Брюссель, 1842 год (май?)
Недавно мне исполнилось двадцать шесть лет. И в зрелом возрасте я все еще ученица школы и очень рада пребывать в таком качестве. Сначала мне казалось странным подчиняться власти учителя, вместо того чтобы осуществлять эту власть самой: подчиняться распоряжениям, вместо того чтобы давать их. Но мне все это нравится. Наверное, с такой же жадностью корова, которую долго держали на сухом сене, возвращается к свежей траве. Не смейся над моим сравнением. Для меня естественно подчиняться и совсем не естественно командовать.
Здесь много учениц, около сорока, считаются «экстернами», то есть приходят учиться в дневное время, а еще двадцать – «пансионерки», то есть живут в доме. Мадам Эже, директриса школы, – дама точно того же склада ума, степени образованности и качеств интеллекта, что и мисс ***153. Я полагаю, что некоторые суровые черточки в ее характере смягчены, поскольку она не испытала жестокого разочарования в жизни и не «закисла» впоследствии. Короче говоря, это замужняя дама, а не девица. В школе работают три учительницы: мадмуазель Бланш, мадмуазель Софи и мадмуазель Мари. Первые две не обладают какими-либо выразительными характерами. Одна из них старая дева, вторая скоро будет таковой. Что касается мадмуазель Мари, то она весьма талантлива и оригинальна, но порывиста и ведет себя так, что все в школе, за исключением нас с Эмили, сделались ее врагами. Кроме этих постоянных учительниц, в школе работают семь приходящих преподавателей, которые ведут разные предметы: французский, рисование, музыку, пение, письмо, арифметику и немецкий. Все в пансионе католики, за исключением нас и еще одной девушки, а также гувернантки детей хозяйки – англичанки, чье положение можно определить как нечто среднее между горничной и няней. Различие в стране происхождения и религии проводит серьезную границу между нами и всеми остальными. Мы здесь живем в совершенной изоляции. Но это не значит, что я несчастлива, наоборот, эта жизнь просто замечательна, она гораздо больше соответствует моей природе, чем служба гувернантки. Все мое время занято и проходит очень быстро. До сих пор и у меня, и у Эмили со здоровьем все было в порядке, и потому мы могли прилежно учиться. Есть тут еще один человек, о котором я тебе пока не писала, – мсье Эже, супруг хозяйки. Он профессор риторики, человек достойный и умный, однако обладающий холерическим, вспыльчивым темпераментом. Как раз сейчас он весьма сердит на меня, поскольку я сделала перевод, который он заклеймил как «peu correct»154. Прямо он мне не сказал, но написал эти слова на полях моей книги и спросил коротко и сердито: как так получается, что мои сочинения всегда оказываются лучше, чем мои переводы? Ему это кажется необъяснимым. Кроме того, несколько недель назад он под влиянием минуты запретил мне пользоваться как словарем, так и грамматикой при переводе самых сложных английских сочинений на французский. Это делает работу куда тяжелее и вынуждает меня время от времени вставлять английские слова, а когда учитель это видит, у него глаза вылезают на лоб. С Эмили они плохо ладят. Эмили работает как лошадь, ей приходится преодолевать серьезные трудности – гораздо больше тех, с какими сталкиваюсь я. Ведь те, кто приезжает учиться во французскую школу, должны прежде хорошо овладеть языком, в противном случае они потеряют много времени, поскольку учебный курс предназначен для носителей языка, а не для иностранцев. Несколько частных уроков, которые соизволил дать нам мсье Эже, вероятно, рассматривались как большое одолжение, и мне кажется, что они вызвали недовольство и зависть у других учениц школы.
Ты осудишь меня за краткость и скуку этого письма. Есть тысячи вещей, которые я хотела бы тебе рассказать, но у меня не хватает времени. Брюссель – красивый город. Бельгийцы ненавидят англичан. Их внешние правила поведения – более строгие, чем наши. Шнуровать корсет и при этом не носить шейный платок считается тут крайне неприличным.
Фрагмент этого письма, где мсье Эже представлен как учитель, запретивший своим ученицам пользоваться словарем и грамматикой, относится, надо полагать, к упомянутому выше времени, когда он решил попробовать новый метод обучения французскому языку: ученицы должны были ухватывать дух и ритм текста на слух, чтобы сразу усвоить его благородный тон, а не корпеть над грамматическими правилами. Этот эксперимент представляется мне весьма смелым со стороны учителя, однако мсье Эже, без сомнения, знал, что делает. Результаты хорошо видны в сочинении – одном из Шарлоттиных «devoirs»155, написанных в то время. Мне хотелось бы в качестве иллюстрации подобного подхода сначала вернуться к моему разговору с мсье Эже о том, как он пытался сформировать определенный стиль письма у своих учениц, а затем в доказательство успешности метода я приведу этот «devoir» Шарлотты с пометками учителя.
Мсье Эже рассказывал, что однажды летом (сестры Бронте занимались под его руководством уже четыре месяца) он прочитал им знаменитый литературный портрет Мирабо, сделанный Виктором Гюго156; «mais, dans ma leçon je me bornais à ce qui concerne Mirabeau Orateur. C’est après l’analyse de ce morçeau, considéré surtout du point de vue du fond, de la disposition, de ce qu’on pourrait appeler la charpente qu’ont été faits les deux portraits que je vous donne»157. Затем мсье Эже пишет, что указал ученицам на погрешность в стиле Гюго – постоянные преувеличения, а также на то, что его выражения отличаются красотой «нюансов». После этого учитель дал ученицам задание – написать подобные же литературные портреты. Выбор темы мсье Эже оставил им самим. «Очень важно, – замечал он, – прежде чем садиться писать сочинение, как следует обдумать и прочувствовать его тему. Я не могу предсказать, какой предмет вызовет отклик в ваших сердцах и умах. Это вы должны решить сами». В оригинале приводимого ниже текста мсье Эже писал свои замечания на полях. Я выделила слова Шарлотты, для которых учитель подобрал более удачные выражения, а его заметки поместила в скобки.
IMITATION
Le 31 Juillet 1842
PORTRAIT DE PIERRE L’HERMITE158 CHARLOTTE BRONTË
De temps en temps, il paraît sur la terre des hommes destinés à être les instruments [prédestinés] de grands changements, moraux ou politiques. Quelquefois c’est un conquérant, un Alexandre ou un Attila, qui passe comme un ouragan, et purifie l’atmosphère moral, comme l’orage purifie l’atmosphère physique; quelquefois, c’est un révolutionnaire, un Cromwell, ou un Robespierre, qui fait expier par un roi les vices de toute une dynastie; quelquefois c’est un enthousiaste réligieux comme Mahomet, ou Pierre l’Ermite, qui, avec le seul levier de la pensée soulève des nations entières, les déracine et les transplante dans des climats nouveaux, peuplant l’Asie avec les habitants de l’Europe. Pierre l’Ermite était gentilhomme de Picardie, en France, pourquoi donc n’a-t-il passé sa vie comme les autres gentilhommes ses contemporains ont passé la leur, à table, à la chasse, dans son lit, sans s’inquiéter de Saladin, ou de ses Sarrasins? N’est-ce pas, parce qu’il y a dans certaines natures, une ardeur [un foyer d’activité] indomptable qui ne leur permet pas de rester inactives, qui les force à se remuer afin d’exercer les facultés puissantes, qui même en dormant sont prêtes comme Sampson à briser les nœuds qui les retiennent?
Pierre prit la profession des armes; si son ardeur avait été de cette espèce [si il n’avait eu que cette ardeur vulgaire] qui provient d’une robuste santé il aurait [c’eût] été un brave militaire, et rien de plus; mais son ardeur était celle de l’âme, sa flamme était pure et elle s’élevait vers le ciel.
Sans doute [Il est vrai que] la jeunesse de Pierre, était [fut] troublée par passions orageuses; les natures puissantes sont extrèmes en tout, elles ne connaissent la tiédeur ni dans le bien, ni dans le mal; Pierre donc chercha d’abord avidement la gloire qui se flétrit, et les plaisirs qui trompent, mais il fit bientôt la découverte [bientôt il s’aperçut] que ce qu’il poursuivait n’était qu’ une illusion à laquelle il ne pourrait jamais atteindre; il retourna donc sur ses pas, il recommença le voyage de la vie, mais cette fois il évita le chemin spacieux qui mene à la perdition et il prit le chemin étroit qui mene à la vie; puisque [comme] le trajet était long et difficile il jeta la casque et les armes du soldat, et se vêtit de l’habit simple du moine. A la vie militaire succéda la vie monastique, car, les extrêmes se touchent et chez l’homme sincère la sincérité du repentir amène [nécessairement à la suite] avec lui la rigueur de la pénitence. [Voilà donc Pierre devena moine!]
Mais Pierre [il] avait en lui un principe qui l’empéchait de rester longtemps inactif, ses idées, sur quel sujet qu’il soit [que ce fût] ne pouvaient pas être bornées; il ne lui suffisait pas que lui-même fût religieux, que lui-même fût convaincu de la réalité de Christianisme (sic) il fallait que toute l’Europe que toute l’Asie partageât sa conviction et professât la croyance de la Croix. La Piété [fervente] élevée par le Génie, nourrie par la Solitude fit natre une éspèce d’inspiration [exalta son âme jusqu’à l’inspiration] dans son ame, et lorsqu’il quitta sa cellule et reparut dans le monde, il portrait comme Moïse l’empreinte de la Divinité sur son front, et tout [tous] réconnurent en lui le veritable apôtre de la Croix.
Mahomet n’avait jamais rémué les molles nations de l’Orient comme alors Pièrre remua les peuples austères de l’Occident; il fallait que cette éloquence fût d’une force presque miraculeuse qui pouvait [puisque’elle] persuader [ait] aux rois de vendre leurs royaumes afin de procurer [pour avoir] des armes et des soldats pour aider [à offrir] a Pierre dans la guerre sainte qu’il voulait livrer aux infidèles. La puissance de Pierre [l’Ermite] n’était nullement une puissance physique, car la nature, ou pour mieux dire, Dieu est impartial dans la distribution de ses dons; il accorde à l’un de ses enfants la grâce, la beauté, les perfections corporelles, à l’autre l’esprit, la grandeur morale. Pierre donc était un homme, petit d’une physionomie peu agréable; mais il avait ce courage, cette constance, cet enthousiasme, cette energie de sentiment qui écrase toute opposition, et qui fait que la volonté d’un seul homme devient la loi de toute une nation. Pour se former une juste idée de l’influence qu’exerça cet homme sur les caractères [choses] et les idées de son temps il faut se le représenter au milieu de l’armée des croisées, dans son double rôle de prophète et de guerrier; le pauvre ermite vêtu du pauvre [de l’humble] habit gris est la plus puissant qu’un roi; il est entouré d’une [de la] multitude [avide] une multitude qui ne voit que lui, tandis que lui, il ne voit que le ciel; ses yeux levés semblent dire «Je vois Dieu et les anges, et j’ai perdu de vue la terre!»
Dans ce moment le [mais ce] pauvre habit [froc] gris est pour lui comme le manteau d’Elijah; il l’enveloppe d’inspiration; il [Pierre] lit dans l’avenir; il voit Jerusalem delivrée; [il voit] le saint sepulchre libre; il voit le croissant argent est arraché du Temple, et l’Oriflamme et la Croix rouge sont établi à sa place; non seulement Pierre voit ces merveilles, mais il les fait voir à tous ceux qui l’entourent, il ravive l’espérance, et le courage dans [tous ces corps epuisés de fatigues et de privations]. La bataille ne sera livrée que demain, mais la victoire est décidée ce soir. Pierre a promis; et les Croisées se fient à sa parole, comme les Israélites se fiaient à celle de Moïse et de Josué159.
Эмили в свою очередь выбрала в качестве темы для такого же сочинения описание Гарольда Английского накануне битвы при Гастингсе160. Ее «devoir» кажется мне более выразительным, чем сочинение Шарлотты, по силе и воображению и совершенно равным ему по языку. В обоих случаях видно, несколько слабо они владели навыками практического французского языка, когда приехали в Брюссель в феврале, и то, что они способны писать без помощи словаря и грамматики, весьма необычно и примечательно. Мы еще увидим, как продвинулась Шарлотта в легкости и грациозности стиля год спустя.
В выборе тем, когда ей предоставлялась такая возможность, Шарлотта часто обращалась к Ветхому Завету, с которым, как показывают все ее сочинения, была очень хорошо знакома. Картинность и красочность (если можно так выразиться), а также величие и широта библейского повествования глубоко впечатляли ее. Как выразился мсье Эже, «еlle était nourrie de la Bible»161. После прочтения поэмы Делавиня о Жанне д’Арк она выбрала тему «Видение и смерть Моисея на горе Нево». Просматривая этот «devoir», мое внимание привлекли некоторые замечания мсье Эже. Описав в спокойных и простых выражениях обстоятельства, при которых Моисей покинул свой народ, Шарлотта обращается к собственному воображению и в порыве вдохновения рассказывает о том, как пророк, глядя на Землю обетованную, прозревает прекрасное будущее избранного народа, его процветание. Однако, не дойдя и до середины этого блестящего описания, она прерывает себя, чтобы обсудить сомнения, которые возникали по поводу чудес в Ветхом Завете. Мсье Эже замечает на это: «Когда Вы пишете, старайтесь сначала изложить Ваши соображения холодным, прозаическим языком. Но если уж Вы дали волю своему воображению, то не пытайтесь укротить его разумом». Затем Шарлотта пишет о том, что Моисей видит дев, ведущих вечером свои стада на водопой. В ее описании девы украшены гирляндами цветов. Здесь учитель напоминает о необходимости соблюдения правдоподобия: Моисей со своей высоты мог видеть горы и долины, группы девушек и стада овец, но вряд ли мог разглядеть детали одежды или украшения на их головах.
Когда ученицы достигли значительных успехов, мсье Эже предложил более продвинутый план – синтетического обучения. Он будет читать им различные описания одного и того же исторического лица или события, обращая внимание на совпадения и несовпадения. Там, где тексты будут различаться, он попросит определить природу различия, для чего нужно углубленно изучить личные черты и мировоззрение каждого из писателей – насколько эти качества могли повлиять на его понимание истины. Возьмем, например, Кромвеля. Мсье Эже прочел описание этого героя в «Oraison Funebre de la Reine d’Angleterre»162 и показал, что оно имеет своим источником религиозную точку зрения: Кромвель рассматривается как орудие в руках Господа, действующее по Божественному предопределению. Затем он попросил учениц прочесть Гизо163, чтобы они увидели, как под пером этого автора Кромвель наделяется исключительно сильной свободной волей, но действует всего лишь из соображений целесообразности. Карлейль164 рассматривает Кромвеля как героя, одержимого сильным и осознанным желанием исполнить волю Божью. Затем мсье Эже попросил вспомнить, что роялисты и сторонники Содружества придерживались совершенно разных взглядов на роль великого лорд-протектора. И вот из этих конфликтующих мнений ученицам надо было выделить и собрать элементы истины, а затем попытаться сложить их в единое целое.
Такое задание было очень по душе Шарлотте. Оно позволяло пустить в дело ее исключительные аналитические способности, и потому Шарлотта скоро достигла совершенства в такой работе.
В тех ситуациях, когда сестры Бронте могли оставаться англичанками, они ими оставались: они были все так же крепко привязаны к родине и страдали вдали от Хауорта. Они были протестантками до мозга костей во всем – не только в религии, но прежде всего в ней. Шарлотту так тронуло Послание святого Игнатия, что она, не дожидаясь задания со стороны учителя, из высоких религиозных чувств написала подражание этому произведению – «Lettre d’un Missionaire, Sierra Leone, Afrique»165 от имени миссионера англиканской церкви, отправившегося проповедовать и пропавшего на губительных для всего живого африканских берегах.
Некоторое представление о ее чувствах дает следующее письмо.
Брюссель, 1842 год
Я не уверена в том, что смогу вернуться домой в сентябре. Мадам Эже предложила мне и Эмили продлить наше соглашение еще на полгода. Она обещает уволить свою учительницу английского и взять меня на ее место. Эмили она предлагает по несколько часов в день учить музыке часть своих учениц. За это мы получим возможность продолжать обучение французскому и немецкому, а также оставаться в пансионе и т. д., не платя за проживание. Жалованья, однако, нам не полагается. Это предложение очень лестно: в таком огромном и эгоистичном городе, как Брюссель, в такой большой и эгоистичной школе, где учатся почти девяносто учениц (как пансионерок, так и приходящих), оно свидетельствует о внимании к нашим особам и заслуживает благодарности. Я склонна принять его. А что ты думаешь? Я не отрицаю, что хотела бы вернуться в Англию и что у меня случаются кратковременные приступы ностальгии, но в целом я сделалась более стойкой. И, кроме того, мне хорошо здесь, в Брюсселе, ведь я все время занимаюсь тем, что мне нравится. Эмили быстро прогрессирует во всем – французском, немецком, музыке и рисовании. Мсье и мадам Эже научились ценить лучшие стороны ее личности, скрытые под теми особенностями, которые могут показаться странными. Если судить о бельгийском национальном характере по ученицам нашей школы, то его отличительные черты – это необыкновенные холодность, эгоистичность, животность и все худшее. Они крайне непослушны, и учителям трудно с ними справляться. Их моральные принципы совершенно извращены. Мы избегаем их, что нисколько не трудно, поскольку по нам сразу видно, что мы протестантки и англиканки. Здесь любят рассуждать об опасности, исходящей от протестантов, которые селятся в католических странах и грозят им со временем переменой веры. Мой совет всем протестантам, чувствующим соблазн перейти в католичество: пересечь море и где-нибудь на континенте в течение некоторого времени походить на католическую мессу, чтобы оценить фиглярство, а также глупость и корыстолюбие всех их священников. Ну а если после этого они все же не уверятся, что папизм – ничтожный детский вздор, то пусть становятся папистами, туда им и дорога. Мне кажутся глупыми методизм, квакерство, а также все крайности Высокой и Низкой церкви, но куда им до римского католичества! В то же время позволь мне уверить тебя, что и среди католиков есть хорошие и даже лучшие, чем многие протестанты, христиане – те, для кого Библия не книга за семью печатями.
Когда сестры Бронте впервые приехали в Брюссель, они намеревались пробыть там полгода, вплоть до начинающихся в сентябре grandes vacances166. На каникулах обучение прерывалось на срок от шести недель до двух месяцев, и потому в это время было удобно вернуться домой. Однако предложение, высказанное в приводимом ниже письме, изменило планы Шарлотты и Эмили. А кроме того, сестры были очень рады своим успехам в изучении тех предметов, которые им так давно хотелось постичь. Приносила радость и дружба с теми, кто избавлял их от невыразимого одиночества, которое испытывают приезжие в чужой стране – особенно такие, как Шарлотта и Эмили. От подруг они узнавали о том, что происходит дома, могли вспоминать с ними прошлое или обсуждать планы на будущее. Мэри и ее сестра – веселая, смешливая, любящая танцы Марта – жили в пансионе, находившемся сразу за городской чертой Брюсселя. А в самом городе жили их двоюродные сестры – в этом доме167 Шарлотту и Эмили всегда принимали с радостью, хотя неимоверная застенчивость сестер Бронте заслоняла от хозяев многие их привлекательные качества.
В этом семействе сестры Бронте проводили выходные дни в течение многих месяцев. Однако Эмили оставалась столь же непроницаемой для попыток сближения, как и в первое время своего пребывания в Брюсселе. Шарлотта, по словам Мэри, была настолько слаба физически, что «не находила сил» возражать кому-либо в споре и со всем почтительно соглашалась, – тем, кто знает о ее незаурядных талантах и решительном характере, такое поведение кажется странным. В этом доме барышни Т. и сестры Бронте могли видеться очень часто. Однако была еще одна английская семья, для которой Шарлотта вскоре стала желанной гостьей; как мне кажется, там она чувствовала себя более раскованно, чем у подруг или у миссис Дженкинс.