– Давай на кухню, – похлопываю его по спине.
Прихватывает в коридоре свой портфель:
– Ну, как ты? Чем занимаешься?
– Да ничего… Вот жду месседжа.
– В каком смысле? – интересуется.
– В разных смыслах. Вот, бывает, жду понедельника. Думаю, в понедельник будет месседж. А бывает, четверга… Потом марта… Кажется, в марте обязательно будет месседж. Кажется, когда же, если не в марте? Потом жду мая… Потом следующего года. Понимаешь, вот уже под пятьдесят, а месседжа все нет… Тебя эти мысли не пугают?
– Меня пугают практически любые мысли. В следующей жизни я хотел бы родиться каким-нибудь моллюском без единой извилины в голове. Но с собственным домиком. – Достает из портфеля бутылку. – Месседжа у меня для тебя нет, а вот водочки – привез.
Странно, что его пугают мысли. И живот у него не растет, как у меня. Высокий, подтянутый, достаточно крепкий. А я, несмотря на увеличивающееся пузо, – человек маленький, астенического типа сложения, склонный к тахикардии. У мыши, к примеру, сердце колотится чаще, чем у слона. Хотя по логике – все должно быть наоборот. Жизнь представляется мне неоправданным риском. Каждый день, укладываясь спать, боюсь не проснуться. С дугой стороны – хорошо умереть во сне, скоропостижно, неожиданно для себя. Главное – не успеть напугаться. Но спать люблю, несмотря на риск не проснуться. К тому же сон полезен уже потому, что когда спишь – не куришь. Потому что от курения может быть рак. Очень не хочется умирать от рака. Однако смерть (хоть и понимаешь, что неизбежна) откладываешь на потом, а курить хочется всегда именно сейчас, в эту самую минуту… Надо ж было додуматься – притащить с собой водку!
– Что, у меня водки нет, что ли? У меня и текила есть. Пьешь текилу?
– Ну, ты ростовской-то водочки давно не пил.
– Да что ж я ее различаю, думаешь? Ростовская-московская… Без разницы.
– Нет, ростовская сладкая! – вертит в руках привезенную бутылку. – Она же с родины.
– Я все равно буду текилу.
– Какой-то ты непатриотичный.
– Чем закусим? Есть спагетти.
– В смысле – макароны? – уточняет.
– Итальянские.
– Ненавижу макароны. С детства. Когда, помнишь, в магазинах ничего не было, а на всех полках – одни только макароны. Не понимаю, как можно прийти в ресторан и заказать макароны! Когда у мамы кончались деньги, а до зарплаты еще было какое-то время, она говорила: «Придется посидеть на макаронах».
– Теперь это «паста» называется и недешево, между прочим, стоит, если в ресторане.
– Черт знает что…
– Тогда бутерброды? – Главное – предоставить человеку возможность выбора.
– Нет уж, лучше сделай эту свою пасту. Так, чтобы на макароны не сильно смахивала. Можешь как-нибудь недешево?
– Тебе что, счет выписать?
– Ты ел когда-нибудь сашими из омара?
– Нет.
– Это что-то! В Эмиратах попробовал. Дорого безумно, но вкусно…
– Я вообще люблю всякие морепродукты.
– Устрицы с соусом или просто с лимончиком! И с белым вином хорошим. Красота!
– Я на Новый год с девушкой был в Париже. Зашли в один греческий ресторан, кажется, на Монмартре…
– Слушай, красиво живешь: девушка, Париж, Монмартр, – перебивает.
– Ну да, и девушка, и Париж, а… Да нет, все хорошо, просто замечательно, но… Как бы тебе сказать… Ну, не почувствовал я того, на что рассчитывал.
– А на что ты рассчитывал?
– Не знаю… на какие-то всполохи счастья, какие-то протуберанцы…
– А протуберанцев не было?
– Не-а. Посмотрел я на Эйфелеву башню, а она похожа на большую опору линий электропередач… И во мне совсем… как будто перегорело что-то.
– В общем, не готов увидеть Париж и умереть?
– Не готов.
– Ну, это возраст, старичок, чувства притупляются… Так девушка, значит, есть?
– Есть, – признаюсь.
– А я как раз хотел тебя познакомить с одной женщиной: красивой, умной, доброй. Ну, раз девушка…
– А так бывает: чтобы и красивая, и умная, и добрая?
– Бывает. Но у нее есть один недостаток.
– Ну вот…
Держит паузу:
– Она уже была твоей женой, – и ржет.
– Ну, это уже проехали.
– Проехали, так проехали… Так и что, греческий ресторан?
– Королевские креветки на гриле с чесночным соусом…
– Ты про креветки, а я вспомнил, как ты всыпал живых раков в стиральную машину активаторного типа! Что ты там хотел – помыть их побыстрее?
– Да, каша получилась… Отвратительно.
– И главное, потом с таким умным видом говорит: «Режим отжима надо было отключить…» Да… Так что за девушка?
– Сейчас фотографии покажу, воду поставлю и…
– Ну, ты пока так, на словах.
Ну как «на словах»? Даже не знаю, какие такие слова подобрать… Не рассказывать же, как у нее глаза сверкали, когда она выходила ко мне из метро – то ли от счастья, то ли от снега. Потому что снег тоже блестел от света фонарей и фар проезжавших машин. И отражался в ее склерах, сетчатке, зрачках и хрусталике… Офтальмология какая-то получается… Как это – «на словах»?
Или вот вчера сидела напротив меня в кафе, такая красивая, что у меня замирало дыхание от страха ее потерять…
Сделали заказ и ждали еды. Она взяла мою руку и поцеловала ее. А я исподтишка, мельком посмотрел на соседние столики – не видел ли кто? Было почем-то неловко, что кто-то заметит. Такая глупость…
А еще иногда мне кажется, что устройство ее тела идеально приспособлено, подогнано исключительно для меня. Мало ли у меня было женщин?! Но еще никогда я не испытывал ничего подобного.
«Что за девушка?» – Что тут скажешь?
– Ну, такая – молодая, дурная…
– Красивая?
– Красивая.
– Ревнуешь ее ко всем, наверное?
– Да нет…
– Так чего ж ты ее никому не показываешь?
– А кому я должен ее показывать?
– Мне, например. Слушай, ты же Тимку знаешь? Жену его помнишь?
– Тумбочка такая… – Вспоминаю.
– Ты ее давно не видел. Это уже не тумбочка, это уже целый шифоньер. Килограммов сто тридцать. Злая как собака. Так он ее ревнует. Не знаю… Представить себе не могу, кто на нее может польститься. Хотя, может, есть в этом какой-то кайф: такого зверя завалить! – Снова ржет. – Он ее ревнует! Представляешь?
Интересно, вот к чему это? Вдруг ни с того ни с сего…
– Зачем ты мне это рассказал?
– Да так просто.
Ну да! Так я и поверил:
– Ты на что намекаешь?
– Ни на что я не намекаю.
– Хочешь сказать, что если уж за этот шифоньер нельзя быть до конца уверенным, то что говорить о молодой и красивой? – Слышу, как нарастают децибелы и герцы моего голоса.
– Ничего я не хочу сказать, просто вспомнилось, и все. Что ты дерганый такой? Ставь свои макароны, и давай выпьем.
В последнее время действительно стал каким-то несдержанным, раздражительным. Надо, видимо, обратиться в институт нервных болезней имени Сеченова. Это ведь совершенно ненормально – так резко реагировать на все. Скажу больше – порой курю у себя на кухне в поздний ночной час в полном одиночестве, в полной тишине. Только дым струится изо рта да часы на стене дергают сухой, конвульсивной лапкой, как издыхающее насекомое. И тогда посреди этой тишины вдруг неожиданно для себя самого говорю вслух: «Да пошли все на х…!» Вырвалось и затихло. И дальше курю. С вами такого не бывает?
– Давай, – наливаю.
– Чего ты скис как-то. – Вижу боковым зрением, как он меня изучает.
– Нет. Ты прав, конечно, – сдаюсь. – Все врут, все изменяют, а ты надеешься, что с тобой такого не случится… Что твоя девушка, твоя жена будет тебе верна до гроба. Что у нее будет такая «пожизненная гарантия» на верность, как у зажигалки «Zippo»…
– Ну, может, тебе действительно повезет. Бывают же исключения.
– Исключения? – Снова во мне как будто что-то восстает. – Нет никаких исключений! Нет иллюстраций из жизни! Можно даже не рыться в памяти. Эти знакомые, те знакомые… У всех что-нибудь да было!
– Это да… Что называется, за примерами далеко ходить не надо.
– Не надо.
– Вот мне отец говорил: у нее глаза такие… Видел я такие глаза. Ты на ней не женись. Делай что хочешь, только не женись. Тебе придется сразу после месячных приковать ее наручниками к батарее и держать так, пока не забеременеет. Только в этом случае будешь уверен, что ребенок твой. Даже в магазин нельзя выпускать, даже мусор вынести… Ни-ку-да… Удивительно беспечный человек: когда ее привезли в родильное отделение, она до последнего разгадывала кроссворды… Я лет десять мучился – гадал: мой ребенок – не мой? А потом уже было все равно. Хотя по числам не складывается.
– Брось, он похож на тебя как две капли воды!
Хотя честно говоря – ничего общего.
– Похож… – соглашается. – Но по числам не складывается. Мне говорят: сейчас по ДНК анализ можно сделать. Все точно определят. Но зачем? Как я с этим жить буду, если что?
– Не нужны никакие анализы… Папу, конечно, надо было послушать. А анализы делать не надо.
– Ну, давай за встречу? – Поднимает рюмку. – А то пока они сварятся…
– Давай, чтоб нам не изменяли. Чтоб вот нам не изменяли!
– Давай, – поддерживает. – Пусть всем изменяют, а нам нет. Потому что мы самые лучшие.
– Думаешь? – Провоцирую.
– Уверен. – Настаивает.
– Откуда знаешь? Сколько раз мне говорили, нашептывали, что я самый лучший, самый замечательный, самый сексуальный, а я каждый раз думал: ну-ну… Лежал и рассматривал паутину на люстре.
– Ладно. – Чувствую, сдается. – Хватит про баб. Закрыли тему.
– Закрыли, – соглашаюсь.
Сидим молча, курим. Думаем о своем. За окном орут сумасшедшие дети, как будто их режут, распиливают на мелкие кусочки, рубят на части обагренными топорами. Знаю, если сейчас выглянуть в окно, ничего такого там не происходит – никакого кровавого беспредела. Просто прыгают через какие-нибудь скакалки или играют в догонялки. Мне известно, что самая высокая нота (ре четвертой октавы) взята французской певицей Мадо Робен, ей соответствует частота 2300 герц. Кажется, это называется колоратурным сопрано. У меня во дворе можно набрать целый хор из Мадо Робен! Вероятнее всего, двор находится в геопатогенной зоне. Возможно, недалеко от моего подъезда пролегает какой-то геологический разлом земной коры, влияющий на тембр детских голосов и отключение горячей воды в летний период. Макароны на плите тихо, по-стариковски, ворчат и фыркают в кипящей воде.
– А я вот читал, – оживляется, – что один половой акт заменяет часовую пробежку. Представляешь? Это сколько же мы с тобой километров намотали, не вставая с постели!
– А главное – на спортивную форму тратиться не надо, – поддерживаю.
– Нет, старичок, спортивная форма обошлась бы дешевле. Тут мы с тобой ничего не сэкономили.
– Да… Мне один знакомый как-то сказал: «Ты знаешь, я понял: из всех женщин самая дорогая для меня – жена… Все эти любовницы, бляди, проститутки – все равно обходятся дешевле».
Ржет:
– О, кстати, про проституток. К нам тут недавно приезжали депутаты из Москвы. И надо было им какую-то культурную программу организовать. Пошел в одно брачное агентство. Там такая тетя показывает фотографии красивых теток и спрашивает так, с прищуром: насколько серьезные, типа, меня интересуют отношения? Говорю: очень серьезные меня интересуют отношения. Серьезней не бывает, – говорю, – причем сразу с тремя. Ну, выбрал я: две – так себе, но одна – Лиза. Такая Лиза! Ты бы это видел! Рыжая, с раскосыми глазами. Лет двадцать. Фигура потрясающая. Все натянуто, как на барабане. Я потом с ней отдельно встречался, уже без депутатов. Правда, облажался, конечно, по полной программе. Главное, нажрался и ей звоню. Вот прямо вожжа под хвост – и звоню, договариваюсь, все… Меня тошнит, я выпиваю литр томатного сока залпом. Почему-то так показалось, что томатный сок мне поможет, и еду, значит, к ней на встречу. Уже подъезжаю, и тут звонит мобильный, беру трубку – она. Говорит: ну где же ты? Я открываю дверь, выхожу из машины, говорю: да вот же я! И блюю ей под ноги литром томатного сока – кроваво и безжалостно.
Заглядываю в кастрюлю:
– Макароны, по-моему, уже готовы. Ты как любишь: нормальные или альденте?
– «Альденте» – это чего?
Ну да, у кого я спрашиваю.
– Ну, такие, чуть недоваренные.
– Знаешь, у меня самолет только завтра, так что я могу подождать, пока они сварятся.
– Ну, как скажешь… А я тут как-то был на дне рождения у одного гэбэшника. Сидим у него дома, выпиваем. Хорошо выпиваем, много. Ближе к ночи гэбэшник заявляет: а не пора ли нам перейти границы приличий? И тут одна барышня говорит: я сейчас. И выходит куда-то из-за стола. Мы сидим, продолжаем выпивать. А она появляется в хозяйском кителе, гэбэшном, с полковничьими погонами, а под кителем – ничего. Выводит меня и еще двоих из-за стола, выстраивает в шеренгу, снимает с нас штаны, становится на колени и делает нам минет. Остальные гости сидят за столом, как в театре – выпивают, закусывают и за всем этим наблюдают. Все, конечно, уже в хлам, но все равно – неудобно. А что делать? Не уйдешь. Полковник грозным таким басом кричит: «Только на китель не кончайте! На погоны не кончайте!»
– Да… – Вздыхает. – Содом и Гоморра – города-побратимы. Ну, давай выпьем за любовь.
Спиртное растекается по грудной клетке. Чувствую, как с каждой рюмкой Алик становится мне все ближе. Как будто эта текила растворяет время и расстояния, недоговоренности и обиды, известковый налет и ржавчину отношений. Такое очищающее свойство у напитка. Как в рекламе средства для труб: «Устраняет даже сильные засоры».
– Знаешь, Илюха, я ведь виноват перед тобой. Давно уже душа не на месте. Все хочу тебе рассказать… – Замолкает, похоже, не знает, с чего начать облегчать душу.
Сливаю воду, откидываю на дуршлаг спагетти, немного чесночка и чуть оливкового масла – прекрасный гарнир к затянувшемуся на годы раскаянию.
– Ну вот, – ставлю спагетти на стол. – Не знаю, правда, как они с текилой сочетаются…
Смотрит в открытое окно, на двор с пищащими на нестерпимо высоких нотах детьми, каркающими на французский манер воронами, со свежевыкрашенными желтыми скамейками, узбеками в оранжевых костюмах коммунальных служб, высокими тополями, разодетыми в пух… Смотрит в окно, как будто мысленно натянув на стену соседнего дома белую простыню, на которую невидимый, подвыпивший киномеханик проецирует сцены из нашего прошлого… Выцветшая черно-белая кинопленка шуршит перфорацией, соскальзывает, обрывается на самом интересном…
Отворачивается, переводит унылый взгляд на тарелку:
– Макароны со всем сочетаются. И с портвейном, и с водкой, и даже с твоей текилой.
– Лучше бы, конечно, с вином… – настаиваю. – К спагетти подошли бы легкие белые вина или «Кьянти»… В идеале.
– В жопу идеалы! – Поднимает рюмку.
Звеним стеклом, плещем текилой на стол, вливаем в себя сок голубой агавы, опыленной летучими мышами где-то в прериях, на западе Мексики. И что вы думаете: холодные тона сменяются теплыми пастельными, возвышающими дух палитрами.
– Жизнь прекрасна и удивительна! – восклицает. – Тащи фотографии.
– Сейчас. Я тут эти карточки взял и поехал к родителям. Заодно, думаю, пусть хоть посмотрят на невесту. Ее Оля зовут. Я тебе говорил? Ну, ладно. Приезжаю, в общем, туда-сюда, и показываю фотографии. Отец листает, мама за спиной у него стоит и через плечо смотрит. И отец листает, листает… в полной тишине… Никаких комментариев, никаких вопросов – ничего. И уже к концу альбома говорит: «Ну, сиськи вроде есть». И все, больше ничего, понимаешь? Мама вообще ни слова не сказала.
Молчит, смотрит испытывающее. Затем цепляет неловко макаронину, но та стремительно ускользает с вилки и безжизненно шлепается на стол. Пытается ухватить ее пальцами, но незначительный диаметр и масляная поверхность делают все попытки тщетными.
– Блядь! – про макаронину. – А что их так напрягло? – про родителей.
– Не знаю. Ну, моложе она меня. На много. Ну и что с того?
– Ну, сейчас это нормально. Молодая жена… – облизывает пальцы. – В общем, это нормально. Но их понять можно. Они хотят быть за тебя спокойны. Хотят передать тебя в надежные руки. Хотят, чтобы за тобой ухаживали.
– Я что, инвалид, чтобы за мной ухаживать?
– Пока нет, – соглашается.
– Ну вот.
– Но у тебя язва, и вообще ты же ноешь все время, как межреберная невралгия. Сколько я тебя помню, ты все время ноешь и на что-нибудь жалуешься: то язва, то голова, то лимфатические узлы… А они хотят, чтобы будущая жена следила за твоим здоровьем, питанием, ну, по хозяйству там, и все такое…
Отлично! Вот, оказывается, что мне нужно!
– По этой логике я должен жениться на сиделке из дома для престарелых.
– Нет, просто девушка, которая моложе тебя, которой сколько? Двадцать три – двадцать четыре?
– Двадцать четыре… Скоро будет.
– Она вряд ли всем этим сильно озаботится. Они же – родители – они же это прекрасно понимают. Что же они еще могут сказать? «Сиськи вроде есть…» Не более того.
– Ну не знаю…
– И старичок, чем моложе женщина, тем больше поводов для ревности. Так что надо хорошо себе представлять, на что идешь.
– Я понимаю… Но как бы это сказать… Тут другая пропорция, соотношение другое. Страх потерять – сильнее радости обладания. Я не настолько ее хочу, насколько боюсь потерять. Я ее ревную ко всему. Даже к ее прошлому. Она достаточно умна, чтобы не рассказывать мне никаких подробностей. Но я как подумаю о тех, что у нее были до меня… Сразу представляю себе вереницу членов… Сам себя накручиваю. Бывает, возьму ее телефон, пока она спит, зайду с ним в туалет и смотрю сообщения, звонки… Меня трясет всего, когда я этим занимаюсь. Чувствую себя гадко, омерзительно. Но ничего не могу с собой сделать. Никогда ничего подобного со мной не было. Веришь? Никогда.
– Значит, она тебе повод дает?