– Это, конечно, художественное преувеличение, – крестный отец. Наблюдение, основанное на внешнем сходстве. В миру его зовут Арсен Бартош. У него сеть аптек по городу. И дорогой костюм, и начищенные ботинки.
– А перстень?
Перстня у Арсена Бартоша, в отличие от киношного дона, не было, иначе такой ушлый парень, как Кирилл, обязательно запомнил бы ее. Платина, да еще с рубином, – мимо столь выдающейся вещи не пройдешь.
– Перстень свидетелем не упоминался.
– Жаль. Хоть что-то бы связалось, – покачал головой Литовченко.
Ничего бы не связалось, ничего. Арсен Бартош – фигура вполне легальная, уважаемый в бизнес-сообществе человек. Ни при каких раскладах он не стал бы светиться с украденным паспортом и поддельными правами.
– Пока не связывается. С одной стороны мы имеем Вернера Лоденбаха, гражданина Германии, прибывшего в Россию девятнадцатого июля. Он заселяется в гостиницу, какое-то время пользуется автомобилем, специально арендованным для него по поддельными документам. Цель его прибытия неясна, круг знакомых не определен. Из имеющихся можно назвать лишь Арсена Бартоша, который приходил за письмом в гостиницу. И Кристину Бирман, с которой Лоденбах провел время в баре и, возможно, у себя в номере. Первый сейчас находится за границей, вторая мертва.
– Еще вопрос, вернется ли твой Бартош.
– Должен. Далее. Мы пока не в состоянии идентифицировать тело, как принадлежащее Вернеру Лоденбаху. Нет отпечатков, нет прижизненных снимков, но, даже если бы они были, – опознать труп невозможно. Мягкие ткани лица не сохранились. Отследить передвижения кабриолета с номерным знаком «а666кв» уже не получится. Разве что…
– Что? – насторожился Литовченко, а Мандарин повел ушами-локаторами.
– Я склоняюсь к версии, что машина с трупом появилась в озере за несколько часов до того, как ее обнаружили подростки. Скажем – накануне ночью или поздно вечером.
– Это упрощает задачу?
– В некотором роде – усложняет.
Вересень подошел к доске и несколькими штрихами нарисовал автомобиль, больше похожий на хрестоматийный «гроб на колесиках».
– Думаю, кабриолет просто перевезли к месту последнего упокоения.
– На чем?
– Вряд ли это была открытая платформа – красный кабриолет слишком заметная вещь, он обязательно привлек бы к себе внимание. Так что эвакуатор отпадает. Остаются фуры и нестандартные крытые грузовики, чьи габариты позволяют спрятать внутри кабриолет.
Вдохновленный полетом собственной фантазии, Вересень присобачил к уже нарисованному авто купол. А к куполу – несколько стрелок. Получилось что-то вроде гигантской медузы, сжимающей в своих щупальцах «гроб на колесиках».
– Доходчиво, – крякнул Литовченко. – Только как-то мрачно. И непонятно, что искать. Сколько фур ежедневно проходит через посты ГИБДД? Их до конца света не пересчитать. А той, что тебе вроде бы нужна, и след давно простыл. Дохлый номер, Вересень.
Но так просто Боря сдаваться не хотел – слишком уж зловещей выглядела картинка с медузой. Слишком красноречивой.
– Наверное, имеет смысл еще раз переговорить с участковым из Канельярве. Лариным.
– Ты ведь уже говорил.
– Теперь вводные будут другие. Мы что искали? – не дождавшись ответа, Вересень ответил сам. – Правильно. Кабриолет месячной давности. А надо искать большой грузовик, засветившийся там в ночь накануне обнаружения трупа. Или поздним вечером.
– Дохлый номер, – еще раз повторил Литовченко.
– Может, ты и прав. Но попробовать стоит.
– Безнадега.
– А вдруг найдется человечек, который что-то видел? Малейшей зацепки будет достаточно. Если найдем машину – найдем и тех, кто убил Лоденбаха.
– Допустим, – теперь и Литовченко, не отрываясь, смотрел на медузу. – Допустим, тебе повезет. И человечек обнаружится, и надует тебе в уши, что видел неподалеку фургон передвижного цирка-шапито. И больше никаких примет…
– Передвижной цирк-шапито – сам по себе примета, – заметил Вересень.
– Это к слову, – тут же поправился капитан. – Такого счастья, как шапито, нам не обломится. Обломится фура, каких миллион. Это в лучшем случае.
– На любой фуре есть опознавательные знаки. Название фирмы или автопредприятия, как минимум.
– Угу. Только засечь их в сумерках почти нереально. Разве что специально следить за дорогой при помощи прибора ночного видения. И это не автотрасса, а забытая богом грунтовка. Думаешь, есть такие идиоты?
– Только на них и надежда, – вздохнул Вересень.
– Ну, допустим, случилось чудо. Идиоты нашлись. Что-то там узрели. Дальше что?
– Дальше начнется работа, муторная и долгая. А людей мало…
– Завтра будет больше.
– Кого-то еще перебрасывают на дело Лоденбаха?
– Можно сказать и так, – Литовченко выдержал драматическую паузу. – К нам едет немецкий полицейский комиссар. Для усиления оперативной группы… и вообще.
– Что – «вообще»?
– Обычная практика. Убили не кого-нибудь, а гражданина Германии. Так что немецкому комиссару тут самое место.
При упоминании о комиссаре дурацкий парень неожиданно заволновался. Пробежался по коленям Вересня и капитана Литовченко, сделал несколько кругов по комнате, выскочил на кухню и, спустя минуту, вернулся оттуда с большой рукавицей-прихваткой в зубах.
– Ну, и что ты хочешь этим сказать? – спросил Вересень у Мандарина.
– Неясно, что ли? – капитан хлопнул себя по ляжкам и заржал. Впрочем, деликатнее, чем обычно. – Это означает, что немчура будет держать нас в ежовых рукавицах. Припрется со своим уставом в чужой монастырь. И никто ему ни слова не скажет, что характерно.
Вересень тут же попытался представить таинственного полицейского комиссара из Германии, но ничего, кроме черного мундира Мюллера (в исполнении народного артиста СССР Л. Броневого), в голову не лезло. Эх-х, плохо ты знаешь Германию, Боря! Оставались, правда, комиссар Мегрэ и комиссар Миклован, но первый был французом, а второй – и вовсе румыном. Они носили шляпы, курили трубки, мрачно смотрели на мир и на своих подчиненных: людей, не отягощенных интеллектом, а попросту – болванов. Там, где морщит лоб полицейский комиссар, рядовому следователю делать нечего, – этому учили Борю Вересня мировая литература и кинематограф. Но его собственный опыт подсказывал: раскрытие преступления – тяжелый и рутинный труд, и нужно перелопатить десятки тонн пустой породы, чтобы найти крошечный осколок истины. Одному человеку с такой задачей не справиться, только команде, знакомой с последними достижениями криминалистической науки. Ведь случай Вернера Лоденбаха – не рядовая бытовуха, которая просчитывается за несколько часов, максимум – суток. Все говорит о том, что убийство было тщательно продумано и спланировано. Его мотивы неясны, круг подозреваемых очертить невозможно, личность самого Лоденбаха до сих пор остается загадкой. Быть может, полицейский комиссар из Германии привезет ответы хотя бы на некоторые из вопросов? В таком случае его появление можно только приветствовать – несмотря на шляпу, трубку и – возможно – усы.
– …Когда прибывает немец?
– Завтра, утренним рейсом из Франкфурта. Еду его встречать. Жаль, конечно, что по-немецки не говорю, – вздохнул Литовченко. – Придется брать с собой разговорник.
– Лучше возьми меня.
– Петришь в немецком?
Вересень утвердительно кивнул, хотя все его знания ограничивались школьным курсом и прослушиванием группы «Раммштайн». Прослушивание было не совсем добровольным: фанатом «Раммштайна» являлся его сосед с нижнего этажа, бледный юноша по имени Антон. Когда Антон врубал музыку на полную мощность, скрыться от проклятой металлической группы не представлялось никакой возможности. Звуки лились отовсюду, даже из унитаза, и тогда Вересню начинало казаться, что унитаз вот-вот расколется, а заодно треснет бачок, и лопнут стекла на окнах, и все имеющаяся в доме посуда разлетится на мелкие осколки. Правда, до крайности дело не дошло: весной бледного юношу забрали в армию, и Вересень смог вздохнуть спокойно.
– Давай, изобрази чего-нибудь.
– Что именно?
– Пару фраз для затравки, – уточнил капитан. – «Гитлер капут» и «хенде хох» не предлагать.
Вересень сразу же вспомнил бачок, стекла и посуду, и, прикрыв глаза, проревел в стиле фронтмена «Раммштайна» Тилля Линдеманна:
– Ду! Ду хаст. Ду хаст мич. Ду хаст мич гефрахт унд их хаб нихтс гесахт[5].
– Здорово! – Литовченко посмотрел на следователя с неподдельным восхищением. – Значит, встречаем немчуру на пару.
…Он едва не опоздал к назначенному времени. Всему виной оказался дурацкий парень, полночи прыгавший по груди Вересня, вместо того, чтобы спать у него подмышкой. Чем была вызвана такая бурная активность, Вересень понять не мог. Как не мог понять, почему Мандарин носится с треклятой рукавицей. Он просовывал в прихватку башку, норовил поддеть ее лапой и запулить ее Вересню в переносицу, в крайнем случае, – в подбородок. Боря давно забыл о существовании рукавицы, года три она не попадалась ему на глаза, и где раздобыл ее Мандарин, так и осталось неизвестным. Рукавица была внушительных размеров, приятного глазу песочного цвета, с вышитой подковой и лошадиной головой, торчащей из нее. А вот надпись, идущая по краю подковы, не вдохновляла вовсе: «ГОДА ИДУТ, А ДУРЬ НА МЕСТЕ».
Устав бороться с обоими, Вересень сунул рукавицу в стиральную машину и защелкнул дверцу, после чего Мандарин сразу же успокоился. А сам Боря, прежде, чем провалиться в короткий сон, успел подумать о том, что хотел сказать ему дурацкий парень. Что Вересень – дурак и нет никаких шансов, что поумнеет с годами? Маловероятно. Что он – ломовая лошадь, и у него, как у всякой рабочей лошадки, – шоры на глазах? Ближе к истине! Шоры мешают видеть очевидное. Вот только к чему относится это очевидное? Так и не придя к однозначному ответу, Вересень плюнул на размышления и наконец-то заснул.
И проснулся за сорок минут до прилета «Боинга» из Франкфурта, но к выходу пассажиров из терминала все же успел.
– Опаздываешь! – коротко сказал ему Литовченко, который сжимал в пальцах листок бумаги формата А4 со сделанной от руки надписью:
MISCHA NEUMANNИтак, полицейского комиссара из Германии звали Миша. Михаил, или – если быть по-немецки точным – Михаэль. Странно, что Литовченко не воспроизвел имя полностью, ограничившись короткой формой. Это – неправильный подход, он демонстрирует никому не нужную фамильярность. А вдруг комиссар полиции обидится? Вдруг он окажется здоровенным мужиком – не только в усах и шляпе, но и со шрамом на скуле, фляжкой со шнапсом во внутреннем кармане пиджака и каким-нибудь орденом: на манер железного креста с дубовыми листьями?..
– Ну что это еще за «Миша»? – мягко попенял Вересень товарищу. – Как будто мы пили с ним на брудершафт. И допились до того, что теперь не можем вспомнить, как он выглядит. И стоим, как дураки, с дурацкой бумажкой.
– Эту дурацкую бумажку мне выдали. Так что все претензии к начальству. Хоть с Мишей, хоть с Гансом, хоть с Эрихом-Марией. А я – за что купил, за то и продаю.
За четверть часа мимо Вересня с капитаном продефилировали три шляпы, двое усов и даже один орден (при ближайшем рассмотрении оказавшийся казачьей медалью «Алексий – человек божий»), а Миша все не являлся.
– Может, мы его пропустили? – забеспокоился Вересень.
– Вроде не должны.
– Может, он вообще не прилетел?
– Вроде должен.
В этом момент перед капитаном и Вереснем остановилась молодая женщина в джинсах, белой футболке и свитере, наброшенном на плечи. Лучшим в ней были волосы – густые, пушистые, медного цвета. Все остальное было так себе и было слишком: слишком острые скулы, слишком тяжелые веки, слишком большой и жесткий рот. Слишком высокий лоб и почти полное отсутствие бровей дополняли образ и делали женщину неуловимо похожей на центральный персонаж картины Лукаса Кранаха Старшего «Юдифь с головой Олоферна». Понаблюдав за мужчинами секунд тридцать, Юдифь подошла к Литовченко и ткнула пальцем в плакат.
– Миша, – произнесла она низким скрипучим голосом.
– Что? – не понял капитан.
– Миша, – палец переместился с плаката на плоскую грудь Юдифи. – Миша – это я.
– Что она сказала? – Литовченко скосил глаз на Вересня.
– Говорит, что Миша – это она, – прошептал тот.
И.о. начальника убойного отдела (вполне подходивший для роли Олоферна) состроил зверскую гримасу. В ней смешалось все: изумление, недоверие, разочарование и – немного неловкости, которую обычно чувствует красивый мужчина в компании малопривлекательной женщины.
– Миша Нойманн? – еще раз переспросил капитан.
– Да.
Рыжеволосая Миша выставила перед собой руку со сложенными лодочкой пальцами. Рука была костлявой, пальцы – узловатыми, а ногти – коротко постриженными. Заусенцы, ни следа лака, ни единого украшения, кроме простенького серебряного кольца на безымянном. Наверное, протянутую руку следовало пожать, но Литовченко почему-то медлил.
– Миша Нойманн, полицейский комиссар из Франкфурта?
– Да.
Капитан ткнул Вересня в бок:
– Она что, по-русски говорит?
Рука все еще висела в пространстве, и игнорировать ее дальше Вересень посчитал неуместным. Он крепко ухватился за нее (мимоходом удивившись, какая она холодная) и спросил:
– Вы говорите по-русски?
– Да. Но не очень хорошо.
– Меня зовут Борис Вересень. Я следователь. А это – мой коллега, капитан Литовченко. Добро пожаловать в Россию.
Наконец-то вышедший из ступора капитан тоже потянулся к руке полицейского комиссара. Но в последний момент решил, что перед ним, все-таки, дама, а руки дамам принято целовать. Он попытался припасть губами к пальцам Миши, но та резко одернула их и залилась румянцем. Это был странный румянец, проступивший в виде красных пятен на лбу, щеках и подбородке. Зато кончик носа Миши побледнел, а губы стали еще уже, превратившись в едва заметную полоску.
Стараясь не глядеть на эту неземную красоту, Литовченко прокряхтел:
– Добро пожаловать. Угу.
Не слишком гладко начинается сотрудничество, подумал Вересень. А еще подумал, что лучше бы сюда припожаловал эгоцентричный комиссар Мегрэ, чем эта страшноватая немецкая лягушка, которая (сто против одного) окажется занудой и педанткой. И, словно оправдывая ожидания Вересня, лягушка проскрипела с сильным акцентом:
– Мне нужно приступить к… моя работа… унфоцуглих… немедленно.
– Само собой, – кивнул Литовченко.
Багажа у комиссара полиции было немного: кабинный чемодан и рюкзак. Капитан попытался завладеть чемоданом, но Миша держалась за него мертвой хваткой. Все втроем они направились к выходу – в полном молчании. На секунду отстав от немки, и.о. начальника убойного отдела шепнул Вересню:
– Она же баба!
– Сам вижу.
– Так почему ее зовут Миша? Это же мужское имя.
– Это у нас оно мужское. А у них – женское.
– Ох, уж эта мне Европа, – вздохнул Литовченко. – Чего с ней делать-то?
– С Европой?
– Да с комиссаршей.
– Заселить в гостиницу для начала. У тебя же, наверняка, есть инструкции.
– Есть. Но я в глобальном смысле.
– В глобальном – работать. Чего же еще?
– Чую, будет та еще работа. Не ожидал, что немцы подложат такую свинью. И почему только мужика не прислали?
– Что приехало – то приехало, – философски заметил Вересень. – Может, она спец толковый.
– Может, и толковый. Но уж больно страшна.
– Тебе какая разница?
– Я эстет, Вересень. И близость некрасивых теток меня расстраивает.
– Смотри на нее, как на комиссара полиции.
– Снизу вверх, что ли?
– Не обязательно. Я имел в виду, что вы – коллеги. Вместе делаете одно дело. Из этого и надо исходить. А все остальное – не имеет значения.
– Уж не знаю, куда нас это дело заведет…
Дама мечей
* * *…Неделю назад Мише Нойманн исполнилось тридцать два года.
Давно прошли те времена, когда она радовалась дням рождения и ждала подарков, втайне надеясь, что уж в этот раз родители не подкачают и преподнесут именно то, что ей нужно. К примеру, восхитительный набор «Der junge detektive»[6], с маленькой лупой, порошком для обработки отпечатков, наручниками и лентой для огораживания места преступления. Об этом наборе Миша несколько раз вскользь упоминала задолго до дня рождения, но вместо заветного порошка ей преподносили очередное бессмысленное платье, или сережки, или книгу. Ах, если бы этой книгой оказалась «История криминалистики в иллюстрациях»! Но нет, под подушку ей засовывали то «Серебряные коньки» (любимая книга маленькой мамы), то «Треволнения одного китайца в Китае» (любимая книга маленького папы). И зорко следили за тем, чтобы она их прочла. Увильнуть не получалось: родители требовали подробностей. И расстраивались, если Миша не могла вспомнить их.
Вернее, не хотела.
Ведь память у нее была феноменальная, и девочке ничего не стоило запомнить несколько страниц текста с одного прочтения – вплоть до переносов, вплоть до последней запятой. Она легко множила в уме четырехзначные числа (мама прочила ей карьеру бухгалтера) и так же легко ориентировалась в иностранных языках (папа прочил ей карьеру переводчика). Если бы они догадались спросить, чего хочет сама Миша, то, наверняка, страшно удивились бы.
Миша мечтала стать полицейским.
Огораживать место преступления желтой лентой. Ползать с лупой в поисках улик. Обрабатывать отпечатки чудодейственным порошком. О том, чтобы рассказать о мечте родителям, не могло быть и речи. Криминальная полиция – не место для девочки, это грязная, тяжелая и грустная работа, которая рано или поздно вызовет депрессию (в этом был свято уверен папа), а за ней последует рак (в этом была свято уверена мама). А они вовсе не для того произвели на свет свою детку, чтобы та страдала. Лимит страданий в их семье давно исчерпан: это связано с поздним рождением Миши. Двенадцать лет мама тщетно пыталась забеременеть, и – в тот самый момент, когда надежда стала покидать ее и папу, Миша наконец-то снизошла.
Изволила явиться, упрямица.
И мама немедленно решила, что Миша – особенная, ни на кого не похожая. Значит, и имя у нее должно быть особенным, ни на чье не похожим. Они с папой даже написали на картонках сотню экзотических имен, которые терпеливо выуживали из самых разных книг, справочников и энциклопедий. Здесь были и Арандхати, и Самнанг, и Ониекачукву, и Куйапа, и Меакуэни. Единственным удобоваримым среди них оказалось имя Миша – вроде бы русское, как утверждал папа. И именно его он (о, счастливчик!) и вытащил из коробки из-под печенья, куда были свалены все Ониекачукву и Арандхати. Но на этом счастливая полоса закончилась, и на дальнейшую жизнь девочки имя никак не повлияло: ни в положительном, ни в отрицательном смысле.