«Что за запоздалое самобичевание? – нарочно ухмыльнулся Дмитрий. – Ее можно уважать, точно, но меня она Туманскому в четырнадцатом году просто-напросто продала, нас вместе с Сашей продала, другого слова не подберешь. Кто раз предал, предаст и снова, как писал Шекспир. Хотя нет, у него, кажется, кто раз убил, убьет и снова… Да не суть важно! Я чую, как говорил когда-то мой фельдфебель Назар Донцов, нутром чую, что от нее можно ждать чего угодно, какой угодно подлости… Причем она будет убеждена, что намерения у нее самые благие! Вот именно – благие для нее! А ее благими намерениями вымощена дорога в ад для меня. Не будь она Таниной матерью, я бы при виде ее на другую сторону улицы переходил, не то чтобы в разговоры досужие с ней пускаться! Кто раз предал…»
– Вы меня ненавидите, несмотря на то, что со времен той старинной истории прошло больше двадцати лет, – вдруг проговорила Лидия Николаевна, тем самым подтвердив, что если она и не обладает сверхъестественными способностями по чтению чужих мыслей, то, во всяком случае, весьма проницательна. – Вам не хочется верить мне, но вы все же поверьте. Тот человек, ну, альбинос, вами упомянутый, будет вам самым верным другом. Только у него найдете вы понимание со всеми вашими бедами и проблемами, которые вскоре на вас обрушатся. Только он поможет решить вопросы, которые покажутся вам неразрешимыми. Я докажу, что говорю правду! – вспылила вдруг Лидия Николаевна, заметив промельк иронии в глазах Дмитрия. – И если я советую вам что-то, к моим словам следует прислушаться. Я докажу! Да вы и сами убедитесь. Вот слушайте! Завтра… – Она запнулась, прикусила, как бы в нерешительности, губу, но все же договорила: – Завтра, возвращаясь из Биянкура с кинофабрики, вы встретите человека из своего прошлого.
Дмитрий, ей-же-ей, был настроен на почтительное восприятие пророчества. Однако, услышав такое, просто не смог сдержать презрительной ухмылки:
– Лидия Николаевна, помилосердствуйте! Во-первых, держу пари, что на кинофабрику явится как минимум пяток знакомых мне господ офицеров – все, как на подбор, les hommes avec l’apparence noble, мужчины с благородной внешностью, – и они определенно из моего прошлого…
– Я сказала – возвращаясь с кинофабрики, – уточнила теща. – Только не оскорбляйте меня домыслами о том, что тем человеком окажется наш буланже[9] – вы, мол, были в его лавке позавчера, а это уже можно считать прошлым. И тем человеком не будет также прелестная мадам Жакоб, которая вам так старательно строит глазки и которую вы утром (о, ведь тоже прошлое!), не сдержавшись, ущипнули-таки за бочок, о чем немедленно был оповещен весь дом. Нет, тот человек воистину из прошлого! Война… выстрелы… немецкая речь… – пробормотала она вдруг, причем глаза у нее сделались затуманенные, точно у сомнамбулы. – Вы причинили ему страшное зло, однако через него он обрел свое счастье. Он не узнает вас, однако вы узнаете его с первого взгляда, ибо люди навсегда запоминают жертв своего злодейства.
И она торопливо вышла из комнаты, словно непременно желая оставить последнее слово за собой.
Дмитрий пожал плечами. Как там говорил Назар Донцов – нутром чую? Да! Ну ничего, завтра все выяснится.
* * *– Что?! Миллион?!
– Да, миллион долларов.
Александр Русанов попытался отвернуть лицо от слепящего света настольной лампы, придвинутой к нему, и заглянуть в глаза следователя. Все еще кажется, что это какая-то шутка. Наверняка глаза следователя смеются. Наверняка он сам понимает всю нелепость своих слов.
– Я такую сумму даже представить себе не могу.
– Можете, можете. Вы их в руках держали. Тут никакого воображения тратить не нужно.
– И… куда я их дел, по-вашему?
– Об этом вы нам и должны рассказать. Я уверен, потратили на организацию преступной шпионской сети, на подготовку диверсий. Именно для того вам и передали деньги ваши заокеанские хозяева. И вы должны нам во всем признаться, Александр Константинович.
– Слушайте, а вы уверены, что ничего не путаете? Миллион долларов в Энске? Да что с ними тут делать? Их ведь никогда в жизни и на рубли-то не обменяешь. По-моему, это абсурд какой-то. Вам так не кажется?
Следователь вскочил так резко, что Русанов отпрянул.
– Вста-ать! – раздался крик.
Александр поднялся, свесив руки вдоль тела.
– Если тебе что-то кажется, ты перекрестись! Понял? – крикнул следователь. – А у меня достоверные сведения. И вот еще что: здесь вопросы задаю я. Я! А ты должен отвечать!
Русанов вздохнул.
Отвечать – что? На что? Ну невозможно же, в самом деле, воспринять всерьез утверждение о том, что он, Шурка, продал разведке США какие-то изобретения (что, ради всего святого, может изобрести журналист областной газеты!), да еще за миллион долларов… Что тут можно ответить?
Следователь сел и снова направил лампу в лицо стоящему перед ним Русанову:
– Подтверждаешь, что ты планировал убийство Сталина во время демонстрации Первого мая?
Русанов изумленно поднял глаза и уставился прямо в огненный сгусток света:
– Вы это как себе представляете? Я в Энске, а Иосиф Виссарионович как-никак…
– Вы планировали поездку в Москву на первомайские праздники, – сухим, казенным голосом ответил сгусток огня.
– С чего вы взяли?
– У нас неопровержимые сведения.
– Вот уж нелепость! Даже если бы я оказался в Москве, то как я мог совершить такое преступление? Да ну, чепуха.
Больше всего на свете ему хотелось рассмеяться. Но мешала нервная дрожь. Нет, это не шутки, это серьезно. Это страшно.
Почему он думал, что с ним этого никогда не случится? С тех пор, как парторганизация Союза журналистов выразила бывшему редактору, а ныне ведущему репортеру «Энской правды» политическое недоверие за недостоверное освещение в печати хода строительства новой очереди автозавода, можно было каждый день ждать самого страшного. Он не спал ночами, прислушивался к любому шороху на лестничной площадке, а днем не в силах был оставаться дома и, словно пытаясь избежать неизбежного, целый день как проклятый мотался по улицам, каменея при встречах со знакомыми. Впрочем, они при встречах переходили на другую сторону. Русанов никого не осуждал. Сколько раз и он шарахался, как черт от ладана, от возможных «врагов народа»! А вот теперь сам вступил в незримый «порочный круг» людей, общение с которыми может оказаться гибельным.
Украдкой от жены Александр собрал вещи в маленький чемоданчик, чтобы быть готовым ко всему. И уверял себя, что достойно встретит все, что уготовил ему Господь… И не почуял ничего недоброго, когда его внезапным звонком пригласили зайти в редакцию «Энской правды».
Когда-то он работал в этой газете репортером. Правда, тогда она называлась «Энский листок». Когда-то он возглавлял эту газету. Правда, тогда она называлась «Энский рабоче-крестьянский листок». После двадцать шестого года, когда в стране окончательно завершились относительно либеральные, более или менее «вегетарианские» времена, Русанов был от работы в газете «Энская правда» отстранен – за либерализм и халатность в работе с авторами. Как сказал старый друг и старый враг Виктор Павлович Верин, увольнение должно было его вразумить.
Не вразумило. Надо было вообще покончить с журналистикой, а он, идиот, чувствовал себя полумертвым, если не держал в руках перо. Когда-то, на заре туманной юности, у него даже псевдоним был такой – «Перо»…
А впрочем, у них у всех был этот псевдоним – у всех репортеров «Листка». Но Шурка Русанов был самое лучшее, самое блестящее Перо, это признавал сам Иван Никодимович Тараканов, царство ему небесное…
В приемной редактора – бывшей приемной Тараканова, бывшей приемной Русанова – его ждали двое. И при виде их Александр мгновенно вспомнил, что перед зданием редакции видел приткнувшийся к обочине «черный ворон».
Дурак, зачем пришел? Не нужно было! Мог бы… Мог бы что? Убежать? Да нет, уже не убежишь, уже все…
Бежать глупо, нужно попытаться убедить их в собственной невиновности, решил он тогда, но немедленно понял, что его уже без суда и следствия записали во враги народа. Прокурор, которого Русанов попросил отвезти его домой не в «воронке», чтобы не позорить перед соседями, а на такси, гневно вскричал:
– Для врагов народа у нас спецтранспорт!
Но и после обыска, во время которого даже землю из цветочных горшков вывернули, не говоря уже о вспоротых подушках и книжках с вырванными переплетами, даже и потом, когда Русанова привезли переночевать в камеру предварительного заключения на Свердловке, а потом повезли по Арзамасскому шоссе в тюрьму, он надеялся, что сумеет логикой и правдивостью разбить любое возводимое на него обвинение. Но услышать такое… Покушение на Сталина! Безумие! Чепуха!
– О нет, это не чепуха, – неожиданно мягким голосом проговорил следователь. – Отнюдь! Ваши сообщники выдали вас. Вы намерены были пройти в колонне…
– А как бы я туда попал? – перебил Русанов.
– Что? – озадаченно спросил следователь.
– Как бы я туда попал, интересно? Это ведь Москва, а не наш несчастный Энск, где в колонну всякий и каждый может шагнуть с тротуара. В Москве участвовать в демонстрации имеют право только москвичи. Причем не все подряд, а избранные от крупных заводов и организаций. Проникнуть посторонним в ряды демонстрантов невозможно, ведь в каждой колонне находятся ответственные за свою шеренгу, и они строго следят за всеми, особенно при выходе на Красную площадь, чужакам тут просто невозможно оказаться. Ну а если гости из глубинки получают приглашение, то им отводится место на гостевых трибунах, а они очень далеко от правительственной трибуны.
– Вот вы себя и выдали! – вскричал следователь. – Откуда у вас такая подробная информация? Вы готовились к покушению, собирали информацию, оплачивали ее…
«Ага, оплачивал. Из того мифического миллиона долларов», – горько усмехнулся Русанов. Возразил спокойно:
– Я читал газеты. Если я ничего не путаю, накануне прошлогоднего ноябрьского парада в центральной прессе была опубликована статья о мерах, предпринятых для усиления безопасности членов правительства и участников демонстраций. Странно, что вы не читали.
Следователь сделал вид, что не слышит, и знай гнул свое:
– У меня есть совершенно точные данные, которые свидетельствуют: вы намерены были вклиниться в одну из праздничных первомайских колонн по подложным документам, которые вам должны были обеспечить ваши московские сообщники.
– Чушь какая! – воскликнул Русанов. – Нет у меня никаких сообщников в Москве.
– А где есть? Только в Энске? Назовите их имена!
– Мне нечего вам сказать. Никаких сообщников у меня нет.
– Хорошо, мы еще вернемся к данному вопросу. А пока – относительно демонстрации и покушения на товарища Сталина. Итак, у вас была возможность оказаться в составе шеренги. Вот вы предательски идете по Красной площади, проходите мимо Мавзолея Ленина и…
Следователь выжидательно умолк.
Русанов тоже молчал.
– Ну, сволочь… – прошипел следователь, делая такое движение, словно собрался засучить рукава.
«Неужели будет бить? – подумал Русанов, уставившись на его руки. – Неужели рассказы, что на допросах бьют смертным боем, правда?»
Но следователь продолжал сидеть, только брови хмурил вовсе уж свирепо.
– Ну?! – В его голосе зазвучали грозные нотки.
– Что вам угодно? – устало спросил Русанов.
– Вы должны рассказать, что вы собирались сделать.
– Ну и что бы я мог сделать, интересно? – огрызнулся Русанов, злясь даже не на него, а на себя – за приступ унизительного страха. – Каким образом можно совершить покушение, идя по Красной площади? Из пистолета стрелять? Как вы такое себе представляете? Во-первых, человека с пистолетом немедленно обезоружили бы идущие рядом…
– Рядом должны были идти ваши сообщники, которые прикрыли бы вас, – подсказал следователь. – Прикрыли и обеспечили возможность стрелять в нашего вождя.
– Ах вот оно что! Но ведь дальнобойных пистолетов не существует в природе. В любом случае на таком расстоянии даже снайпер промахнулся бы, а я вообще стрелял только из дробовика по чиркам, да и то в трех случаях из четырех мимо.
– Это притворство, – сообщил следователь. – Вы нарочно скрывали свое умение. Кроме того, вы не собирались стрелять прямо из колонны, вы планировали выбежать из нее, когда приблизились бы к Мавзолею.
– А оцепление? – почти выкрикнул Русанов. – А агенты госбезопасности? А милиция? Да мне бы и шагу не дали шагнуть! О господи, да хватит глупости выдумывать!
– «О господи»? – медленно повторил следователь. – При чем тут Бог? Вы не в церкви, Русанов. И сейчас вам предстоит в этом убедиться. Только сначала подпишите вот это.
– Что это? – спросил Русанов, не спеша протянуть руку и взять исписанные мелким почерком листки.
– Ваше признание.
– Я ни в чем не признался. Мне не в чем признаваться. Я ничего не подпишу.
– Упорствуете? – неожиданно тонким, как бы обиженным голосом спросил следователь. – Ну, как хотите. Гнилая интеллигенция! Правильно товарищ Ленин вас наименовал.
– Меня? – поразился Русанов.
– Вас и вам подобных! Но ваши либеральные штучки здесь не пройдут!
И следователь неожиданно погрозил указательным пальцем с обгрызенным до мяса ногтем. Палец был совершенно по-гимназически измазан фиолетовыми чернилами. Затем положил допросные листы в папку, убрал ее в ящик стола, повернулся к окну и стал молча в него смотреть. Русанов стоял и ждал, что будет дальше. Прошло несколько тягостных минут.
«А что будет, если я сяду? – подумал он. Когда-то в юности у него была сломана нога, которая иногда, в самые неподходящие минуты, начинала вдруг ныть. – Ладно, потерплю». В это время дверь открылась, и вошли трое невысоких, крепких молодых людей в форме. Следователь окинул их взглядом и, не здороваясь с ними и не прощаясь с Русановым, вышел, достав папку и оставив ее на столе.
Русанов смотрел на вновь пришедших, а они разглядывали его. Затем один из них вдруг громко крикнул:
– Встать!
И Русанов, и двое других посмотрели на него недоуменно. Русанов пожал плечами – он ведь и так стоял. Наверное, у парня четкая инструкция, как вести себя с арестованными, и он следовал ей слепо и бездумно. Его рябоватое простецкое лицо сделалось растерянным. Видимо, никак не мог решить, к какому пункту инструкции следует перейти теперь.
«Дурак», – подумал Русанов. Странно – он совершенно не чувствовал страха, хотя выражение лиц вошедших людей не предвещало ничего хорошего.
Пауза закончилась. Рябой справился со своим замешательством.
– Признавайся, сволочь, в своей контрреволюционной деятельности! – крикнул он, надсаживаясь.
– Мне не в чем признаваться, – быстро проговорил Русанов. – Контрреволюционной деятельностью я не занимался.
– Ах ты… – вызверился рябой и бросился вперед. Двое других не отставали. На Русанова посыпались удары. Он постарался оказать хоть какое-то сопротивление: защищал руками лицо, отскакивал, уклоняясь от ударов. Так несколько минут все метались по небольшой комнате туда-сюда. Но парней было трое, и все они обладали недюжинной силой и явно спортивной подготовкой, а Русанов, даже когда его называли еще не Александром Константиновичем, а просто Шуркой, никогда не мог похвастать ни особой физической силой, ни увертливостью, ни тем злобным куражом, который и сам по себе способен обеспечить победу в драке. Понятно, что не прошло и десяти минут, как он упал и оказался совершенно во власти своих палачей. Им, конечно, ничего бы не стоило тут же его прикончить, но на это, очевидно, они не имели приказа.
Его стали бить ногами, норовя попасть, конечно, в живот, а главное – ниже.
Пытаясь безуспешно защищаться или, вернее, прикрываться руками, Русанов, лежащий на полу, кричал (наивный человек!), чтобы вызвали какое-нибудь начальство.
– Ах ты… хочешь начальство? Сейчас получишь его!
На минуту парни оставили его в покое. Русанов торопливо перевел дыхание, вытер разбитый рот, потрогал языком зубы. «Пока целы…» – мелькнула мысль. Какое кошмарное слово: «пока»! «Неужели они и вправду верят, что я намеревался убить Сталина? Кто меня оговорил, хотел бы я знать? Но ведь главное, что это полнейшая чушь. Ну, придумали бы, что я хотел взорвать завод «Красная Этна», облисполком или городскую электростанцию, застрелить председателя обкома… А то – Сталина!!!» И тут один из парней вышел и быстро возвратился в сопровождении какого-то мужчины лет тридцати, одетого в форму НКВД.
– Вот тебе начальство, жалуйся!
Кем был этот мужчина? Русанов где-то видел его… Наверное, встретился с ним по пути в коридорах тюрьмы. Вновь пришедший ничего не говорил, безучастно смотрел на лежащего человека своими очень темными глазами. Отсюда, снизу, он казался Русанову необыкновенно высоким. Лицо его было бледно, но черт его знает, с чего он так бледен: то ли потрясен издевательством над неповинным человеком, то ли, может, у него чахотка или желудок больной.
Нет, вряд ли он озабочен судьбой жертвы избиения. У здешних обитателей каменные сердца. Скорее Кавказские горы потрясешь, чем их.
– Ну что, раздумал жаловаться? – Русанов почувствовал пинок в бок. – Тогда приступим, товарищи!
На него снова набросились.
Темноглазый человек вышел из кабинета и заботливо притворил за собой дверь. Бледное лицо его оставалось неподвижным и безучастным.
* * *Лидия всегда любила карты, пасьянсы, гадания, но в России это занятие было сущим дилетантством, а здесь стало профессией. Произошло это совершенно нечаянно, как бы само собой, и Лидии нравилось думать, что сама судьба ей наворожила.
У них была соседка – мадам Прево, гадалка, в прихожей которой начиная с полудня (до этого времени она спала) и чуть ли не до ночи толклись посетители. Из квартиры своей мадам Прево выходила редко – некогда было, но уж когда выходила… Старая, страшная, сущая ведьма, она бог весть, а точнее сказать, черт знает почему страшно невзлюбила Лидию. Огрызалась, только что не лаяла при встречах и такими взглядами жгла, что жутко делалось. «Как бы не сглазила!» – суеверно думала Лидия и при встречах с мадам Прево украдкой делала двумя пальцами рожки – Эвелина научила старинному католическому средству против сглаза. То же, по ее категорическому требованию, делали и Татьяна с Риточкой. Скептик Дмитрий, само собой разумеется, категорически отказался, да, впрочем, в том и нужды не имелось – мадам Прево была с ним совершенно иной: милой и приветливой соседкой, а вовсе не мегерой. Ну да, привлекательный мужчина… La femme est la femme! Женщина – всегда женщина. Строго говоря, старуха и к Тане с Ритой относилась вполне терпимо, одну только Лидию ненавидела. Разъяснилось все самым неожиданным образом.