– Только местный, в Штатах…
– Ясно. – Аслан кивнул Джамбику, вытащившему из сумки, висевшей на плече, компактную картонную коробку. – Вот тебе определитель. Штука дорогая. Определяет коды всех стран. Сейчас же подключишь его в сеть.
– Несомненно…
– И вот еще… – Достав из кармана карточку, Аслан сунул ее в деревянные пальцы американца. – Телефоны нашей фирмы. Одной из наших фирм, – поправился значительно. – Разговор запишешь, привезешь нам кассету. И определитель привезешь. Все понял?!
На лице Соломона проступило некоторое облегчение, спешно, впрочем, замаскированное подобающей моменту удрученностью.
– А теперь, – произнес Аслан, напрасно пытаясь встретиться взглядом с опущенными долу глазами собеседника, – теперь я тебе объясню, за что мы тебя убивать будем.
– Но я же…
– Молчи! Я говорю! Убивать мы тебя будем, если финтить начнешь! Мы все равно узнаем, звонил он тебе или нет. И еще. Узнаем, каких его дружков или родственников, тебе известных, от нас скрыл!
– Если я что-то вспомню…
– Да, – благосклонно согласился Аслан. – Если что-то вспомнишь, звони. Сразу звони! День, ночь – плевать!
– Все, что в моих силах, поверьте!
– А будешь нормальным человеком, мы тебе помогать будем, – подыграл Джамбик. – Скажешь, кому голову резать, все сделаем…
– Я весьма признателен, господа…
– Гуд бай. – Аслан с наслаждением затушил каблуком о сверкающий паркет окурок. Сунул за пояс «беретту».
Выйдя на лесную тропу, бандиты, удовлетворенные импровизацией, многозначительно переглянулись.
Смакования и обсуждения подробностей они избегали – дурной тон. Это русаки любят. Пока их – хвастливых, опьяневших от грошовых удач, не посадят в дерьмо по уши.
Однако настроение у Аслана заметно поднялось. И даже предстоящая тягостная поездка в Россию не виделась наказанием.
Ничего, в России тоже неплохо! Девок полно, земляков, менты – продажные, не то, что здесь…
Так, видимо, рассуждал и Джамбик, шагавший впереди и выпевавший себе под нос веселый национальный мотивчик.
Впрочем, благостное свое состояние партнеры через минуту утратили: на том месте, где стоял «кадиллак», валялись лишь осколки от разбитого бокового оконца.
Машину угнали.
– С-суки! – просвистел через выбитый зуб Джамбик. – Говорили, приличный район, никакой преступности… Хуже Нью-Йорка, слушай! Вот почему за сеткой они живут!
– А чего сетка? – огрызнулся Аслан. – Спасает она, что ли? Э, бежим к вахте, звоним ментам! Как отсюда выбираться теперь? Надо было у придурка его тачку забрать…
– Точно! В залог за определитель!
Игорь Володин
Эти выжившие из ума авантюристы во главе с чекистом Серегой, составлявшие отныне сферу моего общения, насели на меня столь плотно и агрессивно в своем непременном стремлении найти затонувшую немецкую «ушку», что приходилось отбиваться от них, как от своры голодных псов. К тому же Серега сказал, что если я наотрез отказываюсь от предприятия, он просит у меня десять тысяч зеленых, берет в охапку папаню, и с поставленной задачей они успешно справятся без моего участия. Им вторил и Вова, уже договорившийся сдать свой замок в аренду какому-то корешку из люберецких группировщиков вместе с козлом и собакой.
Я призывал кладоискателей к обретению чувства реальности, предлагал братцу деньги на открытие любого рода бизнеса – однако тщетно! Меня не слышали. Глаза компаньонов застил безумный азарт, их разговоры отныне состояли из сплошных мореходных терминов и, блуждая вокруг меня живыми укорами, они нудно и тошно канючили о необходимой им – естественно! – солидарности.
Чекист, отлучившись в город, вернулся с компьютерной распечаткой немецких военных карт Атлантики и с данными, касающимися подводной лодки, считавшейся с апреля сорок пятого пропавшей без вести. Связи в определенных ведомствах у него, чувствовалось, были серьезные.
Передо мной вывалили внушительный ворох бумаг, полученных из немецких и английских военных архивов – бумаг, вполне способных, будучи сброшюрованными, составить солидную и детальную диссертацию по подводному флоту херра Дёница, преемника фюрера, чинно-благородно скончавшегося в одна тысяча восьмидесятом году на заслуженной адмиральской пенсии.
Из материалов следовало, что за годы войны в Германии было построено 1162 подводные лодки различных классов, из которых потоплено 783 и две захвачены в плен. Из сорокатысячного личного состава подводников погибло три четверти, а пять тысяч взято в плен. Сам Карл Дёниц потерял в море двоих своих сыновей – офицеров-подводников и племянника. Потери же союзников были выше: две тысячи судов и около ста тысяч моряков.
Из статистики выглядывала жутковатая мясорубка не столь и отдаленных лет, кстати. Что тут сказать?
Не на радость в этот мир человек приходит, но на скорбь. Так, наверное.
Я тянул резину вялого несоглашательства еще пару дней, а когда уже твердо определился с отказом, Сергей, в очередной раз прикативший под вечер из города, молча положил на стол четыре паспорта, среди которых находился и мой – видимо, переданный чекисту снюхавшимся с ним папаней.
Раскрыв паспорт, я узрел в нем выданную консульством Испании зелененькую визу стран Содружества.
– Ну?! – нависла надо мной яро пиратская троица.
И я устало отмахнулся:
– Хрен с вами! Втянули в аферу в конце концов!..
– В конце концов – отдать концы! – скаламбурил Володя, накануне смертельно разругавшийся с женой, протестовавшей против внезапной разлуки с супругом.
– Смотри, потеряешь бабу, – предостерег я братца.
– Я ей сказал, деньги еду зарабатывать, через месяц-другой замок куплю… На берегу моря.
– Поверила?
– А ты бы?..
– Собираться давайте! – подал нетерпеливый голос папаня.
Средством доставки нас на Канарские острова был избран мой «мерседес». Как убедил меня Сергей, на месте машину все равно пришлось бы покупать, а пересечение границы России через кордоны в аэропортах было чревато для нас вероятными неприятностями. Прозрачные же белорусские рубежи легко миновались через известные контрразведчику проселки.
Ранним утром, сдав Вовкиному корешку – личности тертой и битой – на ответственное хранение люберецкую виллу с ее опасным зоопарком, мы тронулись в путь. Замечу, что фамилия кореша соответствовала его облику: Кровопусков. Имя же было мягкое, лирическое: Федя.
Когда широкая лента Минского шоссе потянулась мимо заснеженного леса, перемежаемого подмосковными деревушками, я неожиданно для себя расхохотался, с каким-то облегчением осознав, что тягостный осадок на душе – осадок прежней бытовой и рабочей обязаловки – истаял, смененный чувством свободы и подлинной жизни – покуда неизвестной, загадочной, но уже одним этим чарующе настоящей!
– У тебя истерика? – спросил Сергей.
– Нет, – ответил я. – Опьянение кислородом романтики. Вы надышали.
– Ну, наконец-то! – блаженно жмурясь, отозвался папаня. – Проняло парня!
Вечером мы уже дремали в машине, стоявшей в очереди на пропускном пункте города Бреста.
Дремали, впрочем, недолго: Сергей, обнаружив знакомого таможенника, скоренько организовал нам беспрепятственный проезд на польскую территорию, где все произошло без задержек: в салон, дыша перегаром, заглянула рожа цвета парной говядины с обвислыми соломенными усами, на лбу которой на всех языках мира читались слова «коррупция» и «взятка»; рожа с подчеркнуто-фальшивой интонацией забубнила нечто о необходимости досмотра, но, получив бутыль «Абсолюта», ретировалась.
Отоспавшийся Сергей сменил меня за рулем, и проснулись мы в рассветных сумерках возле немецкой границы, где, изучив наши паспорта, офицер потребовал открыть для досмотра багажник.
Узрев акваланги, компактный компрессор и гидрокостюмы с ластами, офицер обомлел.
– Куда вы едете? – спросил он, морща лоб и еще раз пролистывая наши паспорта. – Зачем вам… – Затем в невнятном контексте мне послышалось слово «диверсанты».
Но тут в дело вступил папаша, на отменном немецком языке поведав опешившему официальному лицу о своем прошлом ветерана вермахта, о розысках сгинувших в водах Атлантики сослуживцах, и подозрительность обступившей нашу машину пограничной стражи сменилась уважительным восхищением.
Нам даже не удосужились поставить в паспорта соответствующие отметки, доверительно объяснив, что таким образом действия наших виз продлеваются на значительный срок.
Передохнуть мы решили в Берлине, куда приехали в обеденное время.
В Берлине жил мой флотский дружок Вася, съехавший из Страны Советов еще на первых этапах становления российского капитализма, во времена кооперативной вакханалии и начала появления прорех в железном занавесе. Причина съезда – поиски лучшей доли в волшебных заграничных далях, где наверняка способны оценить его дар непризнанного отчизной живописца-модерниста.
На Запад, а точнее – в Америку, Вася прибыл с ворохом своих полотен, беспрепятственно допущенных к вывозу.
Взглянув на произведения, таможенники даже помогли Васе с их погрузкой в сдаваемый пассажирами багаж.
Помимо личных шедевров, Вася вывозил из страны скромный портфельчик с туалетными принадлежностями и сто сэкономленных долларов, полагая, что на первых порах данной суммы ему хватит с избытком. Получение же какой-нибудь шнобелевской премии, закрывающей все материальные проблемы, он полагал делом решенным и, несомненно, скорым.
По прибытии в Нью-Йорк Вася уверенно отправился на русскоязычный Брайтон-Бич, к заждавшимся его признанию и спонсорской помощи в виде пищи и крова, однако прагматическое, категорически несклонное к благотворительности народонаселение, водящееся в данной местности, шарахалось от нищего живописца, как от чумного, и только самый добрый человек на Брайтоне – румынский эмигрант, сидевший в будке местной Союзпечати, оказал Васе неслыханную – по тамошним меркам – услугу, приняв на хранение его полотна.
Первую ночь переселенец провел в сабвее, путешествуя туда-сюда по маршруту «Бруклин-Бронкс» в течение долгой ночи.
С утра, сполоснув лицо океанской водичкой, он снова шатался по Брайтону, уже лихорадочно отыскивая хоть какую-нибудь работенку, но предложение не рождало ни малейшего спроса, и ночлег в сабвее пришлось повторить.
Так продолжалось в течение месяца.
«Очень помогла флотская закалка!» – признавался мне Василий впоследствии.
Он уже привычно отбивался от ночных хулиганов и грабителей в подземке, смело забредал в опасные для смиренного обывателя районы, и даже на какое-то время примкнул к банде рокеров из верхнего Манхэттена, грабя магазины, случайных прохожих и бензоколонки. У рокеров он выучился виртуозному криминальному жаргону.
Тяга к мирным профессиям все же возобладала, и, покинув общество плохих мальчиков, Василий устроился-таки на работу продавцом в один из мясных магазинов китайского квартала, снял комнатенку в Бруклине, а через неделю хозяин магазина сделал ему предложение, сказав, что может устроить его на аналогичную должность в аналогичную торговую точку к своему брату, чей бизнес располагался в двух шагах от обретенного Васей жилья.
– Где же это? – спросил Василий начальника.
– На Брайтон-Бич, – ответил китаец.
– Как?!
Да, это был единственный, кроме, пожалуй, ликерного, магазин на Брайтоне, принадлежавший представителям самой многочисленной нации планеты. И только в этот магазин не заглянул Вася в поисках работы, ибо отчего-то постеснялся узкоглазого, очень иностранного и потому даже загадочного персонала, занятого виртуозными манипуляциями по разделке рыбных и мясных туш.
Проработав у китайцев с полгода, приобретя подержанный автомобиль и модные ковбойские сапоги, Вася, познакомившись со странствующей ослепительной блондинкой, подался с ней в Майами, где занялся, вспомнив наконец о своем художественном даровании, самостоятельным бизнесом, а именно – производством фальшивых американских двадцаток.
Двадцатки получались откровенно неважного качества и разменивались либо в полумраке ночных такси, либо в барах. Значительную роль в бизнесе играла длинноногая блондинка, выходившая на работу в юбке, едва прикрывающей трусики, чем здорово отвлекала служащих сервиса при расчетах с клиентом.
Порой двадцатки с возмущением отвергали, и тогда Вася, извиняясь и ахая, врал, что ему всучили такую, мол, сдачу при покупке бриллиантового колье для жены…
До полиции не доходило, ограничивались советом внимательнее рассматривать деньги. Встречались и любители долгих лекций на тему, каким именно образом их рассматривать, и Вася, мрачно кивая, попав на выпивку или же на проезд, выслушивал нудных знатоков, глядя с тоской на вхолостую проносящиеся мимо таксомоторы.
След Васи, на какое-то время затерявшись в американских тропиках, неожиданно обнаружился в Берлине, откуда он позвонил мне в Москву, сказав, что в настоящий момент провожает Советскую армию, занимаясь ее продовольственным снабжением, и приглашал в гости, дав номер своего телефона.
И вот, с опозданием в три года, я в гости наведался, не очень-то, впрочем, надеясь застигнуть на немецкой земле неутомимого путешественника.
Набрал, зайдя в телефон-автомат, уже затершийся на странице записной книжки номер.
Неприязненный женский голос, в котором угадывались характерные интонации покинутой любовницы, сообщил, что «Васья» здесь больше не проживает и новый его номер телефона такой-то.
– Где это? – спросил я, записывая длинный ряд цифр.
– Это Тенерифе, – ответила собеседница и брякнула трубку.
Канарские острова?
Мне оставалось только растерянно усмехнуться, усматривая в этаком совпаденьице определенного рода символичность…
– Вася?
– Игорек?! Ты откуда?
– Из Берлина.
– Чего там делать, в Берлине-то? Армия же ушла…
– Я проездом. На Канары.
– Ты гонишь!
– Точно. Адрес дашь?
– А нету, бомжуем пока…
– А что у тебя за номер телефона какой-то чудной? Банковский код просто…
– Сотовый. Здесь это дешевле стационарного. Ну, появишься на островах, звони.
Я повесил трубку на рычаг, не очень-то представляя себе бомжа с телефоном сотовой связи – в российской, по крайней мере, действительности, – и отправился к компаньонам, поджидавшим заказанные поросячьи ножки с гарниром из кислой капусты в ресторанчике напротив.
Ночь провели в западной части города, в дешевом отеле «Транзит» казарменного типа, в номере с десятью спальными местами. Отель, вероятно, был ориентирован на определенную категорию туристов, к которой относилась и наша компания.
На следующий день, промчавшись автобанами Германии с их желтыми и синими табло указателей, с полосатыми красно-белыми сачками, определяющими направление ветра, мы въехали в маету плотных парижских пробок.
Величайшая из столиц европейской культуры Вове решительно не понравилась. То есть поначалу он восторгался архитектурными видами и многообразием стоявших на углах шлюх, но когда, выпив на Елисейских Полях кружку пива, узнал, что цена напитка – семь долларов, а с конвертацией во франк и того дороже, сказал, что из этой обманной страны надо срочно линять.
– Недаром русских к французам всегда тянуло! – изрек он, по-своему истолковав культурно-историческую традицию.
Пребывая в большом огорчении и досаде от здешних цен, Вова даже не удосужился подняться на ржавую и ощутимо качающуюся Эйфелеву вышку, с презрением обозвав нас фраерами, которых «разводят» за посещение какой-то каланчи.
Пересекая условные границы Содружества и климатические зоны, мы вскоре катили по теплой земле Испании, где уже вовсю хозяйничала весна.
А потом была белоснежная громада парома, тронувшаяся в океан в сопровождении дельфиньих стай и летучих рыб, стрекозино снующих над волнами, и, миновав череду залов с их кафе, ресторанчиками, зеркальными стенами, я вышел на палубу, различая скользкий черный блеск китового плавника в океанской ряби и неизвестную змееподобную рыбину, испуганно шарахнувшуюся от борта.
Я уже ни о чем не жалел, глядя в дыбившийся океан и глотая осекающий дыхание тугой морской воздух. Ни о чем. Чтобы меня ни ждало впереди.
Плеск волн уносил время, которого всегда так не хватает человеку, расстилающаяся водная ширь казалась бесконечной, но все кончается, и вот прорезались на горизонте неясными тенями плавные изгибы однообразных далеких сопок…
Тенерифе. Остров…
Но уже через час пребывания на нем я не мог отделаться от ощущения, будто нахожусь на материке. Скоростные дороги, многочисленные городки, бесконечные террасы отелей на побережье…
Мы не считали нужным куда-либо торопиться, с удовольствием путешествуя: навестив дождливый север острова, покатили на неизменно солнечный юг, оттуда поднялись в сосновые горные чащобы с грибами и, соответственно, грибниками; съездили к бирюзово-розовым склонам вулкана Тейде, поглазели на пашни лавы, чувствуя себя муравьями среди громоздящихся друг на друга многотонных комьев оплавленного камня, вывороченного из вспоротой тверди неведомым гигантским плугом.
И из этой реликтовой тишины гор, стоящих здесь так же, как миллионы лет назад, еще до начала времен человеческих, странно было очутиться через считаные минуты на побережье, в уюте перетекающих один в другой городков, в кипении розовых цветов, оазисах пальм, банановых и апельсиновых рощиц, узких чистых улочек, где средневековые мрачноватые церкви соседствовали с мрамором и стеклом отелей, несущих на себе печать пресловутого «высшего европейского стандарта».
Впрочем, из горных высей мы спускались на уровень моря в сопровождении еще одного персонажа, усугубившего амортизацию труженника «мерседеса».
На смотровой площадке у подножия заснувшего вулкана нам предложил услуги частного фотографа бородатый, небрежно одетый человек с «поляроидом», в котором узнался бывший матрос советского краснознаменного флота Вася.