…Подобный схоластический метод преподавания приносит неисчислимый вред, потому что приучает будущего офицера Генерального штаба подходить к решению каждого практического вопроса не прямо и просто, а посредством разных сложных умозаключений. Вместо практических деятелей он воспитывает доктринеров, которые для военного дела несравненно опаснее круглых невежд.
Затем второе качество, необходимое для начальника на войне, – сознательная, не боящаяся ответственности инициатива, безжалостно подавляется в академии.
Отвечая на экзаменах, офицер должен точно придерживаться учебника; высказать какой-нибудь самостоятельный взгляд, противоположный взгляду профессора, гораздо опаснее, чем совсем не знать вопроса.
Даже при разработке так называемых тем (предполагающих самостоятельный труд) офицер поставлен в необходимость думать не о составлении по исследуемому вопросу своего собственного мнения, а о том, чтобы как-нибудь не разойтись во взглядах со своими оппонентами, что столь легко в такой неточной области знания, как военное искусство. Тема готовится специально для известных оппонентов. Если оппоненты меняются, то она немедленно переделывается зачастую в диаметрально-противоположном смысле.
Самый разбор тем совсем не имеет характера научного собеседования, а, скорее, похож на те замечания, которые придирчивый начальник делает своему подчиненному после строевого смотра. Оправдание еще иногда допускается, но возражение считается нарушением дисциплины.
Наконец твердость характера – третье основное качество для будущего боевого начальника – расшатывается гнетом того полицейского режима, который господствует в академии.
Для офицера, обучавшегося в академии, не только начальник ее, но и делопроизводитель по учебной части, профессора, штаб-офицеры, преподаватели, отчасти даже выслужившиеся из писарей чиновники, – все это было начальство, от которого в известной степени зависела будущность. В отношениях административного и учебного персонала к учащимся проявлялась чрезвычайная грубость, такое хамство, которое возмущало даже нашего забитого, неизбалованного особой куртуазией армейского офицера. С этим дисциплинарным гнетом была крепко связана система негласного надзора, доносов и анонимных писем. Одним словом, академия моего времени представляла какое-то причудливое сочетание дисциплинарного батальона с иезуитской коллегией.
С тех пор некоторые частности изменились, но люди опытные говорят, что далеко не всегда в лучшую сторону».
Далее Мартынов от обучения переходит к результатам этого обучения:
«Каждый из крупных военных начальников имеет особый штаб, с помощью которого он управляет войсками. При нормальных условиях работа распределяется следующим образом: штаб собирает все необходимые сведения о местности и противнике; на основании этого начальник принимает известный план действий; штаб разрабатывает этот план в деталях и затем, в целом ряде распоряжений, передает волю начальника войскам. Таким образом, на долю штабов выпадает главным образом техника военного искусства.
В столь практическом деле, как война, значение этой техники огромно. Неумело произведенная разведка, неправильно составленный расчет походного движения, неточность в редакции приказаний, ошибки в организации сторожевой службы – каждая из этих технических частностей, при известных условиях, может погубить самый лучший план. Хороший штаб должен работать без суеты и трений, с точностью часового механизма.
Для этого от офицеров Генерального штаба требуются не только обширные и разнообразные знания, но также серьезная предварительная практика в «вождении войск», как на театре войны, так и на поле сражения.
Эта практика должна выработать в них известный навык, своего рода рутину. В самые критические моменты войны офицер Генерального штаба, даже отвлекаемый другими вопросами, должен совершенно машинально, как бы рефлективно, принять меры для обеспечения флангов, установления связи, организации донесений, прикрытия обозов и т. п.
Таковы те требования, которые война предъявляет к Генеральному штабу, а между тем у нас никто его не готовит к этому. Обычная служба офицеров Генерального штаба не только в центральных управлениях, но и в войсковых штабах сводится к бюрократической, даже просто канцелярской переписке, не имеющей ничего общего с военным искусством. Маневры крупными частями чрезвычайно редки и дают, особенно в смысле штабной службы, ничтожную практику. Тактические занятия и полевые поездки сведены к простой проформе. Военная игра применяется чрезвычайно редко и преследует совсем другие цели.
Итак, деятельность мирного времени совершенно не подготовляет наш Генеральный штаб к тому, что ему придется делать на войне.
…Несколько лет тому назад на больших маневрах некий генерал Генерального штаба, известный еще раньше своей бездарностью, будучи начальником штаба одной из маневрировавших армий, обнаружил совершенное незнание дела. Присутствовавший на маневрах начальник Главного штаба выразился, что за такие действия ему стыдно перед иностранными военными агентами. Тем не менее вскоре после маневров сей генерал был произведен в следующий чин и получил дивизию. Затем, когда несколько месяцев спустя его дивизия была мобилизована для отправления на войну, он просил освободить его от командования. Казалось бы, что после этого он будет немедленно уволен в отставку. Ничуть не бывало, ему тотчас же дали другую дивизию, оставшуюся в России!!! Мало того, как нам известно, этот генерал, доказавший свою бездарность, полное незнание дела и отсутствие чувства долга, был зачислен кандидатом на высшую должность, которая, по идее, должна предоставляться лишь выдающимся офицерам Генерального штаба.
Такого рода факты происходили и во время войны – генералы Генерального штаба, выгнанные из армии за полную непригодность, по возвращении в Россию получили соответствующие, а иногда и высшие назначения.
До сих пор одно лишь свойство могло испортить нормальную карьеру офицера Генерального штаба: это – «самостоятельность». Начальство боялось «независимых и талантливых людей», а некоторые товарищи (особенно из бездарных академических профессоров) устраивали им форменный бойкот.
Так обстояло дело в Генеральном штабе до последнего времени, что будет дальше, пока неизвестно.
…Что касается академии, то она имела на сухопутном театре войны четырех представителей: первый из них командовал дивизией, тотчас же по прибытии бежавшей под Ляояном, что было одной из главнейших причин потери этого сражения; второй, будучи профессором тактики, исполнял во время войны чисто канцелярские обязанности, для чего можно было назначить любого статского советника; третий (нужно думать – лично совершенно неповинный), тем не менее по своему служебному положению является одним из ответственных лиц за организацию беспорядка на правом фланге нашей армии во время несчастного сражения под Мукденом; про четвертого (насколько правильно – не знаю) такой бесспорно боевой генерал, как Церницкий, говорит – «был здесь светило нашей академии Генерального штаба, оказавшийся совершенно бездарным трусом […], в конце концов, его никто не хотел держать в отряде, и он возвратился в Петербург, где тотчас же был произведен в генералы и начал насаждать свою бездарность и пошлость».
Что касается главных академических схоластиков, то они остались в Петербурге и, под гром наших поражений, продолжали по-прежнему читать свои жалкие безжизненные курсы».
Так что же в итоге давало (и дает) руссским офицерам и генералам такое обучение в военных училищах и академиях?
Мизер полезного, но зато бумажка об окончании учебного заведения дает большинству ее владельцев непомерный апломб, ни на чем не основанное чувство своего превосходства перед теми, кто такой бумажки не имеет. Плюс возможность успешно получать звания в мирное время.
Заканчивая, хочу сказать, что единственные, кому образование дает много, – это преподаватели. Ни тебе ответственности за солдат, ни учений, ни маневров, ни дежурств, ни дальних гарнизонов, зато награды легко доступны, и числишься ты таким же слугой царю, как и настоящие солдаты.
Читая «Справочную книжку офицера» за 1913 год, помню, умилился тому, как царь распределял награды. Дело в том, что в мирное время ордена давались по определенным правилам, учитывающим чин, иногда должность, общее время беспорочной службы и время после вручения очередного ордена. Это еще как-то можно понять. Однако ордена давались, не исходя из количества офицеров, которым они уже полагались по этим правилам, а по норме – по разнарядке: ежегодно награждался орденом один офицер из нормированного количества. И разнарядка была такова.
Все генералы, штаб– и обер-офицеры «управлений и штабов» ежегодно награждались из расчета один награжденный на 6 человек; в «военно-учебной и учебной службе» – 1:8; генералы и офицеры «пехотных, кавалерийских, казачьих, иррегулярных войск, инженерного и артиллерийского ведомства, военные врачи» и т. д. – 1:12; «гражданские чиновники управлений и штабов» – 1:20.
Как видите, уже при царе все было построено так, чтобы служить было выгодно в Петербурге при штабе или преподавателем в училище, а не на фронте, не в строевой части. А в штаб и преподавателем без диплома не возьмут – вот круг и замкнулся. Теперь ответьте сами себе на вопрос: могли ли люди, действительно собирающиеся защищать Отечество, придумать такие нормы наград, при которых офицеры, служащие в полках, награждались вдвое реже «штабных» и в полтора раза реже – преподавателей? Вот выдумать такую систему наград при ленивом царе русская элита была способна.
Штатские лучше
Довольно интересным является мнение о ценности военного образования как такового, невольно высказанное британским фельдмаршалом Бернардом Монтгомери. Он провоевал обе Мировые войны, закончил карьеру начальником Генштаба Британской империи и посему человек в военном деле далеко не случайный. После окончания школы Монтгомери поступил в военное училище Сандерхест. В России его учили бы два года, но в Сандерхесте учили год. Первую мировую войну Монтгомери закончил в должности начальника штаба дивизии и после войны поступил в штабной колледж в Кэмберли – что-то вроде нашей Академии Генштаба, но только вроде.
В Кэмберли, в этой британской Академии Генштаба, обучали не как в России – не три года, а всего год. И обучали не профессора, а полководцы, отличившиеся в войну и имевшие склонность к преподавательской работе.
Далее Монтгомери воюет на штабных должностях в Ирландии, а затем сам преподает в штабном колледже и пишет учебник для офицеров пехоты. По нашим меркам – он теоретик, у нас он был бы доктором военных наук и профессором и обязательно разглагольствовал бы о том, что «культурный генерал и даже офицер невозможны без академического военного образования», тем более утверждал бы, что офицеры штаба невозможны без получения ими образования в Академии Генштаба. Но вот что Монтгомери пишет о реальных офицерах своего штаба времен Второй мировой войны (выделено мною):
«Под руководством Де Гингана штаб 8-й армии превратился в великолепную команду. Я всегда очень верил в молодость с ее энтузиазмом, оптимизмом, оригинальными идеями и готовностью следовать за лидером. Наш штаб в основном составляли молодые, многие из них не были солдатами по профессии. Единственным необходимым условием для работы в моем штабе являлась способность делать свое дело; не имело значения, служит человек в регулярной армии или он призван во время войны.
Во Вторую мировую войну лучшими офицерами отделов разведки штабов являлись гражданские; их головы, казалось, были наилучшим образом приспособлены к такого рода работе, обученные в «нормах доказательственного права», с богатым воображением и развитой креативностью, и Билл Уильямс возвышался над всеми ними».
Вот вам и ценность военного академического образования. В мирное время оно дает возможность быстро делать карьеру, к примеру, в царской армии до Первой мировой офицер, окончивший Академию Генштаба, становился командиром пехотного полка в 46 лет, а без этого образования – в 53 года. А во время войны, как вы видите на примере британской армии, даже штабные должности прекрасно исполняют гражданские лица и молодые офицеры.
И вывод отсюда следует немецкий – тот, кто стремится узнать, как уничтожить врага, тот узнает это и без профессоров академии, а профессора и дипломы по большей части нужны тем, кто стремится как можно больше денег содрать с общества в мирное время, включая и самих этих профессоров. Да так, собственно, обстоит дело во всех областях деятельности человека.
Высокий профессионализм
Но зато в части ограбления казны России царская элита была исключительно профессиональна. Вот часто приводимые мною примеры.
В 1909 году, после увольнения от должности, военному министру (уже бывшему) Редигеру царем было поручено обследовать военно-морской флот на предмет «почему наши суда строились дольше и обходились дороже, чем где-либо, и почему вообще наши расходы на флот (без судостроения), при его слабом боевом составе, продолжали поглощать почти такие же средства, как в Германии с ее сильным флотом?».
Комиссия под руководством этого дотошного немца нашла множество финансовых дыр, в которые проваливалась государева казна. Хотя прошло уже 4 года после разгромного поражения русского флота японцами, а в России:
«Суда у нас строятся крайне медленно, а потому вступают в строй уже устарелыми: корабли «Андрей», «Павел», «Евстафий» и «Иоанн Златоуст» были в постройке по 75–86 месяцев, тогда как в Англии такие суда строились в 20–30 месяцев, а в Германии – в 36–42 месяца. Медленность постройки не только удорожала постройку, но приводила еще к тому, что новые наши суда по своей конструкции всегда отставали на три-четыре года от иностранных. В Англии средняя стоимость броненосца до 1909 года была 674 рубля за тонну, в Германии – 764 рубля; стоимость наших последних судов была около 1000–1200 рублей за тонну; Морское министерство само не бралось определить ее в точности».
Это, конечно, касалось промышленности с ее откатами и зависимостью от прибыли: «Сама постройка судов производилась преимущественно на казенных заводах столь оригинальным порядком, что заводы были заинтересованы в том, чтобы их изделия обходились казне возможно дороже». Поскольку: «Из чистой прибыли заводов десять процентов выдавались в виде дополнительного вознаграждения чинам их управлении». Но одновременно дороговизна и техническая отсталость кораблей связаны и с длительностью согласования их проектов выдающимися адмиралами.
В ходе Цусимского сражения во время Русско-японской войны был и удачный бой миноносца «Грозный» с японским миноносцем «Касуги», одного с «Грозным» класса. Японец был построен в Англии и вступил в строй в 1900 году, «Грозный» – на Невском заводе и вступил в строй в 1904 году, то есть обязан был быть более совершенным. Но японец имел в полтора раза более мощное артиллерийское вооружение и по основному параметру – скорости – превосходил русский миноносец на 17 % – на 4,5 узла.
Не только постройка, но и содержание русского флота обходилось неимоверно дорого, прежде всего из-за огромного количества небоевых судов.
«По отношению к общему тоннажу всего флота тоннаж судов, не имеющих боевого значения, то есть старых судов, утративших уже это значение, а равно учебных судов, транспортов и вспомогательных судов у нас определяется в 42,91 %, тогда как в Англии эти суда составляют всего 1,04 %, в Японии – 11,11 %, в Германии – 13,24 %, во Франции – 5,79 %. Содержание этих судов обходится весьма дорого, ремонт же старых судов с каждым годом поглощает все большие суммы».
Долго мучился с адмиралами Редигер, пока наконец не добился «объяснения, почему у нас постоянно, кроме боевого флота, плавали большие учебные отряды, каких не было в других флотах? Причина оказалась крайне простой: во всех иностранных флотах принимались серьезные меры к тому, чтобы подготовленные для них специалисты служили возможно дольше; у нас же преимущества, дававшиеся за сверхсрочную службу, были ничтожны, поэтому специалисты, для подготовки коих плавали учебные отряды, покидали службу тотчас по окончании обязательной службы, и ежегодно приходилось готовить вновь половину всех специалистов. Этим отчасти объяснялось большое число судов, бывшее ежегодно в плавании, вызывавшем большие расходы и траты больших денег на ремонт старых судов, для боя уже непригодных». Он поясняет, о чем идет речь: «Окончательно же устранить затруднения в подготовке специалистов можно лишь путем привлечения большего числа оных на сверхсрочную службу; расходы, потребные на выдачу добавочного содержания сверхсрочно служащим, даже покрывались бы экономией от уменьшения числа обучающихся в разных школах. Между тем преимущества, даваемые сверхсрочным, ныне совершенно недостаточны. В виде разительного примера можно указать на то, что подготовка комендора при двенадцатидюймовом орудии по стоимости выпущенных им боевых припасов обходится свыше 100 000 рублей, а между тем ему за сверхсрочную службу дается лишь около 200 рублей в год, вследствие чего эти комендоры уходят в запас, а на их место приходится опять готовить новых».
Но ведь это, между прочим, и поясняет, почему в Цусимском бою процент попаданий японских коммендоров был 3,2 %, а русских – 1,2 %. Как видите, адмиралы вытягивали из казны огромные деньги с совершенно негодным результатом. Зачем? Почему они не могли выпросить у царя еще 200 рублей в год жалование комендору, вместо того чтобы выпрашивать 100 000 на снаряды? Дотошный Редигер и это выяснил: «Другую причину этих трат мне указал Бирилев: назначение в плавание большого числа судов давало возможность назначать на них большое число адмиралов, командиров и офицеров, получавших на них морское довольствие, без которого им трудно было бы существовать; этим же он объяснял и то, что всякие небоевые суда (лоцманские, портовые и тому подобные) у нас были военные, а не заменялись наемными!»