. Скверно то, что в этой долгосрочной перспективе люди не платят по своим векселям. Работники компании, занимающейся операциями под залог недвижимости, могут быть ярыми приверженцами ежемесячной оплаты счетов. Когда в результате конкуренции закрываются заводы и исчезают целые отрасли, могут пройти годы и даже смениться поколение, прежде чем рабочие и поселения, пострадавшие от такого созидательного разрушения, оправятся от постигшей их беды. Всякий, кто когда-либо путешествовал по Новой Англии, видел заброшенные или полузаброшенные фабрики, ставшие памятниками тем временам, когда Америка еще производила товары типа текстиля и обуви. Или можно проехать через г. Гэри, штат Индиана, где растянувшиеся на многие мили ржавеющие сталелитейные заводы служат напоминанием о том, что этот город не всегда был знаменит только тем, что в нем совершается больше убийств на душу населения, чем в любом другом городе США.
Конкуренция означает, что есть и проигравшие. И этот факт в значительной мере объясняет, почему мы, охотно принимая конкуренцию теоретически, нередко ожесточенно сопротивляемся ей на практике. Сразу после окончания колледжа один мой сокурсник стал работать на конгрессмена от штата Мичиган. Моему приятелю не разрешали ездить на работу на его японской машине, тем более оставлять ее на одном из парковочных мест, зарезервированных за его шефом. Этот конгрессмен почти наверняка представится вам приверженцем капитализма. Да, он верит в рынок — но до тех пор, пока японские компании не произведут машины лучше и дешевле американских. В этом случае сотрудник его аппарата, купивший такую машину, будет вынужден добираться до работы поездом. В этом нет ничего нового. Конкуренция всегда чудо как хороша, если касается только других. Во время промышленной революции английские ткачи, жившие в сельской местности, обращались с петициями в парламент и даже сжигали текстильные фабрики, пытаясь предотвратить механизацию. Было бы нам сегодня лучше, если бы ткачи преуспели в своих попытках и мы по-прежнему ткали все ткани вручную?
Если вам удалось придумать более совершенную мышеловку и наладить ее производство, потребители проторят дорожку к дверям вашего предприятия, а если вы производите старые мышеловки, то пора начинать увольнять рабочих. Это позволяет объяснить двойственность нашего отношения к глобализации и международной торговле, к безжалостным розничным торговцам вроде Wal-Mart и даже к некоторым технологиям и автоматизации. Конкуренция порождает также некоторые интересные политические альтернативы. Правительство неизбежно сталкивается с требованиями оказать помощь компаниям и отраслям, испытывающим трудности из-за конкуренции, и защитить рабочих таких компаний и отраслей. (При всех наших разговорах о свободных рынках и выживании сильнейших, когда в 1980 г. компания Chrysler Motors оказалась на грани банкротства, правительство США взяло эту компанию на поруки, гарантировав ее займы.) Однако многие меры, сводящие к минимуму страдания, которые причиняет конкуренция, — предоставление финансовой помощи компаниям или создание препятствий к увольнению рабочих — тормозят или пресекают процесс созидательного разрушения. Процитирую моего тренера по футболу, который работал с командой младших курсов: «Не помучаешься — не добьешься».
Есть и другая сторона вопроса, связанного со стимулами и побудительными мотивами, которая очень сильно затрудняет государственную политику. Дело в том, что перераспределять деньги богатых в пользу бедных трудно. Конгресс может принимать законы, но богатые налогоплательщики не дремлют и не бездействуют. Они меняют свое поведение так, чтобы максимально избежать налогов: перемещают деньги, инвестируя их в проекты, защищающие доходы, или, в крайнем случае, переводя капиталы под другую юрисдикцию. Когда Бьёрн Борг был королем в мире тенниса, правительство Швеции обложило его доходы налогом по предельно высокой ставке. Борг не стал ни лоббировать шведское правительство, добиваясь от него снижения налогов, ни писать памфлетов о роли налогов в экономике. Он попросту переехал на жительство в Монако, где бремя налогов намного легче.
Есть и другая сторона вопроса, связанного со стимулами и побудительными мотивами, которая очень сильно затрудняет государственную политику. Дело в том, что перераспределять деньги богатых в пользу бедных трудно. Конгресс может принимать законы, но богатые налогоплательщики не дремлют и не бездействуют. Они меняют свое поведение так, чтобы максимально избежать налогов: перемещают деньги, инвестируя их в проекты, защищающие доходы, или, в крайнем случае, переводя капиталы под другую юрисдикцию. Когда Бьёрн Борг был королем в мире тенниса, правительство Швеции обложило его доходы налогом по предельно высокой ставке. Борг не стал ни лоббировать шведское правительство, добиваясь от него снижения налогов, ни писать памфлетов о роли налогов в экономике. Он попросту переехал на жительство в Монако, где бремя налогов намного легче.
По крайней мере, он все еще играет в теннис. Налоги создают мощный стимул к уклонению от них или сокращению деятельности, облагаемой налогами. В Америке, где значительную часть бюджетных поступлений дает подоходный налог, высокие налоги побуждают… свертывать деятельность, приносящую доход? Действительно ли люди прекращают работать или начинают работать в зависимости от ставок налогов? Вирджиния Пострел, ведущая экономической рубрики в «New York Times», заявляет, что ставки налогообложения — проблема феминизма. Вследствие «брачного налога» второй работающий член семьи с высоким доходом (а таким вторым работником в семье чаще всего бывает женщина) выплачивает в виде налогов в среднем 50 центов из каждого заработанного им доллара, что оказывает существенное воздействие на решение вопроса о том, стоит ли этим женщинам работать или оставаться дома. «Налоговая система, которая с особой силой выталкивает замужних женщин с рынка труда, искажает личные предпочтения женщин. И отбивая у женщин охоту к выполнению дающей высокие доходы работы, налоговая система снижает общий уровень жизни американцев», — пишет Вирджиния. Она приводит некоторые интересные доказательства. В результате налоговой реформы 1986 г. предельные ставки налогов для женщин, имеющих высокие доходы, были снижены больше, чем для женщин, имеющих более низкие доходы. Это означало, что у женщин, имеющих высокие доходы, произошло более резкое снижение налоговых изъятий. Отреагировали ли эти женщины на соответствующее изменение иначе, чем женщины, которые не получили такого же крупного снижения налогового бремени? Да, их доля в структуре рабочей силы за короткий срок выросла в три раза [31].
Сходный эффект высокие налоги могут оказывать и на компании. Высокие налоги снижают прибыль, которую компании получают на свои капиталовложения, тем самым ослабляя стимулы к инвестированию в предприятия, исследования и другие виды деятельности, ведущие к экономическому росту. И снова мы сталкиваемся с существенным противоречием: усиление налогового бремени ради того, чтобы предоставить щедрые блага неблагополучным американцам, может отбить охоту к производительным капиталовложениям, которые могли бы улучшить материальное положение тех же бедных. Что выбрать?
Если ставки налогов становятся слишком высокими, люди и компании могут ускользнуть в подпольную, или теневую, экономику. Это означает, что люди и компании сделали выбор в пользу нарушения закона и полностью ушли от налогов. В скандинавских странах, где щедрые правительственные программы финансируются за счет предельно высоких ставок налогов, наблюдается и существенный рост черного рынка. По оценкам экспертов, подпольная экономика в Норвегии, которая в 1960 г. давала 1,5 % ВНП, в середине 1990-х годов давала уже 18 % ВНП. Налоговое мошенничество может превратиться в порочный круг. Чем больше людей и компаний «уходит в тень», тем сильнее должны повыситься ставки налогов для людей и компаний, не избравших этот путь, для того чтобы обеспечить прежний уровень бюджетных поступлений. Повышение налогов, в свою очередь, усиливает «бегство в подпольную экономику». И так далее [32].
Перераспределение денег в пользу бедных сопровождается не только трудностями в налогообложении. Государственная щедрость порождает порой извращенные или превратные стимулы. Высокие пособия по безработице снижают стимулы к поиску работы. Политика всеобщего благоденствия, которую государство проводило до реформы 1996 г., предусматривала денежные пособия лишь для неработающих матерей-одиночек, что косвенным образом наказывало нуждающихся женщин, которые были замужем и работали, а государство, в общем-то, не собиралось отбивать у людей побуждения к вступлению в брак и к работе.
Сказанное не предполагает, что государственные щедроты достаются только бедным. Вовсе нет. Крупнейшие социальные федеральные программы — это программы социального и медицинского страхования, блага которых достаются всем американцам, даже очень богатым. Предоставляя гарантированные блага престарелым, обе программы могут отбивать у людей стимулы к созданию личных накоплений. И действительно, этот вопрос является предметом длительной дискуссии. Некоторые экономисты утверждают, что блага, которые государство предоставляет престарелым, побуждают нас меньше сберегать (что снижает норму национальных сбережений), поскольку нам приходится меньше откладывать на старость. Другие утверждают, что программы социального и медицинского страхования не снижают наших личных сбережений, а просто позволяют нам передать нашим детям больше денег по наследству. Эмпирические исследования не дали ясного ответа на вопрос, так это или не так. Данная дискуссия не просто эзотерический спор академических ученых. Как будет показано далее, низкая норма сбережений может ограничить объем капитала для инвестиций, которые позволяют повысить уровень жизни.
Ничто из сказанного не следует толковать как исчерпывающее доказательство ненужности или вредности налогов и государственных программ. Напротив, экономисты тратят на размышления о том, какие налоги следует собирать и какой должна быть структура государственных пособий, гораздо больше времени, чем политики. Например, налог на бензин и подоходный налог дают поступления в бюджет. Однако эти два налога порождают совершенно различные стимулы. Подоходный налог побуждает некоторых людей не работать, что, конечно, плохо. А налог на бензин побуждает некоторых людей не ездить на машинах, что, возможно, очень хорошо. Действительно, «экологические налоги», т. е. налоги, ориентированные на охрану окружающей среды, дают бюджетные поступления, облагая виды деятельности, разрушающие окружающую среду, а «налоги на пороки» извлекают доходы бюджета из таких товаров и видов деятельности, как сигареты, алкоголь и азартные игры.
В целом экономисты склонны отдавать предпочтение налогам, которые по природе своей охватывают широкие слои населения, просты и справедливы. Простые налоги понятны, и их легко собирать. Справедливость налога подразумевает лишь то, что два схожих человека, скажем, два человека, имеющих одинаковые Доходы, должны платить одинаковые или сходные налоги. «Широта» налога означает, что поступления в бюджет создаются за счет обложения невысоким налогом очень большой группы населения, а не за счет обложения очень высоким налогом очень малочисленной группы. От «широкого» налога труднее уклониться, ибо от него освобождено меньше видов деятельности, и поскольку ставка налога невысока, то и соблазн уклониться от такого налога меньше. Например, не следует облагать высоким налогом покупателей красных спортивных автомашин. От такого налога можно уйти, причем легко и вполне законно, купив автомобиль другого цвета. В этом случае никому лучше не будет. Государство не соберет никаких налогов, а поклонники спортивных машин не смогут ездить на машинах того цвета, который им больше всего нравится. Это явление, когда налоги причиняют людям вред, никому не принося пользы, называют «чистыми потерями».
В данном случае было бы лучше обложить налогом все спортивные машины или даже все машины, поскольку это позволило бы собрать больше налогов при меньшей ставке налогообложения. И вновь повторим: налог на бензин, как и налог на новые автомобили, обеспечивает бюджетные поступления за счет водителей, да к тому же еще и дает стимул к экономии горючего. Люди, которые чаще ездят, платят больше. Итак, теперь мы собираем большую часть бюджетных доходов за счет совсем небольшого налога и при этом делаем кое-что и для охраны окружающей среды. Многие экономисты, пожалуй, готовы сделать еще один шаг в этом направлении: они призывают обложить налогом все виды топлива, содержащего углерод, т. е. уголь, нефть и бензин. Такой налог увеличил бы поступления, взимаемые на широкой основе, и создал бы стимул к сохранению невозобновляемых ресурсов и ограничению выбросов углекислого газа, вызывающих глобальное потепление.