Что же касается московского патриарха, то его существование – явный обман, организованный НКВД, а роль – слишком ничтожна, чтобы ее можно было рассматривать всерьез. Было бы грубой ошибкой полагать, что люди за железным занавесом – по сути, совершенно новая разновидность человека – так же чувствуют и так же мотивируют свои действия и поступки, как и мы. Новые интеллектуальные подходы обусловили и новые эмоциональные восприятия. Побудительные мотивы и аргументы, имеющие для нас решающее значение, абсолютно не действуют в новой России, а порой даже дают прямо противоположный результат. В ходе ленинского эксперимента основательно перемешались привычные критерии и ценности, что в итоге привело к духовной изоляции Востока, то есть к ситуации, которую на первый взгляд даже невозможно себе представить.
В довершение всего случилось так, что для нас существенным источником информации о жизни в Советском Союзе были белогвардейцы, бежавшие из России. Но в подобных вопросах, как известно, беженцы обычно являются чем-то вроде «даров данайцев» для приютившего их государства, ибо их сведения о собственной стране не только всегда субъективно окрашены, но – что более серьезно – они обычно относятся к периоду, давно ушедшему в прошлое. Бывшие участники Белого движения не только не знают современной России, но охотно рисуют созданную собственным воображением картину жизни в Советском Союзе, выдавая желаемое за действительное.
Уничтожение царского режима и ликвидация помещиков, буржуазии и зажиточных селян привели к исчезновению социального, экономического и духовного различия между пролетарскими и крестьянскими массами, пережившими «русский холокост» (по количеству жертв на порядок превышающий хорошо известный еврейский (от 2,7 до 5,7 млн, последняя цифра многими считается сильно завышенной) или геноцид армян в Турции – 1,5 млн. К 30 млн жертв революции (в основном от голода и эпидемий, но несколько миллионов унес террор) надо добавить около 10 млн погибших в ходе коллективизации и индустриализации. Еще некоторое количество людей погибло в ходе «селекции», осуществлявшейся в 1921–1941 гг. органами, – «просто расстреляно» было около 700 тыс., сколько умерло раньше времени от тяжких условий жизни – могут подсчитать демографы. Однако вопрос о «русском холокосте», в отличие от еврейского и армянского, пока упорно замалчивается. – Ред.). Для них наряду с новым экономическим устройством нужно было создать и новый социальный порядок. Ее концепцию заимствовали у практиковавшегося в экономической сфере коллективизма, а ее первой жертвой стали сохранившиеся после Октябрьской революции остатки индивидуализма как нравственной силы. Основой всех аспектов и сторон советской жизни сделались «массы».
Эти рожденные новой эпохой массы, воодушевленные новыми идеалами и целями, полностью обособились от остального мира. Они уже не понимали того, что происходило за пределами границ новой России, изъяснялись уже на своем специфическом языке, на нем говорили также их сердца и разум. Подобному развитию, вне всякого сомнения, во многом способствовали благоприятные внешние условия: пресловутый экономический эксперимент не удался бы нигде в Европе, кроме как на необъятных просторах России. Россия, самостоятельное государство, оставалась изолированной от западного влияния, а экономические промахи в одних областях уравновешивались успехами в других. Аналогичным образом обстояло дело и с экспериментом в духовной сфере. Ни у какого другого народа он не зашел бы так далеко, как у русских. Русские люди издавна с недоверием и подозрительностью относились к своим соседям (было за что. – Ред.) и истово верили в свое предназначение в качестве спасителей мира от всех бед и пороков. У русских любая идея становится религией, даже атеизм. Не последнюю и не менее важную роль сыграло и то обстоятельство, что все эти эксперименты усилили стадные чувства славянских рас. Эти расовые и географические факторы в сочетании с присущей Москве настойчивостью в достижении поставленных целей, невзирая на любые жертвы и препятствия, явились ценнейшими союзниками большевиков при осуществлении ими упомянутого эксперимента.
С вторжением вооруженных сил Германии эксперимент оказался в смертельной опасности. Сталинская политическая изоляция была нарушена, занавес приподнят, и у народов Советского Союза, несмотря на все допущенные нами ошибки, появилась возможность для сравнения. А это уже представляло прямую угрозу самим основам большевизма, особенно если затрагивался чрезвычайно чувствительный вопрос относительно уровня и образа жизни простого люда. Тогда внезапно спадали разбитые вдребезги оковы коллективизма, и перед изумленным взором на горизонте возникал совсем иной мир. Быть может, еще не очень ясный и в чем-то проблематичный из-за издержек войны и многочисленных ошибок германской военной и гражданской администрации, но все же более желанный в сравнении с большевистским «раем».
В этот решающий момент для всего человечества большевиков (уже политических банкротов) спасли превратные представлениям немцев о русских и соответствующее этим представлениям обращение с ними. Но это было еще не все. Побудив русский народ, как при наполеоновском нашествии, дружно встать на защиту своей земли, мы тем самым помогли большевикам добиться внутренней политической консолидации, превосходившей все их самые смелые мечты, и наделить эту войну ореолом «священной и патриотической».
Своим неоправданно жестким администрированием, так напоминавшим царскую Русь времен боярского правления (в представлении эсэсовских политинформаторов. Скорее – времен татаро-монгольского ига или периода военного коммунизма 1918–1921 гг. – Ред.), своим полным игнорированием советской (и русской. – Ред.) истории, непониманием национальных и психологических потребностей измученных людей мы поставили население России, только-только пробуждавшееся от оцепенения, перед необходимостью выбирать между германской нагайкой и большевизмом.
Перед лицом допущенных немцами грубых человеческих и политических просчетов и промахов русские и другие народы СССР проголосовали за большевизм, имевший хотя бы то преимущество, что являлся продуктом не чужеземного, а собственного, отечественного производства.
Сталин моментально ухватился за брошенный ему недальновидным германским руководством (как нельзя кстати!) спасательный круг и, с необыкновенным проворством приспосабливаясь к изменившейся ситуации, сумел с молниеносной быстротой вновь оживить уже отходивший большевизм, на этот раз, однако, без Маркса и Ленина. Сталин восстановил прежние символы и воинские знаки различия (гвардия, офицерство, погоны и др.), выброшенные ранее большевиками на помойку, поспешно очистил их от кровавых пятен, оставленных Октябрьской революцией, и вручил торжественно и с надлежащей помпой уцелевшим остаткам разбитых дивизий Красной армии (понятие «гвардия» было возвращено приказом от 18 сентября 1941 г., и звание гвардейских было присвоено не разбитым, а отличившимся дивизиям. Погоны были введены в январе – феврале 1943 г., когда уже становилось ясно, что победа над Германией – только вопрос времени. В 1943 г. было восстановлено патриаршество, открыты тысячи приходов – война со своим народом была прекращена, многим казалось, что навсегда. – Ред.).
Для удовлетворения духовных потребностей (главным образом представителей старшего поколения) большевики не поленились с помощью и под контролем НКВД воссоздать Русскую православную церковь и посадить в министерское кресло лояльного Кремлю святейшего патриарха.
Таким образом, в результате придания войне захватнического, колониального характера одной стороной (Германией) и невиданного в истории политического жонглирования – другой, война за сохранение коммунизма превратилась в войну освободительную, вненародную, что, в свою очередь, позволило Сталину осуществить свою давнюю мечту о соединении марксизма с наследием Московского удельного княжества (скорее – Российской империи!). Родился новый макиавеллизм советского разлива, свободный от каких-либо теоретических и политических принципов. Научный коммунизм уступил место российскому империализму, сохранив, однако, свою внешнюю форму, словесную атрибутику и логику мышления.
Сочетание российского империализма с большевизмом представляет собой самую серьезную угрозу не только Германии, но и всей западной культуре и цивилизации со времен Чингисхана. Только добившись подобного союза, Сталин смог выжимать из россиян последние силы, чтобы использовать их для создания дополнительных бронетанковых дивизий, а также на фабриках, заводах и в колхозах и для дорогостоящих исследований в области атомного и бактериологического оружия. Только после этого рухнули окончательно всякие надежды, что русские сами найдут в себе силы свергнуть своих коммунистических хозяев.
Сочетание российского империализма с большевизмом представляет собой самую серьезную угрозу не только Германии, но и всей западной культуре и цивилизации со времен Чингисхана. Только добившись подобного союза, Сталин смог выжимать из россиян последние силы, чтобы использовать их для создания дополнительных бронетанковых дивизий, а также на фабриках, заводах и в колхозах и для дорогостоящих исследований в области атомного и бактериологического оружия. Только после этого рухнули окончательно всякие надежды, что русские сами найдут в себе силы свергнуть своих коммунистических хозяев.
И уже не имело никакого значения, вызывали ли у народа НКВД или коммунистическая партия чувство ненависти или нет. Ведь речь шла о судьбе отчизны. Ради спасения Родины-матери ее дети были готовы на любые жертвы. В целях укрепления сталинского режима были с успехом задействованы все факторы: политический, военный, экономический и – что особенно важно – психологический.
Предоставленные самим себе, большевики вряд ли пережили бы первоначальную серию военных неудач. Против них наверняка выступили бы русские националисты, желая спасти хотя бы остатки былого государства, но и они в одиночку не справились бы со всеми тяготами войны, как это уже случалось в 1905 и 1917 гг. По сути, поражение правящих классов России в 1917 г. явилось логическим следствием их слабости, проявленной в 1905 г. (В 1904–1905 гг. неудачный исход войны был обусловлен подлым, без объявления войны, нападением Японии, которой в дальнейшем удалось по частям уничтожить русский флот. Однако на суше при дальнейшем продолжении войны у японцев шансов не было, и только начавшаяся революция (и потеря флота, сделавшая решительные действия против самой Японии невозможными) заставила правительство России согласиться на мир с истощенной войной Японией. – Ред.)
Именно после объединения Сталиным духовных и физических сил, русского национализма и большевизма, возникла смертельная опасность для всего некоммунистического мира.
Все это мы четко и ясно понимали, но самым ужасным было то, что мы сами перестали размышлять и задумываться. Наши поступки и даже желания были как бы запрограммированы, и я пережил настоящий шок, сравнивая уровень свободомыслия у немцев и русских. Получалось так, что мы сохранили нашу внутреннюю свободу только в незначительных, второстепенных и несущественных вопросах. Над всеми действительно важными проблемами мы уже не размышляли, за нас думали другие. Разумеется, это не так бросалось в глаза и не имело большого значения в военной области. Ни один генерал не станет спрашивать своих офицеров или солдат, как ему следует поступить в бою: атаковать или отступить. И в самом деле, армия является своего рода механизмом, который можно уберечь от поломок или, наоборот, разрушить, действуя мужественно или трусливо. На поле боя даже один солдат в состоянии подчас решить исход сражения.
С фундаментальными вопросами политики нельзя обращаться механически, тем более нельзя их решать с использованием псевдонаучных методов. И люди не могут служить объектом эксперимента, особенно тогда, когда всем уже ясно, что эксперимент провалился.
Примерно в это же время в разговорах стало всплывать новое имя – Георгий Жуков. Всякий раз, когда наши дела на каком-либо участке фронта шли неважно, когда явственно ощущалось присутствие на противоположной стороне энергичного военачальника, наши командиры обычно знающе улыбались – Жуков!
В лице Георгия Жукова советская Красная армия выдвинула военного руководителя действительно крупного масштаба, настоящего Наполеона большевизма. Своим тактическим и стратегическим искусством он отодвинул в тень изрядно заплесневелых кумиров Гражданской войны, будто их вовсе и не существовало. Все «герои Красного Октября» – Буденный, Тимошенко и старый друг Сталина и его собрат по оружию Ворошилов – почти полностью утратили былую значимость в сравнении с «великим генералом».
Именно он после позорных поражений (в которых и его изрядная вина, поскольку до 29 июля Жуков был начальником Генерального штаба. – Ред.) организовал первое реальное сопротивление германским армиям и затем, сильно измотав в оборонительных боях немецкие войска, перешел в наступление.
А вот на нашей стороне герой военной кампании на Западе, «добрый гений» и моральная сила победоносных танковых армий генерал Гудериан был обречен на бездействие, впав в немилость из-за того, что не достиг поставленной цели; между тем всем была хорошо известна причина: Гитлер, прислушавшись к советам штабных генералов старого поколения, отверг предложенный Гудерианом план наступления. (Гудериан был отстранен от командования 2-й танковой армией из-за противодействия требованию Гитлера удерживаться на занимаемых рубежах, часто невыгодных, зимой 1941/42 г., а также из-за козней личного врага Гудериана – фельдмаршала Клюге, назначенного командующим группой армий «Центр», то есть ставшего непосредственным начальником Гудериана. Ранее, в августе 1941 г., Гитлер отверг мнение Гудериана и других генералов группы армий «Центр» о продолжении наступления на Москву, временно перенацелив часть сил группы армий «Центр» (в том числе 2-ю танковую группу Гудериана) на юг с целью окружения советских войск в районе Киева. – Ред.)
Во мне зрела и накапливалась непреодолимая тяга к родным местам. По моему мнению, я смог бы найти способ довести известные мне факты и одолевавшие меня сомнения до сведения ответственных лиц в государстве, представить реальную картину сложившейся ситуации авторитетным руководителям, лично не знакомым с положением дел на Восточном фронте. Невозможно было и вообразить, чтобы открывшийся нам на Востоке уникальный во всех отношениях благоприятный шанс был бездумно и безвозвратно упущен.
Вскоре я, весьма кстати, получил приказ отправиться на несколько месяцев в гау Вестмарк в «трудовой отпуск». И, сидя в нетопленом вагоне поезда, спешившего в сторону родного дома, я не столько радовался счастливому избавлению на несколько месяцев от ужасов Восточного фронта, сколько почти все время ломал голову над средствами и способами, которые позволили бы мне добраться до представителей высших государственных эшелонов власти.
Прибыв на место, я честно и откровенно поделился своими мыслями и опасениями с гаулейтером Йозефом Бюркелем, прежде всегда с большим вниманием относившимся ко всему сказанному или предложенному мною. На этот раз он наотрез отказался выслушать меня по проблемам восточных земель. При встрече меня также очень серьезно предостерег давний друг, известный венский журналист Эрнст Хандсман.
– Ты только повредишь себе, если будешь повсюду стараться пробить головой стену, – заметил он. – Твой непосредственный командир говорит весьма любопытные вещи о тебе… Будто тебя не устраивает Восточный фронт, например… И тебе следует остерегаться СД (в данном случае внутренняя служба этой службы безопасности. – Ред.), они уже заинтересовались тобою.
– А ты сам разве боялся открыто высказывать свое мнение в те времена, когда партия боролась за власть, когда речь шла о жизненно важных вещах и у тебя было на этот счет свое мнение? – парировал я.
– Но послушай! Ты всего лишь фельдфебель… И ты полагаешь, что видишь проблемы яснее, чем люди на самом верху?
– Я наблюдал за происходившим непосредственно на месте, а потому не могу ошибаться. Вся наша восточная политика – сплошной промах, и вовсе не по мелочам. Меня волнуют крупные проблемы, которые решающим образом определят наше будущее, пойдем ли мы тем или иным путем.
Расстались мы довольно холодно.
По прибытии в редакцию я обнаружил целую кучу дел, ожидавших меня. И все-таки я нашел время составить короткий, но обстоятельный меморандум о совершаемых Германией ошибках на Востоке и отправить его в Антикоминтерн, рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, Йозефу Геббельсу и в Имперское министерство по делам восточных (то есть оккупированных. – Ред.) территорий. Послал я копию и Йозефу Бюркелю. Какое-то время ничего не происходило, но вскоре я начал замечать, что некоторые из моих друзей стали избегать моего общества. Однажды меня все-таки вызвали в Берлин, где я сначала имел непродолжительную, но чрезвычайно поучительную беседу в кафе «Кайзерхоф» с представителем Антикоминтерна, а затем с капитаном Хадамовски, правой рукой Геббельса. Принял он меня исключительно холодно, перед ним на столе я заметил свой меморандум. Я было начал говорить о содержавшихся в документе идеях, но он перебил меня словами:
– У вас, вероятно, было достаточно времени еще раз все хорошенько обдумать?
– Еще раз обдумать? Зачем?
– Вы должны, я надеюсь, понимать все значение своих, между прочим, бездоказательных утверждений.