Громыко Ольга УЗЕЛОК НА УДАЧУ
– Ты, говорят, на паучиху собрался?
Данька поперхнулся, оплевав пивом стол и рубаху. Попало даже на штаны, позорным пятном пропитав ширинку.
Можно ли присесть на свободный стул, колдун не спрашивал. Сам черным сухоногим тараканом обшуршал стол и скрючился напротив, сложив руки на конце узловатой клюки и буравя парня глубоко ввалившимися глазами-бусинками.
Колдунов Данька, как и положено неглупому сельскому парню двадцати лет от роду, уважал и побаивался. А дряхлого, но все никак не укладывающегося в гроб чернокнижника-неклюда, способного одной левой поднять из этого самого гроба какую угодно нежить, так и вовсе боялся. Даже с тенью его дела иметь не желал, посему ограничился расплывчатым и ни к чему не обязывающим «Угу».
Лысый сморчок… хотя нет, забирай выше – мухомор, а то и бледный поганец, ни проваливать, ни заказывать пару кружек «за знакомство» не собирался. Скупость старого колдуна вошла в пословицу даже у ростовщиков. По слухам, за последние пять лет он не потратил ни единой заработанной ворожбой монетки: во всех лавках ему отпускали бесплатно, ибо при намеке о расчете окаянный «покупатель» хоть и лез в кошель, но при этом начинал так злобно бубнить себе под нос нечто непонятное, что торгаши предпочитали потерпеть небольшой убыток, чем скажем, пожар или нашествие крыс.
– Подготовился, небось, как положено?
– Ага.
Маг поерзал на стуле, словно неосмотрительно пристроил тощий зад на россыпи сухарных крошек (хотя, разумеется, за такой промах корчмарь уже давно бы квакал под стойкой).
– Меч заговорил?
– Ыгы.
Меч, конечно, неважнецкий. Дерьмо, прямо сказать, меч, с ним только перед девками грудь выпячивать, а врагам больше спину показывать следует. Зато точил его Данька до полуночи, пробуя то на обгрызенном от усердия ногте, то на стоящем у порога чурбане. А заговор, наложенный ведьмой из приречной хатки, гарантировал всего один удар без промаха, зато такой, которому и былинный кладенец позавидует. На большее Данька не замахивался. Хотелось бы, само собой, вообще не махать, но ежели придется – ударить, бросить и драпать со всех сапог. Тоже, кстати, заговоренных на четверть версты безустального галопа.
– Паучиха-то у тракта с прошлого года сидит, каждые две недели на промысел выбирается, – вкрадчивый шепот змейками полз в уши, Данька едва удержался, чтобы не помотать головой, сбрасывая назойливых гадов. – Небось прикопилось там уже порядочно, одно приданое купеческой доченьки чего стоит, на трех телегах везли… И тебе хоть одну прихватить надобно – чего сразу не заберешь, охотники за дармовой поживой мигом разметут.
– Ну дык! – парень гордо расправил плечи. Немалой, кстати, ширины, любое чудище должно оценить. Особенно когда глодать станет. Не учи, старик, ученого! Есть у меня телега, и кобылка мышастой масти по кличке Капустка тоже есть. Маленькая, плешивая, однако повыносливее иного битюга будет. Свезет и купцовы шелковые отрезы, и горняковы щиты, серебром по краям обшитые, и леснянских куниц, ежели еще не погнили. В одном ты прав, неклюд: давно паучиха на тракте сидит, а тракт наезженный.
Правда, отдал Данька за Капустку с телегой единственную свою рубаху, новехонькую, только с торжища, а в случае неудачи обещался год у их владельца за кукиш без масла пробатрачить. Ну да ничего, паучиха не девка, к ней и с голой грудью в гости можно. Куртку поплотнее запахнуть – и сойдет.
На сей раз колдун задумался надолго.
– Зелье?
– Эге…
«Ну ты и сказанул! Какой же дурак без него в паутину сунется?!»
Зелье, сиречь эликсир животельный, обошелся Даньке в пять золотых. И то по дешевке, потому как у знакомого ведуна. Сам ведун употреблять сей продукт по назначению отказался. Дескать, и кости у него к холодам ломит, и идти до паучьего логова далеко, а кобыла, как назло, клевера обожралась, пучит ее нещадно, хоть бы вообще не сдохла. Струсил, короче. А пять золотых Данька под залог обручального кольца у ростовщика взял. Высосет его паучиха – и кольца, тремя годами службы в работниках оплаченного, не надо: отгорюет златокосая Шарася положенный срок, да и выберет себе нового жениха, поудачливее. А вернется – будет на что и кольцо выкупить, и свадьбу справить, и домишко свой отгрохать. Двухэтажный, с резным коньком, как Даньке с детства мечталось.
От мыслей о Шарасе пивное пятно встало горбом. Парень поспешно заложил ногу за ногу, и, кашлянув для храбрости, одним глотком выхлебнул плескавшиеся в кружке остатки, уже выдохшиеся и горькие. Мол, шел бы ты, старый хрыч, ночным погостом, или чем там чернокнижники вроде тебя шляются.
Как же, держи торбу шире! Колдун наклонился вперед и так вперился в Даньку своими крысиными гляделками, что пиво всерьез задумалось, вниз ему течь или вверх.
– А об удаче позаботился?
– Чего-о-о? – мыкнуть на такое заявление оказалось выше Данькиных сил. – Дык она же того… не наколдовывается? – неуверенно припомнил парень. Даже присловье такое есть: без удачи и маг заплачет.
– Это у самопальных ведьм не наколдовывается, а у толковых чародеев – запросто, – мертвой осенней листвой шелестел колдун, заметая ею, как зеленую травку, все доводы разума. – Ну что, сторгуемся?
У парня, несмотря на только что выпитое пиво (три кружки, между прочим, на последние медяки, для храбрости!) пересохло в горле. Удача, она, того, штука нужная! Даже понужнее меча с зельем будет: много их там, мечей и склянок, под паутиной валяется. Три рыцаря на паучиху ходили. Два ведуна, то бишь мага боевых. Дружок Данькин, по пьяни, перед девками хотел выхвалиться – тот, правда, назавтра обратно прибежал, зубами щелкая. До сих пор дома отсиживается. Ну, по огороду до нужника еще пройдется, а в лес ни ногой, хоть до паучихи без малого день пути. Издалека увидал, как она харчит кого-то – хватило.
А сколько там еще случайных проезжих, дураков да героев в паутинных люльках куколками сухими висит – только они перед смертью и считали. К кому себя относит Данька, парень еще не определился. Но твердо знал: так дальше жить нельзя. Горбатишься на хозяина от рассвета до заката, всех радостей – поесть да с девкой в стогу поваляться, если чуток сил осталось. А жизнь-то, она такая – оглянуться не успеешь, как ни девкам, ни друзьям не нужен станешь, а своего ничего не нажил. Нет уж, лучше к паучихе в лапы…
– Показывай свою удачу, коли не шутишь! – нарочито грубо потребовал Данька.Рыбка клюнула. Оставалось только аккуратненько подсечь.
Колдун бережно, как величайшую ценность, достал из кармана обрывок тонкой волосяной веревки и не спеша, тщательно выплетая пальцами, затянул на ней три обманных узелка. Данька такими младшую сестренку забавлял: с виду узел как узел, а потянешь за концы веревочки, он и разойдется, только щелкнет негромко.
– И чего? – не утерпел он.
– И того, – колдун бросил веревочку на стол, ровнехонько между собеседниками. – Если понадобится тебе удача, пожелаешь ее и распустишь узелок.
– А сколь ты за нее просишь? – Данька и на обычном-то рынке торговаться не умел, мигом блеском глаз себя выдавал. А прожженный старикашка так и вовсе хомутом на шею влез, ножки свесил.
– Используешь один узел – мне треть добычи отдашь, два – две, три – со всей расстанешься.
– Аааа, хитренький, – позабыв, с кем разговаривает, возмущенно завопил Данька. – А ежели не сработает?!
– Хоть один не сработает – не плати, – сухо отрезал колдун. – Но учти: если сработает, а ты мне солжешь или трофеи утаишь, я мигом узнаю. И тогда уж пеняй на себя: всю оставшуюся жизнь без удачи проходишь!
Данька мялся еще добрых полчаса. Исходил красными пятнам, кочевряжился, делал вид, что уходит и снова возвращался, надеясь выторговать у паскудного неклюда хотя бы четвертушку существующих пока что только в воображении сокровищ, а сам изначально знал: согласится. На что угодно согласится, лишь бы к его дурной, вызванной отчаянием отваге добавилась хоть малая толика удачи.
И согласился.
***
Страшно стало уже в густо выстланном красно-золотой листвой распадке. До прорезанного трактом леса, где угнездилась паучиха, оставалось больше пяти верст, но сюда, говорят, она уже захаживала. Данька специально подгадал так, чтобы выехать в обед, заночевать на полдороги и с рассветом снова тронуться в путь, добравшись до паучьего логова к следующему полудню. Днем оно, во-первых, не так страшно, а во-вторых, на тракт гадина выползала только по ночам. Авось свет ей не по нутру.
Хотя особо Данька на этот счет не обольщался. Отступать, однако ж, не собирался. Некуда. Родители померли, сестренка вышла замуж в город, изба сгорела и заново отстраивать ее парень не стал. Тощий узел с пожитками запихнут под лавку в каморе для батраков – если через неделю Данька не вернется, дружки поделят и добрым словом помянут. Вот и все, что от него останется – колбасные шкурки рядом с распитой за упокой бутылью…
Но чем дальше топала послушная Капустка, тем меньше парню хотелось упокаиваться. Стоило подуть ветру, как дорогу мышиной стайкой шумливо перебегали скрюченные кленовые листья, сухие и бурые, словно вытаявшие из-под снега, а не только что облетевшие с веток. Нехороший был распадок, неправильный. И лез Денька по нему, будто крыс какой по водосточному желобу, где ни свернуть, ни развернуться, а у выхода жирный котяра затаился.
А может, тоже в город податься? У сеструхи месячишко-другой пожить, в подмастерья к гончару или кузнецу наняться, ить ни ловкостью, ни силушкой, хвала богам, не обделен. А там, глядишь, купчиха какая вдовая подвернется, в годах да при денежках… грымза тощая аль бочка сальная, взбалмошная, что каждым кусом пирога-рябчика попрекать будет.
Парень гадливо сплюнул за обрешетку и натянул вожжи. Нет, не в город к своему «счастью» разворачивать, а по-мужски достойно помочиться на куст боярышника.
Боярышник к Данькиному самоутверждению отнесся неодобрительно – зашумел густой ягодной зеленью, вылупил буркалы и эдак изумленно рыкнул: ты чего, мужик, во всем лесу другого места найти не мог?! Ну, держись теперь!
Блаженное расслабление длилось недолго. Ровно до тех пор, покуда до парня не дошло, что, несмотря на кажущуюся густоту куста, на сидящего за ним медведя все-таки немножко попало.
Первый вопль у Даньки получился высокий, какой-то бабий, но дело быстро наладилось. Держась за спадающие штаны, недотепа самоходным набатом драпанул к телеге.
Медведь, как животина умная, напролом через колючее ветвье не попер, покосолапил в обход, дав парню сажень форы.
Капустка, разумеется, дожидаться их не стала. Правда, скотиной она была тягловой, а не скаковой, и на исходе полуверсты телегу Данька все-таки догнал, заскочил, чуть из штанов не выпрыгнув. Хлестнул бедную лошаденку вдоль хребтины, не столько подогнав, сколько утвердив в решении галопировать до последнего издыхания. Медведь старательно пыхтел следом, ревмя грозясь жестоко отомстить Даньке за поношение.
Эх, не повезло-то как… едва полдороги проехали, а удача уже отвернулась!
Удача…
Удача!!!
Где?!
В левом кармане – смятый платок, хлебное крошево.
В правом – пусто.
Неужто сронил в куст?!
А может… и когда только успел сунуть?!
На выезде из распадка дорога раздваивалась. Одна, пошире, напрямую вела к паучьему лесу, вторая узкой тропкой стекала под горку в лопухи. Данька повис на правой вожже, пытаясь направить взмыленную кобылу по ровной дороге, хотя по уму она бы и сама туда свернула.
Кабы не дохлая овца с распотрошенным волками чревом, задравшая копыта прямо промеж колей.
Капустка захрапела, шарахнулась в сторону и помчалась с горы, подгоняемая грохочущей – вот-вот развалится! – телегой. Данька лицом вниз повалился на сено, закрыл руками голову. Над ней хлопали мохнатые листья, сыпалась какая-то дрянь, с дурным ором трепыхали крыльями вспугнутые перепелки или другая овражная птица, очумевшая от внезапного нашествия.
Телега подскочила на камне, словно беря разбег прямиком на небеса… И остановилась.
Данька, тяжело дыша, прислушался. Тишина! Ни топота, ни рева, ни хруста сминаемых зверюгой будыльев. Неужто… повезло?! Ну, неклюд, старый пень, подманил-таки удачу! Ладно уж, подавись своей третью… за такое – не жалко!
Парень бережно спрятал в карман чародейную веревочку с двумя узлами, наконец-то толком подпоясался и вылез из телеги. Земля крепко шаталась, не веря Данькиным уговорам, что он ни капельки не испугался, только растерялся чуток. Почесав белобрысую башку и покрутив ею по сторонам, парень, храбрясь, смачно обругал облепленную репьями кобылу и под уздцы повел ее дальше по тропке. Телега затейливо вихляла задними колесами, подскакивая и скрежеща на каждой колдобине.
Как и любой селянин, Данька без труда мог определить направление по солнцу, звездам, обомшелым стволам и сотне иных природных примет. Вот и сейчас он быстро разобрался, что идет в нужную сторону, хоть и забирает немного влево. Лишь бы тропка не оборвалась и телега вконец не развалилась. Возвращаться, да по косогору, к медведю… бррр.
Лопухи кончились, потянулся скрюченный, жмущийся к земле сосняк с частыми выворотнями. Одно слово – Волчья слободка, как с незапамятных времен прозывался этот лес. Маслят здесь водилась прорва, крепеньких, нечервивых, но в одиночку грибники сюда и раньше старались не соваться, а уж теперь и подавно. Данька машинально пошарил по земле взглядом, тут же выхватившим из иглицы несколько склизких коричневых шляпок, и с сожалением прошел мимо. «На обратном пути», неубедительно утешил себя.
Вскоре стало ясно, что к полудню Данька до паучьего логова не доберется. В лучшем случае – до опушки. Снова вытащив веревочку, парень задумчиво уставился на оставшиеся узелки. Надо же, такая мелочь, а какую силу над удачей имеет! Может, загадать, чтобы и вовсе не пришлось с паучихой биться? Приду – а она уже дохлая валяется: сыскались и без меня умельцы, или срок ее настал.
Да нет, одернул себя парень, это уже не удача, а ребячья мечта получается. Удача – это ежели могло повезти аль не повезти, и повезло. А от паучихи хрен такого счастья дождешься. Только узел зря изведу-у-у…
Падал Данька долго – аж две сажени. Так хряпнулся спиной, что даже заорать не смог. Сразу. А потом заметил вокруг себя поросль вбитых в дно ямины кольев, на одном из которых догнивал волчий труп – и прорвало.
Лежал же Данька на куче листвы, да так удачно раскинув руки-ноги, что нарочно захоти – не сумел бы без лишних дыр между кольями вписаться. А тут даже одежда целехонькой осталась, единственный синяк – от врезавшегося в бок меча.
Наоравшись и належавшись, парень помаленьку сообразил, что пора бы и честь знать. То есть выбираться отсюда, покуда все здешние волки не сбежались посмеяться над недотепой. Покряхтывая, сел, потянулся схватиться за ближайший кол, почувствовал, что в кулаке что-то зажато, поднес к глазам… и перед ними снова все поплыло. На веревочке остался один узелок. Данька и не почувствовал, как, проваливаясь в волчью яму, дернул за волосяные концы. А если бы не успел?! Охти, лишенько…
Капустка смирно стояла на краю ямы, ожидая, пока внезапно сгинувший хозяин снова выберется на белый свет. Данька взял ее под уздцы, но дальше вести не спешил. Думал. Еще и одного медяка не заработал, а два уже спустил! Может, вернуться, пока не поздно? Не убьет же его неклюд, если соврет, что струсил… не так уж и соврет, кстати.
Хотя… треть от ста… двухста… трехста золотых… ого!
Есть еще ради чего рисковать.
***
И вовсе там не было ни мрачного урочища, ни сухостойной чащобы с мертвой черной землей или мухоморным мхом по колено. Обычная поляна, светлая, травяная, с широко раскинувшими ветви дубами… и натянутой между ними паутиной. Такой громадной, что опутанные ею вековые деревья казались кустиками вереска.
Данька замер, не в силах отвести взгляда от густо усаженных паутинными свертками нитей.
Пес его знает, на кой паучиха утягивала и заплетала в паутину вещи сожранных ею путников – то ли по-сорочьи украшала свое жилище, то ли делала это с тонким расчетом, как хозяйка, заряжающая мышеловку обжаренным смальцем, чтобы дурни вроде Даньки сами лезли на убой.
Но были там и коконы покрупнее, подлиннее. А когда налетал ветер, легкий душок превращался в переворачивающую кишки трупную вонь.
Кобылу Данька оставил на опушке леса – заявиться в паучье логово прямиком на скрипучей телеге было бы верхом идиотизма. Так что до места парень добрался своим ходом и сидел сейчас на корточках за поваленным стволом, высматривая паучиху. Жаль, что нынче не лето и не слыхать в лесу ни птичьего щебета, ни стрекота кузнечиков, по которым – вернее, их резкому обрыву – можно было бы судить о приближении твари…
Затем Данька разглядел позади паутины черное жерло норы и немного успокоился. Вот, значит, где она сидит. На другом конце поляны. Эх, удачно-то как он с горки скатился! Наезженная дорога его бы аккурат к норе привела, а с той стороны ее заметить сложно, как пить дать ухнул бы прямо к паучихе в лапы.
В траве что-то сверкнуло. Данька, не сводя глаз с паучьего логова, потянулся и вместе с палой листвой сгреб в кулак золотую цепочку с подвеской-слезкой. А вон и еще одна, со случайно нанизавшимся перстеньком. Видать, здесь прорвался кошель уволакиваемого гадиной человека, и драгоценное содержимое дорожкой растянулось до самой паутины. Данька так на четвереньках по ней и пополз, воспревая духом с каждой находкой. Собственно, а на кой ему вообще связываться с паучихой? На новый дом, даже с учетом доли неклюда, он уже насобирал. Вон ту еще кучку тряпья перебрать, вроде бы что-то в ней поблескивает – и хватит с него. Выпряжет кобылу и, нахлестывая, до темноты как раз успеет проскакать Волчью Слободку и распадок. А паучиха пущай настоящим героям остается – будь у нее в норе хоть пуд таких побрякушек.