– Тебя напугали там? Что они сделали?
Она не ответила. Из темноты туннеля вырвались огни поезда. Двери бесшумно растворились. Они вошли в вагон. В вагоне он обнял ее.
– Скажи мне, что было?
– То, чего я ждала. – Она зажмурилась на секунду. – Я не понимала, как это вообще могло случиться: что ты меня провел к себе и никто нас даже не остановил… Они же ведь видели нас.
Ева громко сглотнула слюну.
– Ты убежал, а я пошла в ванную. – Она покраснела слегка. – Успела помыться, одеться. Вдруг стук. И громкий такой, словно двери ломают. Я сразу открыла. Стоит милиционер и с ним женщина. «Вы такая-то? Пройдемте с нами». – «Куда?» – «У нас разговор к вам». Я взяла пальто, сумочку. Спустились на лифте вниз, провели меня в какую-то комнату. Там сидел, наверное, какой-то начальник. Он мне говорит: «Вы нарушили правила социалистической законности. В нашей стране за незаконную связь с иностранцами полагается срок. Вы замужняя женщина, как вам не стыдно?» Я молчу. «Паспорт предъявите». Я достала паспорт. Он взял, выписал все данные. Потом позвали фотографа, и он меня сфотографировал. Потом они вернули мне паспорт и сказали, что я не имею права никуда выезжать из Москвы. Я сказала, что у меня работа в Ленинграде и меня уволят, если я пропущу. Начальник сказал: «Вас уже уволили, не беспокойтесь. Вы теперь будете жить с волчьим билетом». Милиционер вывел меня из гостиницы и спросил, куда я сейчас направляюсь. Я сказала, что еду к матери на Беговую. Он меня отпустил. Я так и думала, что ты меня найдешь. Сидела в метро и ждала.
Пока она говорила, Фишбейн чувствовал такую острую боль, что ему хотелось одного: ослепнуть, оглохнуть, сделать так, чтобы остановилось сердце. Она всмотрелась в его искаженное лицо и покачала головой.
– Ты только себя не вини, – прошептала она. – И не пропади без меня. Там, в Америке.
– А пусть пропаду! – сказал он. – Ты-то как?
«Конечная! – сообщил голос по радио. – Поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны!»
Они вышли на «Спортивной». Через дорогу наискосок тускло поблескивали купола Новодевичьего монастыря. Снег затих, и мелкие отдельные снежинки кружились вокруг фонарей, опасаясь спуститься на землю и сразу погибнуть.
Расстаться они не могли. Каждая секунда то медленно текущего, то застывающего, то вдруг быстро капающего времени приобрела особое, сокровенно важное значение, какое всегда наступает тогда, когда человек умирает, и так же, когда он рождается в наш этот мир, когда в муках уходит.
– Пойдем погуляем, – сказала она. – Уже почти два, скоро утро.
Они медленно подошли к воротам Новодевичьего монастыря, постояли, обнявшись, потом обогнули пруд, заваленный снегом, и вышли на Большую Пироговскую. Ни души не было в этом городе, кроме них. Куда подевались все люди, все птицы, все звери? Была темнота, тишина, слабый скрип их одновременных шагов. Не разнимая рук вошли во двор, толкнули подъездную дверь большого и мрачного дома. Запахло какой-то едой, растаявшим снегом. Ева прижалась спиной к высокой пыльной батарее и закрыла глаза.
– Как здесь хорошо, как тепло!
Она расстегнула пальто, Фишбейн распахнул плащ, и замерли оба, и не шевелились.
– Я буду писать, – сказал он. – Каждый день. Дождусь ее родов и снова приеду.
– Чьих родов? – спросила она совсем тихо.
В глазах у него потемнело. Она ведь не знала об этом ребенке. Теперь как сказать ей? И что ей сказать?
С площадки первого этажа спустилась кошка, увидела их, стоя на последней ступеньке, и снова исчезла, тоскливо мяукнув. Ева слегка отодвинулась от него, поправила волосы.
– Когда ей рожать?
Голос у нее был глухим, обесцвеченным.
– Месяцев через пять, – ответил он.
– Я думала: ты с ней не спишь, – сказала она тем же голосом. – Пойдем, Гриша, ладно?
Он схватил ее за плечи:
– Да, сплю! Нет, не сплю! Ты не понимаешь, ты даже и не представляешь себе, о чем ты сейчас говоришь! Ты не можешь понять, что дело в том, что я люблю одну тебя, и единственное в жизни, к чему я стремлюсь, это быть вместе с тобой! Мне все это нужно: твое лицо, твои руки, то, как ты волосы сейчас заправила под шапку, то, как ты дышишь, как кашляешь, как глаза закрываешь! Я был на войне, убивал и меня убивали. Хотели убить! И я боялся, что меня не будет! А сейчас я боюсь только того, что мне придется жить без тебя! Пошла она к черту, вся жизнь!
Замолчал, глотнул сырого теплого воздуха:
– Ты можешь не верить мне, это не важно!
– Как много ты слов говоришь, – сказала она. – Зачем ты все это сказал? Ведь мы все равно расстаемся. Пойдем.
Он взял в ладони ее лицо и начал всматриваться в него с такой жадностью, как будто хотел проглотить.
– Ты – моя. И будешь моя. Я тебя не отдам.
– Все это слова, – прошептала она. – Уедешь – забудешь. Родится ребенок…
Дикая мысль вдруг пробежала по его телу, как будто всего пропорола насквозь.
– А хочешь, я плюну на все и останусь?
– А как ты останешься?
– Пойду и скажу, что решил вот вернуться и жить здесь, в России, на Родине. Хочешь?
– А дети? – спросила она. – Мой отец… не знаю… Он, может, о нас не подумал. А может, иначе не смог. Но я никогда не позволю тебе оставить детей. Ты такой мне не нужен.
Ева говорила прямо, просто, тем же глухим, обесцвеченным голосом. Он похолодел: она словно закрылась.
– О’кей. – сказал он. – Значит, я улечу?
– Да, – тихо сказала она. – Улетишь.
– И что?
– Ничего.
– А что будет с тобой?
Она безразлично пожала плечами:
– Откуда я знаю? Что будет, то будет.
Он слышал по ее голосу и интонации, что она нисколько не притворяется, не играет, а говорит именно то, что чувствует. Но это ее внезапное безразличие вдруг вызвало в нем какую-то страстную ревность, ему вдруг показалось, что она, может быть, даже и скрыла от него что-то, и теперь то, что она скрыла, невольно прорвалось в ее усталом равнодушии. Неужели она не чувствует, как ему непросто было бы расстаться с сыном, на какие жертвы он готов пойти ради того, чтобы они были вместе? Или она совсем не принимает его всерьез? Краешком мозга он понимал, что сходит с ума, а все дело в том, что через два-три часа он вернется к себе в гостиницу и целая жизнь после этого будет не их общей жизнью, а жизнью – ее и отдельно – его. И что с этим делать?
– Ты, может быть, с мужем сойдешься опять?
– Я? С мужем? Зачем он мне, Гриша?
– Но он же ведь любит тебя. Или нет?
– Не знаю я, что значит «любит», – устало сказала она. – Вот ты меня любишь, а…
– Что? – спросил он.
– Жена твоя скоро родит, вот и все. Пойдем, я согрелась.
Он не стал возражать, и они вышли на улицу. В некоторых окнах поблескивали ночники, двигались тени. Они шли по Пироговке в сторону сквера, прошли мимо памятника Пирогова, любовно и бережно обхватившего длинными пальцами череп неизвестного, вошли в заснеженный сквер. Вокруг начинался неяркий рассвет, слегка щебетало, слегка розовело: проснулись голодные птицы, и капля холодного солнца упала на землю. Молчание их стало тягостным.
– Ева! – сказал он и остановился.
Она, не ответив, подняла на него глаза, и первый раз за все это время он увидел, насколько она ниже его: круглая меховая шапочка доходила только до его плеча. Дальше произошло что-то странное: он вдруг потерял самого себя, куда-то исчез, но увидел отчетливо, как на снегу стоит его высокий отец, а рядом с ним мать в той же кругленькой шапочке, едва достающей отцу до плеча. Они стояли перед ним, вернее сказать, они стояли там, где только что были он и Ева, как будто бы заняли их с Евой место. Он успел почувствовать, что отец заканчивает какую-то фразу, от которой материнские глаза наполняются слезами, ему нужно было расслышать, понять. но он не успел и очнулся.
– Ты спишь… – прошептала она. – Стоя спишь…
– Но я же не лошадь, – сказал он и вздрогнул.
Глаза ее были мокрыми от слез, которые стояли в них. Он вспомнил: полгода назад, когда они ехали в «Красной стреле», глаза ее так же полны были слез, и слезы в них так же стояли. И то, что теперь это вдруг повторилось, вселило надежду на что-то хорошее. Он наклонился и поцеловал эти глаза. Объяснить не только ей, но самому себе, что произошло в ту секунду, когда он провалился куда-то, упал в просиявшую щелочку времени, в котором все живы и все всегда вместе, – не мог, слов для этого не было. Он не понимал своего состояния, но чувствовал, как что-то внутри его словно пытается сняться с якоря, вырваться на свободу, но не может, потому что это происходит на такой глубине, где слабый мозг отказывается работать, а между тем это и есть самое главное.
Он знал теперь то, что они еще встретятся.
Но где и когда?
Примечания
1
Спасибо, ребята. Хорошо бы, вы меня обратно в Москву отвезли! (англ.)
2
Яблочная улица, дом 12 (англ.).
3
Тебе нравится, бабуля? (англ.)
4
Матерь Божья (польск.).
5
Бедный (польск.).
6
Совершенство (польск.).
7
Бедняжка (польск.).
8
Мерзавка (польск.).
9
Все в порядке, не бойтесь (англ.).
10
Она будет в порядке (англ.).
11
Все будет хорошо. Доктор сейчас вернется. Он пошел за результатами анализов (англ.).
12
Ребятки мои (польск.).
13
Бедняжка (польск.).
14
Вам лучше не пить больше (англ.).
15
Том! Все в порядке! Не бойся! (англ.)
16
Как сказать: я тебя люблю? (англ.)
17
Ты! Это опять ты! Пошел прочь! (англ.)
18
Убирайтесь! Все убирайтесь! Я говорю с Ним! (англ.)