Никакие бредни насчет партийного долга на Русанова, конечно, не подействуют. Но ясно, что новый следователь будет действовать новыми методами.
Какими? Что еще можно придумать, кроме избиений?
Раньше Русанов слышал тайные разговоры о том, что в тюрьмах НКВД бьют заключенных. Слухи подтвердились. Поговаривали также и о пытках. Неужели и это окажется правдой?
По плечам невольно прошла дрожь. А может быть, он просто озяб. Так и хочется втянуть голову в плечи и съежиться. А следователь – человек лет тридцати, бледный, с тонкими чертами лица и прищуренными темными глазами, наоборот, держится подчеркнуто прямо. Ну что ж, наверное, он позавтракал не одним только огрызком черствого хлеба и половиной кружки холодной воды, вот и чувствует себя кумом королю, и не холодно ему, и озноб не бьет!
Русанов задержал взгляд на руках следователя. Руки были небольшие и очень изящные. В них было что-то странное. Русанов никак не мог понять, что именно. А, вот что… Несоответствие! Сам следователь не только красив скупой мужской красотой, но и очень аккуратен, даже щеголеват, чисто выбрит, подстрижен, выглядит безукоризненно. А под ногтями грязь, сами руки тоже, такое ощущение, давно не мыты. Но главное даже не это. Костяшки на правой руке сбиты до крови, причем недавно, ссадины чуть затянулись кожицей.
Ударился где-то? Или… или, что вернее, ударил кого-то другого? Может быть, даже не раз…
Русанов снова посмотрел в лицо следователя и встретился с холодным взглядом его темных, спокойных глаз. И вспомнил: да ведь именно его привели «молотобойцы» к избитому Русанову, требовавшему на первом допросе какое-нибудь начальство! А «начальство» совершенно безучастно взглянуло на валяющегося на грязном полу избитого человека – и равнодушно удалилось.
Между прочим, вспомнил Русанов, у его первого следователя руки были вымыты, с обгрызенными, но чистыми ногтями и несбитыми костяшками. Ну да, он лично не бил людей, прибегал к услугам «молотобойцев». А этот, видимо, сам старается. Может быть, используя беззащитного человека вместо боксерской груши, он сохраняет спортивную форму? Несмотря на то, что он худощав и строен, видно, что он очень силен.
И все-таки какие странные руки. Почему они такие грязные? Нет, дело не только в том…
«Да что ты привязался к его рукам? – сам себе сказал Русанов. – Не все ли тебе равно, какие они?»
Во всяком случае, ничего хорошего от нового следователя, обладателя таких рук, ждать не стоит.
– Печальная картина… – повторил между тем тот.
На фразу явно требовалась ответная реплика, и Русанов наконец решился произнести ее:
– Что же вас так опечалило, гражданин следователь?
– Меня зовут Егор Егорович, фамилия – Поляков, – проговорил следователь. – Будем знакомы.
– Будем, если так, – кивнул Русанов. – Мне представляться, видимо, не стоит?
– Не стоит, – согласился следователь, постучав грязным ногтем по картонной папке с надписью «Дело № 24—99». – Мне и так известно, что передо мной сидит Александр Константинович Русанов, глава банды латышских националистов, засланных в наш город из Прибалтики и готовивших ряд террористических актов. Сей факт вашей биографии меня и опечалил.
Голова Русанова от изумления непроизвольно откинулась назад, словно Поляков вдобавок к сообщенным удивительным сведениям ударил его в подбородок.
Латышские националисты?! Путает что-то черноглазый мордобоец. Русанову инкриминировалась подготовка теракта на Красной площади! Само собой, то обвинение – не подарок судьбы, однако с Русанова его вполне довольно, чужого ему не надо. Видимо, «латышский национализм» угодил в его папку из другой по ошибке.
Вроде бы глупо, однако Русанов на миг почувствовал что-то вроде разочарования из-за нового обвинения. Он так старательно готовился к допросам, выстроил столько логичных возражений против могущих быть предъявленными обвинений… А тут – нате вам! Националист, да еще и латышский!
– Вы как-то недоверчиво на меня смотрите, – слегка улыбнулся следователь. – Если угодно, взгляните.
Он открыл папку и протянул Русанову листок бумаги.
– Вот список группы засланных латышских националистов, которую вы возглавляли. Подпишите его, и вас больше никто и пальцем не тронет. Возможно, нам удастся добиться для вас и других облегчений и вообще снисходительного отношения. Согласие работать с органами, содействовать нам поощряется самым щедрым образом, вплоть до освобождения и снятия всех обвинений после суда.
Русанов пробежал список глазами. В нем было около тридцати фамилий, явно латышского типа, но принадлежащих совершенно неизвестным ему лицам. А впрочем, две были знакомы…
«Ну и подлецы же вы», – подумал он, глядя на следователя. А вслух сказал:
– Никого из этих людей я не знаю, кроме Георга Калныньша, преподавателя сопромата на физфаке. Да он же чист как стеклышко! Эвакуировался в Энск еще юнцом – в четырнадцатом году, во время войны, вместе с родителями. Ему тогда было лет пятнадцать, как и мне, мы учились в одном классе гимназии. Неужели его тогда заслали для удачного внедрения?!
– А что вы думаете, всякое в жизни бывает, – проговорил Поляков с самым равнодушным видом. – Но неужели все остальные фамилии вам не знакомы?
Русанов хотел было сказать – да, незнакомы, но потом понял, что это будет глупо.
– Еще одна знакома. Виктор Павлович Верин, зампред облисполкома.
– В самом деле, известная персона, – кивнул Поляков. – И что? Вы будете меня убеждать, будто он тоже чист как стеклышко?
– Ну уж, во всяком случае, Верин – отнюдь не латышский националист, – ухмыльнулся Русанов. – Насколько мне известно, он и слова ни с одним латышом никогда в жизни не сказал. Готов поклясться.
– Нет, Шуйский, не клянись, – с тонкой улыбкой ответил Поляков, и Русанов даже вздрогнул, потому что это была одна из любимых фраз отца. На какое-то мгновение у него стало легко и хорошо на душе – словно привет из дому получил! Но блаженное ощущение мигом прошло.
– Не стоит так поспешно разбрасываться клятвами, – продолжал Егор Егорович Поляков. – Вам, быть может, неизвестно, что в первые послереволюционные годы штат Энской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией был сплошь укомплектован латышами. Между прочим, многие из них тоже были эвакуированы из Латвии, в частности, из Риги во время войны четырнадцатого года. Здесь они росли, здесь взрослели. Здесь втирались в доверие к новой власти и готовили почву для контрреволюционной деятельности. Многие из них теперь получили по заслугам.
В голосе Полякова отчетливо прозвучала горделивая нотка. Русанов глянул на него исподлобья. Да, репрессии на заслуженных большевиков обрушились в последние два года очень серьезные. Два огромных дома на улице Лядова, в прошлом Большой Печерской, называвшиеся в обиходе Домом политкаторжан или Домом старых большевиков, изрядно опустели в последнее время. Одними из первых жертв стали именно латыши – бывшие энские чекисты.
Сам он, если честно, ровно ничего против этого не имел, потому что «красные латыши» заработали в Энске печальную славу своей отъявленной жестокостью, которую вполне можно было бы назвать зверством.
– Конечно же, нет смысла отрицать, что Верин общался со многими из них, поскольку сам был временным выездным комиссаром чрезвычайки. Видимо, уже тогда его завербовали наши враги и дали время спокойно внедриться в советские органы власти, – продолжал Поляков.
– Ну, не знаю, – пробормотал Александр Константинович. – Не знаю, кто и когда его завербовал и завербовал ли вообще. Мне кажется, Верин ни в чем таком не замешан. Во всяком случае, в группе латышских националистов под моим руководством он точно не состоит, потому что, во-первых, никакой такой группой я не руковожу, а во-вторых, ее вообще не существует.
– Вы, конечно, ошибаетесь, – авторитетно заявил Поляков. – Советую вам хорошенько подумать. Вы можете, если хотите, написать, что не вы организатор группы, а Верин. Не торопитесь, подумайте! Вот, оставляю вам список и бумагу. Через полчаса я вернусь, а вы хорошенько напишите то, что я вам посоветовал.
– Я не напишу ничего, – покачал головой Русанов. – Вы хотите, чтобы я признал себя не только контрреволюционером, но и подлецом? Я этого не сделаю.
– Не торопитесь, в одиночестве подумайте и взвесьте все, – повторил Поляков, поднимаясь и пристально глядя на Русанова своими очень темными, спокойными глазами. – Я вернусь через полчаса.
Он вышел, притворив за собой дверь, однако не разрешив Русанову сесть.
Ну ладно, ничего, он насиделся за эти дни в камере, а за эти ночи так належался на цементном полу, что все кости ноют. Как-нибудь постоит.
Напротив Русанова находилось зарешеченное окно, в которое был виден край двора. На улице вовсю светило солнце, и на асфальте причудливо мельтешили человеческие тени.
Он вышел, притворив за собой дверь, однако не разрешив Русанову сесть.
Ну ладно, ничего, он насиделся за эти дни в камере, а за эти ночи так належался на цементном полу, что все кости ноют. Как-нибудь постоит.
Напротив Русанова находилось зарешеченное окно, в которое был виден край двора. На улице вовсю светило солнце, и на асфальте причудливо мельтешили человеческие тени.
«Что они там делают, интересно? – подумал Русанов. – Пляшут, что ли?»
Не сдержав любопытства, он шагнул вперед и увидел во дворе спортивного вида человека в форме НКВД, который инструктировал целую группу молодых людей. Они тоже были в форме и чем-то неуловимо походили друг на друга. Русанов разглядел среди них одного из тех «молотобойцев», которые оставили у него по себе такие сильные воспоминания. Очевидно, это был очередной набор «мастеров кулачного боя», которым инструктор показывал приемы избиения заключенных.
«Интересно, где их берут? – подумал Русанов, хотя на самом деле вопрос интересовал его меньше всего. – В каких-нибудь боксерских секциях, наверное».
Он продолжал бездумно смотреть во двор, наблюдая за тренировкой, и даже вздрогнул, когда за спиной открылась дверь. Полчаса прошло? Вот те на, как быстро.
– А что же вы стоите, как белогвардейский офицер на допросе в каком-то фильме, не помню? – удивленно спросил Поляков, проходя к столу. В руках (Русанов обратил внимание, что ссадины на костяшках были смазаны йодом) у него была точно такая же серая папка, как та, что лежала на столе. – Почему не сели? Наверное, устали?
Русанов пожал плечами.
Глупо получилось. Ноги устали, да, но ему и в голову не пришло сесть без разрешения следователя.
Боялся, значит…
Быстро же его тут построили!
– Садитесь, прошу вас, – очень вежливо произнес Поляков и сам опустился на стул. – Ну как, подумали?
– Да что думать? – вздохнул Русанов и тоже сел. – Ни к каким латышским националистам я не имел отношения и не буду иметь. У меня нет причин обожать товарища Верина, однако я и его не могу обвинить в связях с буржуазной Латвией.
– А в хищении социалистической собственности в особо крупных размерах и связях с эмигрантскими кругами вы его сможете обвинить? – спокойно спросил Поляков, и Русанов опять уставился на него изумленно:
– А это с чего?!
– Да с того, что за границу после революции переместились очень многие главари энских эсеров, к которым, как нам известно, в четырнадцатом году принадлежал товарищ Виктор, он же Бориска, он же Мурзик, назвавшийся теперь товарищем Вериным. Вы ведь прекрасно знаете весь его «послужной» список, верно?
Русанов опустил глаза.
– Не запирайтесь, – добродушно посоветовал Поляков, открывая принесенную папку. – Нам все известно. Настолько подробно, что даже нет нужды спрашивать вас. Дело в том, что сохранились все архивы сыскного отделения полиции. Это отделение с января 1913 до марта 1917 года возглавлял некто Смольников, впоследствии убитый возмущенными народными массами. Ему помогал агент Охтин. И вы находились с этими двумя охранниками царского режима в самых близких отношениях. О, конечно, вы скажете сейчас, что вами владел чисто профессиональный интерес, что вы участвовали в их розыскной работе как репортер «Энского листка», однако, насколько мне удалось выяснить, ни одного материала о ходе охоты сыскного отделения за так называемым Мурзиком не попало на страницы газеты. Прошли только ваши репортажи о посещении переписчиками Андреевского ночлежного дома да о сахарных бунтах в Сормове. Это было осенью шестнадцатого года. Вот и все. Однако, судя по архивам Смольникова, вы в сыскном отделении дневали и ночевали. Работали, так сказать, не за страх, а за совесть на царскую охранку!
«Какие архивы? – мрачно подумал Русанов. – Какие еще архивы Смольникова?! Георгий Владимирович дневник вел, что ли? Ах ты, как неудачно… Вот обвинение так обвинение. Это штука серьезная, в самом деле серьезная. Всех полицейских, городовых, всех сотрудников прежних карательных и сыскных органов давным-давно выловили и отправили, как говорят в Одессе, в штаб Духонина. А проще выражаясь – поставили к стенке. И если они пришьют мне осведомительство, будут добиваться признания в тесном сотрудничестве со Смольниковым, я пропал… Тем паче что последнее правда!»
– Насколько мне известно, – произнес Александр сдавленно, – охранкой или охранным отделением называли жандармское управление. А сыскная полиция, по сути, та же милиция, охрана правопорядка, уголовный розыск.
– Но прежде всего царская полиция, – уже без всякого добродушия, выделив голосом слово «царская», проговорил Поляков. – Поэтому не прячьтесь за терминологией, она вам не поможет. Тем паче что глупо отрицать: за группой эсеров товарища Павла и помогавшего ему товарища Виктора охотилась в те годы именно сыскная полиция.
– Ну и что? – с непонятным упорством проговорил Русанов. – Все началось с расследования попытки ограбления Волжского промышленного банка, в котором участвовал Мурзик, в смысле, товарищ Виктор. Конечно, то был политический экс, но уголовная полиция этого не знала. Искали грабителей, а случайно вышли на эсеровскую конспиративную явку на Канатной улице.
– Вы были в то время хорошо знакомы с Мурзиком, или товарищем Виктором?
– Мы были лютыми врагами, – пожал плечами Русанов. – Кстати, если эсеры в то время и были временными союзниками большевиков, то теперь они давно зачислены в разряд врагов. И если мы враждовали с Мурзиком не на жизнь, а на смерть (он несколько раз пытался меня убить, чему вы вполне можете найти доказательство в так называемых архивах сыскного отделения), то это заслуживает всяческого поощрения с точки зрения текущего момента.
– Не увиливайте, – холодно взглянул на него Поляков. – Так или иначе, вы тесно сотрудничали с защитниками прежнего режима. И сами, конечно, понимаете всю серьезность такого обвинения. Это, знаете ли, не латышские националисты и не та чушь насчет первомайской демонстрации, которую вам пытался инкриминировать мой предшественник, а вещь серьезная и, главное, легко доказуемая.
Русанов настороженно глядел на него, изо всех сил стараясь сохранить спокойное выражение лица.
– Дело не только в архивах Смольникова, – сказал Поляков. – Дело в том, что здесь, в Энске, проживает один из его прежних и самых близких сотрудников. Разумеется, под чужим именем. Он совершенно убежден, что надежно обрубил все концы и обезопасил себя со всех сторон. На самом деле за ним идет постоянная слежка с целью выяснения всех его связей. Его арест – вопрос нескольких дней. И в тот день, когда в этом кабинете на очной ставке с вами появится бывший агент сыскного Охтин…
– Охтин?!
Русанов даже задохнулся от неожиданности.
Охтин! Неужели он жив? Неужели остался в Энске? Какая неосторожность, какая глупость, ведь здесь его каждая собака знала в лицо!
Шурка в свое время был совершенно убежден, что Григорий Алексеевич ухитрился скрыться из госпиталя и бежать в Самару или в Казань. Он мог погибнуть, мог уйти в эмиграцию или затаиться где-то в России с чужими документами. Но ради чего ему понадобилось вернуться в Энск? Это же самоубийственно для него. И убийственно – убийственно опасно! – для его бывшего приятеля, Шурки Русанова…
Или Поляков врет? Берет на пушку?
Может быть. А может быть, и правду говорит: уж больно торжествующим огнем горят его темные глаза!
– Да, Охтин. Вижу, вспомнили бывшего друга? – ехидно улыбнулся Поляков.
– Никакими друзьями мы никогда не были… – начал было Русанов, но Поляков резко перебил:
– Глупо отрицать. Глупо упорствовать. Единственное, что вы можете сделать, – признаться во всем. Ведь когда я устрою вам очную ставку с Охтиным, поздно будет писать признательные показания, гражданин Русанов. Вы упустите свой шанс!
– Ну, предположим, я не стану отрицать того, что провел несколько дней в сыскном отделении, потому что и в самом деле собирался написать несколько репортажей для уголовной хроники «Энского листка», – с досадой сказал Шурка. – И что? Какое это имеет отношение к связи Верина с главарями эсеровской эмиграции?
– Ровно никакого, – согласился Поляков. – Но только на первый взгляд. На самом деле речь идет всего лишь о разных точках зрения. На текущий момент, как вы изволили выразиться, можно посмотреть по-разному. Что нам важнее сейчас? Уличить человека в каких-то прошлых ошибках, о которых он и сам давно забыл и которые, скажем прямо, никакой опасности для нас сейчас не представляют? Или вскрыть готовящийся эсеровский, финансируемый из-за границы заговор, во главе которого, оказывается, стоит известное в городе, очень значительное лицо? Мне лично вторая точка зрения представляется приоритетной, я бы хотел, чтобы и вы прониклись ее важностью.
– А в чем все же это должно выразиться? – напряженно спросил Русанов.