Павел Саксонов-Лепше-фон-Штайн Приключения доктора
Большое сердце
С инициированного им собрания[1] столичных полицейских врачей доктор Михаил Георгиевич Шонин вышел в приподнятом настроении, но тут же оказался в затруднительном положении: вышел он последним, коллеги — кто по одиночке, а кто — по двое и по трое — расхватали транспорт, так что — насколько взгляд охватывал — в окрестностях ресторана мостовая опустела. То есть, разумеется, движение, как и обычно для раннего еще вечернего часа, было плотным, но вдоль тротуаров не наблюдалось ни одного лихача. А между тем, с утра гулявшая по Петербургу оттепель закончилась так же внезапно, как и началась: небо заволокло, поднялся ветер, посыпались — сначала снег, а потом и вовсе ледяная крупа, колючая, секущая, короче — отвратительная.
Следовало поднять воротник пальто — что Михаил Георгиевич и сделал — и броситься транспорту наперерез — в надежде остановить какого-нибудь доброхота, но на это второе доктор не решился: он ощущал себя подвыпившим и не мог самому себе предоставить гарантию безопасности… а ну как добрый человек не успеет вовремя осадить лошадку?
Был и другой вариант: подойти к городовому, тем более что таковой маячил на ближайшем углу. Формально городовые не находились в подчинении полицейских врачей, но всё-таки врач — классный чиновник, тогда как городовой — лишь нижний чин, и потому вполне логично было ждать от него сочувствия и помощи. Впрочем, подать любую посильную помощь городовой обязан был каждому, для того-то он и стоял на своем углу — для заблудившихся и замерзавших; для потерявшихся детей и дам, опасавшихся насилия; для отчаявшихся душ, покинувших дома и бредших к ближайшему водоему… для выпивох, наконец, заложивших совсем уж крепко за воротник и теперь выписывавших кренделя — без спешки обратно под власть своих сварливых женушек.
Но этот вариант Михаил Георгиевич отверг, как недостойный. Ему казалось, что в навалившейся на Город непогоде совсем не дело — мелкими заботами отвлекать городового с поста: мало ли кто устремлялся к нему в действительной нужде — сквозь хмарь, и ветер, и ледяное крошево? «Нет, — решил про себя Михаил Георгиевич, — отойду-ка я на другую улицу. Авось, уж там-то кто-нибудь меня подберет!»
Вот так и оказалось, что, выйдя из ресторана, доктор не сел в коляску или в сани, а, поправив шарф, подняв воротник пальто и сильнее натянув на голову мерлушковую шапку, пошел пешком: вдоль длинного дома к углу, но не к тому, у которого стоял городовой, а к другому — за которым улица выливалась на проспект.
Дойдя же до проспекта, Михаил Георгиевич сообразил две вещи. Во-первых, и здесь не так-то просто будет найти извозчика, готового совершить поездку всего-то от Большого до Среднего — прямиком по линии до дома Ямщиковой, где находились апартаменты репортера Сушкина[2]. Ведь это значило бы или заломить неприличную плату, или оторваться от поиска более выгодного клиента, а клиенты для неустроенных по кабакам, театрам и гостиницам столичных «ванек» означали жизнь. Конка — власти грозились еще и трамвай запустить — серьезно подрывала извоз[3]. Годовая такса[4] не уменьшалась. Овёс не дешевел. Места стоянок — тоже. Не ослабевали и аппетиты нижних полицейских чинов, занимавшихся — это было известно каждому — откровенными вымогательствами у бедняг: за малейшее нарушение порядка извозчикам грозило лишение «бляхи», а уж придумать такое нарушение полицейскому было совсем нетрудно. Вот и метались неустроенные извозчики по Городу, стараясь находить и подбирать таких клиентов, которых было бы выгодно везти — подальше и подороже!
Во-вторых… это — вторая вещь, которую сообразил Михаил Георгиевич, выйдя на проспект… к Сушкину идти было еще рановато. То есть не идти, конечно, а ехать, а вот прогуляться можно было и не спеша. Если бы не одно «но» — мерзкая погода.
Положа руку на сердце, Михаил Георгиевич совсем не хотел отбивать сажень за саженью, согнувшись в пояснице и отворачивая лицо от лупивших в него под ветром льдинок. Пусть даже этих саженей было совсем и немного — всего-то около двух с половиной сотен, — но каждая из них никак не обещала быть не то что приятной, но хотя бы попросту сносной!
«Ах, что же делать?» — размышлял Михаил Георгиевич, оглядываясь по сторонам и прикидывая варианты. — «Вот если вернуться в «Якорь»?»
За этой мыслью — доктор даже уже повернулся спиной к проспекту — его и застало первое происшествие.
Говоря «происшествие», мы несколько лукавим или, если угодно, забегаем вперед: на сторонний взгляд приключившееся никаким происшествием не выглядело. Но для Михаила Георгиевича, который, казалось бы, за несколько лет службы полицейским врачом должен был вполне очерстветь душою, именно оно и явилось той отправною точкой, с которой доподлинно и начались его вечерние похождения. Те самые, в результате которых к Сушкину он сильно опоздал, но и этого мало — пришел не просто подвыпившим, а пьяным в дым, и не просто болтливым, а говорившим стихами. А далее — забывшим всё, ради чего он и устраивал собрание коллег, и мирно проспавшим даже начало страшного пожара в сушкинских апартаментах[5]!
Очерствей Михаил Георгиевич душою — хотя бы подобно многим из своих коллег, — и уж конечно бы он, отворачиваясь от ветра и пряча от него лицо, и краешком глаза не заметил крохотную тень, мелькнувшую от тусклого газового фонаря к едва подсвеченному проему арки. Но Михаил Георгиевич заметил, и сердце у него кольнуло:
«Бедняга!» — подумал он и, позабыв о собственном затруднительном положении, устремился к арке.
«Ну-ка, ну-ка, ну-ка…» — забормотал Михаил Георгиевич, входя в проём. — «Тьфу! Да как же это делается?.. Тю-тю-тю… не то?.. Ах, Господи! Ну, выходи!»
Послышался слабый писк. Михаил Георгиевич присел на корточки, и в следующий миг у него на руках оказался щенок — совсем крошка, едва, похоже, раскрывший глаза. Щенок ткнулся в перчатку сопливым носом, затрясся и тут же затих. Михаил Георгиевич осторожно сунул его за отворот пальто и поднялся:
«Пойдем, пойдем — молочка найдем… здесь у меня тепло: не переживай, малютка — прорвемся!»
Два слова о собаках
Для такого большого города, каким являлся Петербург и в начале двадцатого века, животные — вообще все: домашние и бездомные, птицы, лошади, собаки… — представляли серьезную проблему, хлопотную, требовавшую надлежащего контроля и выливавшуюся во множество последовательных и не очень решений.
Прежде всего, разумеется, созданным оказался ветеринарно-санитарный надзор — как часть городской санитарной комиссии. Но, насколько бы невероятным это ни выглядело, принципиальное решение о его создании было принято только в декабре 1901 года, а соответствующие инструкции и разрешительные документы, определившие как круг деятельности надзора, так и утвердившие его штат, «поспели» не ранее лета нового — 1902 — года, то есть ко времени более позднему, чем описываемые нами события.
Ранней же весною — в первых числах марта — ветеринарно-санитарный надзор если и существовал, то разве что в проекте. На практике это выливалось в то, что на господина Самборского[6] и семерых его подчиненных по-прежнему приходилась немыслимая нагрузка: одних только лошадей в Петербурге насчитывалось до пятидесяти тысяч голов, причем любая из этих голов в любой момент могла заразиться сапом[7]!
Проблема сапа вообще стояла в Петербурге остро и сильно тревожила Градоначальника — генерал-лейтенанта Николая Васильевича Клейгельса. Николай Васильевич ввел еженедельную отчетность, составил на ее основе неутешительную картину, вышел — и не раз! — на городскую Управу с предложением по реализации целого ряда мер, но… всё без толку. Или, если говорить иначе, с толком совсем небольшим, так как и принимавшиеся по его предложениям меры оказывались, что называется, мертвому припаркой. Собственно, ничего удивительного в этом и не было: столица с ее семью ветеринарно-полицейскими округами по одному ветеринарному врачу в каждом оказалась беззащитной перед проблемами, корень которых как раз и лежал в немыслимо малом штате ветеринарных врачей на двухмиллионный город.
Чтобы читатель смог оценить масштаб забот, выпадавших на долю всего семи человек, позволим себе немного статистики.
В 1901 году, то есть в последний год своего «самостоятельного» существования, семь полицейский ветеринарных врачей Петербурга: освидетельствовали более тридцати шести тысяч лошадей, занятых в частном извозе; освидетельствовали около пяти с половиною тысяч лошадей, принадлежавших столичным обывателям; освидетельствовали без малого четыре тысячи лошадей из конно-железных дорог и прочих общественных «транспортных компаний»; освидетельствовали — по заявлениям общества покровительства животным — более полутора тысяч лошадей, жестокое обращение с которыми привело к их травмированию и причинению им увечий — к хромоте, ранам, ссадинам, а также к общему изнурению, работать при котором невозможно; осмотрели тысячу семьсот трупов лошадей, павших во дворах и на улицах Города; выдали заключения по осмотру двух тысяч двухсот семидесяти девяти столичных конюшен; освидетельствовали девятьсот шестьдесят девять коров на городских молочных фермах; провели сто сорок осмотров коровников и загонов для содержания крупного рогатого скота; осмотрели все столичные заведения для откорма свиней и свиные заводы — цифра, истинному анализу не поддающаяся; освидетельствовали тридцать собак, покусавших почтенную публику — на предмет выявления бешенства; провели несколько вскрытий трупов домашних животных, в отношении смерти которых было заподозрено отравление; двенадцать раз — по решению суда — осматривали животных, хозяева которых или сторонние лица издевались над ними, по злому умыслу причиняя им жестокие страдания; двадцать два раза — в качестве экспертов — участвовали в судебных заседаниях по делам, так или иначе касавшимся животных; пять раз входили в состав комиссий, снаряженных для осмотра мясных продуктов, попавших на рынки Города в результате тайного убоя; восемнадцать раз участвовали в надзоре за промышленными партиями животных продуктов, как ввозившихся в Петербург, так и вывозившихся из него — в провинции и заграницу; двести шестьдесят раз давали свое заключение по актам выбраковки туш, а также их частей, признанных негодными на городских скотобойнях; освидетельствовали более шестидесяти двух тысяч лошадей, выставленных в 1901 году на продажу на Конной площади.
Эти сухие цифры не просто впечатляют. Они — вопиют. Простой арифметический подсчет показывает, что на каждого из семерых ветеринарных врачей пришлось такое количество работы, исполнить какое столь малыми силами невозможно. Или, во всяком случае, исполнить надлежащим образом.
Разумеется, мы не хотим сказать, что полицейские ветеринарные врачи Петербурга работали плохо, не говоря уже о том, чтобы — спустя рукава. Ничего подобного! Напротив, мы — со всем почтением — отдаем этим людям заслуженное ими уважение. Но даже при этом мы не можем не сказать, что — разрываясь на части, хватаясь то за одну заботу, то за другую, имея как круг своих обязанностей непосильное бремя — нельзя, даже работая с полной отдачей, на износ, уследить за всем и не допустить роковых оплошностей или недосмотра.
В 1901 году ветеринарными врачами были выявлены: двести сорок одна заболевшая сапом лошадь у частных владельцев и семьсот двадцать лошадей из числа приведенных на продажу. Количество — никак не соответствовавшее реальной картине заболеваемости, так как сап буквально бродил по Городу, ежедневно и ежечасно угрожая здоровым животным и людям.
С людьми так и вовсе вышла не слишком забавная история.
Вообще — говоря строго и без шуток — сап чрезвычайно редко передается людям. Чтобы заболеть, нужно войти в прямой контакт со слизистыми выделениями больного животного, что в «обычных» условиях весьма затруднительно. И тем не менее, многолетние статистические наблюдения показывали: ежегодно — и в среднем, разумеется — в Петербурге заболевали пять человек. Объяснялось такое обстоятельство чрезвычайно просто: лошади, уже нехорошо себя ощущавшие и поэтому нервные, кусали своих владельцев или даже случайных прохожих. Укус — вполне вероятный способ контакта со слизистыми: со всеми неприятными вытекающими. Но пять заболевших человек на двухмиллионный город — капля в море: совершенно неразличимая и потому не волнующая. Пятерых ежегодных статистических бедолаг замечали полицейские отчеты, но обыватели — нет. И потому-то вот и приключился настоящий скандал: как раз в последнем до создания городского ветеринарно-санитарного надзора году.
1901 год по всем показателям выдался исключительно несчастливым для Градоначальства. На треть увеличилось количество пожаров. Возросло количество правонарушений. Больше чем обычно было зарегистрировано тяжких преступлений — убийств, грабежей, причинений серьезных телесных повреждений, — тогда как процент раскрытых из них, напротив, снизился. Осложнилась эпидемиологическая обстановка. Возникли проблемы с закрытыми для захоронений городскими кладбищами. Впервые за много лет появилась путаница с умершими, а рожденных оказалось если и не рекордно мало, то — совсем ничего. Естественный прирост населения замедлился, а наплыв иногородних — в принципе, всегда — основной источник прироста — стал угрожающим для благополучия уже укоренившихся в Городе людей: возросла нагрузка на рабочий сектор, усилившаяся конкуренция за рабочие места привела к неизбежным волнениям и всплескам активного недовольства[8]. Помимо этого — хотя и от этого только голова могла пойти кругом у кого угодно — Градоначальство по целому ряду вопросов вошло в прямую конфронтацию с городскою Управой: тут были и бюджетные разногласия, и некоторые из выводов организованных Управой комиссий, и собственно деятельность не слишком компетентного городского главы — Павла Ивановича Лелянова. И хотя обоих — что Градоначальника Клейгельса, что Главу Управы Лелянова — поддерживал лично император Николай, крепкого согласия между ними не было. Добавьте к этому покушение на министра просвещения Боголепова[9], уже назревавший коррупционный скандал[10], срыв целого ряда военных заказов, а также — публичность всего этого вследствие постоянного освещения в прессе, каким-то чудом прорывавшей заслон цензуры; добавьте и станет ясно: публика была подготовлена к взрыву.
Первопричиной для взрыва стала небольшая заметка во второстепенной газете: ее автор утверждал, что в столице началась эпидемия сапа. И не среди животных, чего еще можно было бы ожидать, а среди людей!
Автор, не вдаваясь ни в какие совершенно подробности, написал просто и без обиняков: ветеринарной инспекцией Петербурга зарегистрирован семнадцатый случай заболевания, что действительно намного превосходило среднестатистический уровень. Но скорее всего, эту заметку никто бы и не заметил, если бы один из чиновников Градоначальства — по случаю подписчик упомянутой газеты — не имел достаточной глупости рассказать о ней редактору Ведомостей[11]. А дальше — пошло-поехало!
В очередном номере Ведомостей появилось опровержение: мол, размещенная там-то и там-то информация действительности не соответствует, и потому мы просим панике не поддаваться. Читатель понимает: трудно найти более поджигательную именно к панике формулировку в официальном полицейском издании, нежели эта! Город моментально вспыхнул.
За несколько часов из конца в конец столицы распространились самые невероятные слухи. Находились даже такие, кто без тени сомнения на серьезных лицах утверждали, будто собственными глазами видели сновавшие по городу инфекционные кареты, в которые насильно усаживали заподозренных в болезни людей. Мол, и до нас сейчас доберутся: уж если и не прямо сейчас, то к обеду — точно!
Видеть на улицах инфекционные кареты и вправду было можно, но, разумеется, к перевозке заболевших сапом они не имели никакого отношения: в этих каретах — ровно как обычно — из дома в клинику или из одного стационара в другой перемещали опасных: дифтеритных, тифозных, заразившихся оспой или подхвативших корь и скарлатину. Как-никак, но за год таких опасных набралось без малого тридцать тысяч человек: чему же удивляться, что специально оборудованные кареты находились на виду?
Однако сам этот факт — возможность собственными глазами увидеть санитарный транспорт — играл на руку зловредным распространителям не менее зловредных слухов. Этот факт придавал весомость бескостным языкам и той ахинее, которую они мололи.
Уже к утру следующего дня ситуация накалилась настолько, что Николай Васильевич был вынужден собрать экстренное совещание. В какой-то страшный момент присутствовавшим на нем чиновникам даже показалось, что и сам Градоначальник вполне отдался паническим слухам — настолько мрачным он был и нерешительным. К счастью, тут же выяснилось, что — мрачность, причина которой понятна, оставим в стороне — нерешительность Николая Васильевича проистекала из осознания собственной беспомощности перед захватившей столицу паникой. Николай Васильевич понятия не имел, как можно выправить ситуацию и объяснить вконец обезумевшим людям, что никакой опасности для них не существует!
Все предложенные средства были одно другого хуже. И все они, понятное дело, были отвергнуты. Отвергнуто было — как нечто совсем уж вопиющее — и обращение к губернскому начальству с просьбой ввести в столицу войска: мало того, что за такое решение, будь оно выполнено, по головам не погладили бы решительно никого, так еще оно как раз и могло бы поставить окончательный крест на возможности мирно решить проблему. Время было уж очень неспокойным с политической точки зрения, да и сам Петербург — даже если забыть о разного рода политических поджигателях — не понял бы и не простил своему Градоначальнику такого решения. Однажды Город уже подвергся вторжению армии[12]; воспоминания об этом были вполне еще живы; одному Богу было ведомо, к чему могло привести повторение событий!
Николай Васильевич был вынужден признать: куда ни кинь, а всюду получался клин. Вот так и вышло, что проблему, начавшуюся с ничтожной газетной публикации, оставалось решать точно так же — настойчивыми газетными же опровержениями.
Чиновники Градоначальства — начиная с самого Николая Васильевича — засучили рукава, подняли всю возможную статистику… именно тогда она и была во всей своей масштабности опубликована впервые… заручились консультациями ведущих специалистов — их тоже привлекли для полемики — и начали методично — статьей за статьей — «обстреливать» как тех, кто по-прежнему распространял слухи об эпидемии, так и самих горожан, в эти слухи поверивших.
Время шло — проходили дни — и… этот, наиболее мирный, способ начал потихоньку приносить результаты. Вместо ораторов, несших прямо на улицах самую возмутительную ахинею, начали попадаться трезвые люди — с листками Ведомостей в руках, — а однажды такой трезвый человек набил физиономию «слухачу»: прилюдно, при стечении публики, каковая публика неожиданно разразилась аплодисментами! С этой минуты стало понятно, что Градоначальство из нелепой войны вышло победителем.