Они помолчали, ожидая продолжения, но я молчал, страшные слова сказаны. Дятлов проговорил негромко:
– Как шуточку, как экстравагантную гипотезу… почему не принять? Но всерьез?
– Когда все это завершится, – ответил я с непонятным мне самому убеждением, – все скажут: да, а как же иначе? Все сделали правильно, только запоздали. Надо было еще раньше. Сейчас же нам такое, согласен, кажется диким.
– Но как же, – воскликнул Дятлов. – Но ведь это невозможно!
Он взмахнул руками, едва не опрокинув свой стакан с йогуртом. Я спорил, доказывал, объяснял, сам из своих объяснений начинал видеть выступающую из тумана истинную картину мира и понимать расстановку сил на планетарной карте, снова доказывал, уже нащупывая новые доводы, все более устойчивые, не противоречащие моему патриотизму, национальной ориентированности, Белович и Лукошин смотрели, вытаращив глаза, возражали сбивчиво, но я не уверен, что так уж переубедил, просто я всегда был с логикой дружен, а мои противники чаще всего напирали на эмоции.
Официантка принесла им салаты-ассорти, но Белович и Лукошин выглядели настолько подавленными, что не притронулись, хотя в другое время смели бы вместе с тарелками. Бронштейн поглядывал на меня искоса, с подозрением, но подать голос не решался.
Белович долго откашливался, а когда заговорил, голос вздрагивал:
– Это слишком… понимаете, слишком! Если вы это всерьез, если будете и дальше высказывать… такое, то я просто настаиваю, чтобы мы собрали бюро партии.
Лукошин сказал поспешно:
– Разумеется, втайне?
– Да, конечно, – ответил Белович. Он прямо взглянул мне в глаза. – Если вы, Борис Борисович, решитесь повторить все, что сказано сейчас.
Я чувствовал, как стены стали дырявыми, сквозь них пронесся ледяной ветер, пронизал меня до мозга костей. Кровь застыла, я представил себе, как это: сказать такое вслух членам бюро, старым деятелям движения, заслуженным ветеранам партии.
Пересиливая страх и неуверенность, я заставил себя кивнуть, сказал ровным голосом:
– К тому времени я смогу сказать больше.
Они смотрели молча, наконец Дятлов проговорил, все еще колеблясь:
– Если у вас это, Борис Борисович, не спонтанное нечто, а… словом, я объявлю экстренный созыв. Во многих партиях уже начинают собирать плановые, начинается подготовка к выборам. Так что мы, собственно, не слишком уж и будем выделяться. Вернее, совсем не выделимся.
Но в словах его звучало сильнейшее сомнение, а на лицах Беловича, Лукошина да и остальных – полная безнадежность. Как ни мала наша партия, но к ней приковано ревнивое внимание правительства и прессы, и хотя ее стараются всюду замалчивать, однако такой поворот не просто заметят, о нем раструбят, подадут как полное и окончательное поражение русских патриотов и националистов! А обществу представят как предательство верхушки РНИ, дескать, такие же продажные, как и правительство, как и все партии, нечего их выделять и считать лучшими, у них такие же раскол, брожения, переход на сторону более сильного…
– Надо спешить, – ответил я. – Все партии озабочены только дракой за места в парламенте, никому нет дела до России как России, и только мы… Эх, будем готовиться.
Они смотрели на меня, не сводя вопрошающих взглядов, я сглотнул ком и ответил им слабой улыбкой. Лукошин, Бронштейн и, конечно, Дятлов именно те люди, которым я мог все это выложить. Особенно Белович, он был моим учеником еще в университете, потом моим аспирантом, защищался у меня, верил мне безоговорочно, принимал мои идеи, однако не слепо, а всякий раз пропуская через призму анализа. Просто редкий человек, который руководствовался умом, а не конъюнктурой, предрассудками, страстями, гороскопами, сиюминутной выгодой, стремлением сделать карьерку.
Однако на пленуме придется говорить с другими людьми. И хотя это мои сторонники, а партия у нас сплоченная и, как говорим, монолитная, однако и для них идея поддержать Америку окажется чересчур радикальной. Даже – дикой.
Боюсь, кому-то покажется вообще предательской.
ГЛАВА 14
Простой народ стремится жить в Центре, что значит – в районе Садового кольца. Когда-то это считалось престижным, да и сейчас многие по инерции уверены, что жить в центральной части – шик. Но если в той же Америке, на которую все время оглядываемся, в центрах всех крупных городов самая что ни есть беднота и негры, а приличные люди только на окраинах, то и у нас с некоторого времени начали строить целые районы, ориентированные на «приличную публику».
Один из таких районов – Южное Бутово. Расположен по ту сторону МКАД, что для многих вообще уже не Москва, хотя сюда ходит метро. Многие магазины осуществляют доставку товаров «только в пределах МКАД», так что я удивился, когда позвонили Белович и Лукошин и попросили о срочной встрече.
– Ладно, – сказал я, – давайте, жду. Только я уже не на Малой Грузинской, тот адрес вычеркните к такой матери. Придется ехать, как вы говорите, на край света. Записывайте, как добраться.
Пока едут, зашел в Инет и порылся в гугле и яндексе, ужаснулся. Теперь, когда обратил наконец-то внимание на эту проблему, понял, насколько болезнь запущена. Это как с раковым больным, что радуется жизни, строит планы на далекое будущее, не подозревая, что метастазы уже по всему телу. И что, как бы ни дергался, не спасет даже операция. Только чуть отсрочит летальный исход. Как аннексия Китаем и Японией Сибири и Дальнего Востока не спасет Россию. Увы, я даже не думал, когда брякнул внезапно вроде бы пришедшую мысль, что на самом деле все куда запущеннее… А я, как и все население России, размышлял, какие туфли купить: остроносые или тупорылые, на шнурках или на липучке, а то и на «молнии», строил планы на несколько лет вперед…
Звонок в дверь раздался, когда я еще торчал в Инете. В прихожей взглянул в глазок, Белович и Лукошин переминаются с ноги на ногу на площадке. Ехали с разных концов города, но постеснялись тревожить порознь, один дождался другого.
– Привет, – сказал я, открывая дверь. – Как справились с входной?
– В подъезде? – фыркнул Белович. – Настежь, хоть коней воруй.
– А консьержки нет, – добавил Лукошин злорадно. – Самое время бомбу подкладывать.
Белович засмеялся горько, а что консьержка: дверь открывают всем, консьержка сидит в глубине каморки и смотрит телевизор или вяжет, бомбы можно подкладывать хоть прямо ей под кресло. А если не телевизор и не вяжет, то у нее толпа подруг, чешут языками. Если же не очень старая – там обязательно попойка.
Оба разулись, как в Японии или при входе в мечеть, я махнул в сторону кухни.
– Проходите. Там чай, кофе, печенье, орехи. Коньяка не обещаю.
– А мы с собой привезли! – ответил Лукошин бодро.
– С собой и увезете, – сообщил я. – У меня и вечер будет непростой. Эх, если бы князь Владимир принял христианство с мусульманским уклоном… Глеб, ты что, опять пил?
Лукошин в унынии развел руками.
– А что делать? Построил дом, посадил дерево, воспитал сына… теперь вот пью от отсутствия определенных целей в дальнейшей жизни. Штаты пошел бы мочить, да не достанешь проклятых.
Белович принюхался к нему, поинтересовался:
– Ты же за рулем. Чо делаешь?
– Я за рулем не пью, – ответил Лукошин солидно. – Останавливаюсь и выхожу из машины. И пока все не допью, за руль не сяду.
– А-а-а, ну тогда другое дело. Я тоже так делаю. Пьяным вообще за руль никогда не сажусь… ну разве только погонять.
На кухне чинно уселись рядышком, я засыпал зерна в кофейный агрегат, включил. Под мерное жужжание Лукошин поглядывал на экран крохотного кухонного телевизора, проворчал:
– Что делают, гады, что делают!
Белович сказал раздраженно:
– Да что хотят, то и делают, сволочи.
Лукошин добавил с горечью:
– И никакого укорота им. Как там сказано про злую тещу?.. не помню, но про тещу, что везде сует нос…
Белович сказал с тоской:
– Да что ты ворчишь на свою тещу! Она у тебя золото, я же видел, как она тебе блины пекла!.. Эх, мне бы твои проблемы… Тут вообще зверею от ее поучений, наставлений, все учит жизни, вмешивается во все наши дела. Замочить ее на фиг, так без нее будет еще хуже… Что делать, Борис Борисович?
Я отмахнулся:
– Поменяйся с Глебом. Может быть, твоя теща его устроит.
Белович опешил:
– При чем здесь теща? Я говорю про эту гребаную Америку! Это она везде лезет, сует свой нос. Порнухой да бивисами все у нас развратила. Сами у себя вкалывают, а нас приучают к халяве!
Посмеялись вместе, я наполнил чашки, Белович помог высыпать из пакета печенье на тарелочку, придерживая края пакета, сказал, впрочем, без всякой убежденности:
– Америка Америкой, но это коммунистический режим развратил людей. Отучил работать. Никто не хотел работать на неизвестно кого, вот и возвели в культ увиливание от работы.
Лукошин покачал головой.
– Увы, это началось намного раньше. Я даже не смогу сказать, когда.
– Увы, это началось намного раньше. Я даже не смогу сказать, когда.
– Но ведь при царе работали?
– И при царе самые популярные герои были те, кто не работал, кто умел увильнуть от труда. Так что Борис Борисович во многом прав, мы всегда отлынивали от работы. Наверное, еще до Рюрика отлынивали, это он со своими немцами приучал нас к работе. Как мог, конечно.
Белович с задумчивым видом насыпал в чашку сахар, задумывался, потом снова сыпал, то ли потерял счет, то ли пытается сорвать железку. Сказал нерешительно:
– Если уж в самом деле сдаваться… то я предпочел бы… предпочел, уж простите за откровенность, сдаться Израилю.
Лукошин отшатнулся:
– Эт почему же такая дикая идея? То-то смотрю, у тебя и нос крючком…
Белович ахнул:
– У меня?
– Был, – поправился Лукошин, – пока не расплющили. Или это пластическая операция?
Я кисло усмехнулся.
– Идея неплохая, только израильтяне не примут. Не захотят плодить евреев вот так… гм, массово.
Белович сказал кисло:
– Сам знаю, что не примут. Да и мы не сможем. Думаю, что и немцами вот так сразу не сможем, как и французами. А евреями быть еще труднее.
– Ну да, – поддакнул Лукошин, – каждый день теракты, автобусы взрывают…
Белович отмахнулся:
– Для нас это фигня на постном масле. Когда Белый дом штурмовали, тысячи зевак вышли. Под пулями и осколками стояли, чтобы не пропустить зрелища. Жен и детей привели! Такое… дурь это или беспечность, отвага или что-то еще – разбирайтесь сами, евреям и не снилось! Трудно потому, что у евреев требования больно велики к самим себе. А нам как раз надо такое, чтобы требований поменьше…
Лукошин хохотнул:
– Тогда зачем вообще присоединяться? Меньше всего требований к себе у русского народа.
– Требования должны быть, – возразил Белович, – но не чрезмерные. Чтобы израильтянам стать тем, чем они стали, не только Моисею пришлось сорок лет водить свой народ по пустыне! Их еще и в других пустынях и царствах жгли и мяли, чтобы слизь выжечь и рабский дух выдавить!.. Нет, такое нам не по силам, надо что-нибудь полегче.
Лукошин спросил подозрительно:
– Что-то мне твой вид не ндравится. Фамилия у тебя, говоришь, в самом деле белорусская?.. Гм… надо еще разок будет проверить. И нос у тебя до операции был все-таки длинноват…
Белович пожал плечами.
– Какой есть.
– Не ндравится, – повторил Лукошин с нажимом. – На что намекиваешь? Евреев, ладно, побоку, мне самому евреем становиться не хочется, я жук старой закалки, но почему не рассматриваешь возможность онемечивания? Все-таки арийский дух, голубая кровь, тысячелетний Рейх…
– Немцы слишком любят работать, – вздохнул я. – Слишком! У нашего народа даже особые анекдоты про немецкую работоспособность. Нет, не пройдет. Ты прав, чутье у тебя просто сверхчеловеческое. Я в самом деле все варианты уже отбросил, кроме заокеанской империи. Только Штаты!
По кухне словно пропустили электрический ток. Оба вздрогнули, потом застыли, друг на друга посматривали осторожно, одними глазами, потом уставились на меня.
– А что? – сказал я. – Американцы тоже не любят работать. Наверное, потому, что среди них много русских изначально, а потом добавлялись с каждой волной эмиграции.
– Не так уж и много, – заметил Белович. – С количеством немцев, к примеру, не сравнить. Или даже ирландцев.
– Паршивая овца все стадо портит, – возразил я. – Но дело не в этом. Я сказал, что американцы тоже не любят, и тут вы с присущим вам нахальством перебили. Я, кстати, сразу вспомнил старую пословицу: перебила свинья «Отче наш», так пусть же сама Богу молится, но я не стану заставлять вас развивать мою мысль, все одно не потянете, скажу сразу: да, американцы не любят работать, как и русские, но… работают! Они понимают необходимость работы, в этом их отличие от русских. Русские упорно твердят, что не в деньгах счастье, и загадочно намекают на какие-то свои особые духовные ценности. Простите, что это за ценности? Покажите мне их! Хотя бы укажите!.. Ткните меня носом, даже не носом, а шнобелем…
Лукошин критически посмотрел на мой нос.
– Это у вас шнобель? У вас нечто рязано-монгольское. С примесью папуасскости. Ваш предок не приехал в Россию с Миклухо-Маклаем?
Я отмахнулся:
– За мои слова не только шнобель отыщут, но и по маме знаете кем определят! Так вот, если все-таки что-то отыщете, я вам сразу же укажу на точно такие же у любого народа, только там их будет больше. И сияет ярче. Заслуженно. Так вот сдаться Америке и влиться в ее империю – проще, понятнее. Да мы и так хоть и ругаем Америку постоянно, но все-таки пользуемся как Интернетом, так и компьютерами, где гоняем штатовские баймы, смотрим штатовские фильмы, читаем штатовские книги…
Белович проговорил медленно, с великим сомнением:
– Не получится. Больно народ наш против Америки. Что и понятно, кто же любит победителей! Да и сама Америка не больно щадит наши чувства. Придвигает военные базы к нашим границам, а это раздражает не только политиков. Уже и грузчики, им все вроде бы до фени, сразу матерятся, как только речь заходит про Америку.
Они посматривали на меня выжидающе, я развел руками.
– А что мы можем? Против эмоций доводы разума бессильны. Разве что попытаться противопоставить такие же эмоции. Постоянно задавать вопрос: под чьей властью захотели бы оказаться – под Америкой, Китаем, Японией или исламом? Задавать и задавать, пусть представят себе, пусть представят все варианты!.. Вот тогда уже, когда вообразят себе как следует…
Белович перебил:
– Не вообразят. Неизвестно, что ждет! А в случае со Штатами – да, ясно. Мы просто станем американцами. Да и то очень постепенно. Но повысится и уровень жизни, и вообще во всех наших бедах будут виноваты американцы, а не мы сами, что так удобно. Ведь мы дали им, гадам, самую богатую страну в мире… пусть уже не страну, но самую богатую и щедрую на ископаемые территорию! А они…
Он замолчал, Лукошин молча прихлебывал кофе. Белович встал и налил себе еще, Лукошин мерно хрустел печеньем. Я видел по их лицам, что думают все об одном и том же: в старое доброе время самыми богатыми были те страны, где земля давала самые большие урожаи. Где отыскивались запасы золота и железной руды. В этом Россия преуспела: самые плодородные земли – у нее, самые большие запасы золота, железа, меди, алмазов, а теперь еще и нефти с газом – тоже у нее. Однако эта заслуга пассионарных предков, что неутомимо расширяли пределы России, не спасла спившихся ленивых потомков. Да, наступили иные времена, сейчас богатые страны те, где люди неутомимо трудятся!
К слову сказать, в Японии вообще нет ископаемых, средняя продолжительность жизни мужчин там восемьдесят семь лет, а у нас – пятьдесят семь. Разница ошеломляет, что-то нам не помогают богатства недр, если лень даже наклониться и достать их из земли.
– Прогорим с такой программой, – вздохнул Белович, а я с облегчением отметил, что он не сказал «прогорите, Борис Борисович». – Помню, в советское время говорили, что все мы – белорусы, россияне, украинцы – хотим жить в одной большой богатой стране… в Канаде! А вы вот взяли еще круче… Затопчут!
– Один мудрец сказал, – добавил Лукошин, – что легче всего уничтожить ту партию, в основе которой лежат доводы благоразумия. Политик разве может быть честен?
– Честность в политике, – ответил я, – результат силы. Лицемерие – результат слабости. Случается, конечно, что демагогическая политика приносит успех, мы это видели, но что потом? Рано или поздно лживые обещания порождают то, что породили в России. В конечном итоге только честные политики одерживают долговечные победы. Это я не к тому, что я вот такой белый и пушистый, я излагаю арифметику политики, без приложения к личностям.
– Политика имеет целью не избранных, – возразил Белович, – а массу, то есть стадо идиотов, для которых чем глупее, тем доходчивее и лучше…
Он умолк на полуслове, поднял палец, призывая к тишине, указал глазами на экран телевизора. По экрану проплыла заставка новостей, я взял пультик, прижал кнопку с надписью «Звук». Диктор скороговоркой объявил о начале кампании по выборам в Думу, тут же повернулся, камера показала сидящего в сторонке вальяжного господина с одухотворенным лицом композитора и длинными ухоженными волосами.
– К нам в студию, – сказал диктор с подъемом, – согласился заглянуть дизайнер номер один в самом необходимом для жизни цивилизованного человека оборудовании…
Лукошин спросил с недоумением:
– Это и есть Билл Гейтс? Я думал, он моложе…
– Это Лайнес, – поправил Белович. – Создатель механического сердца…
– …господин Бертолуччини, – продолжал диктор восторженно, – создатель дивных писсуаров и унитазов, рассчитанных для открытого пространства! Это подлинная революция, господин Бертолуччини любезно согласился дать короткое интервью нашему телевидению…